Философский субботник-11 с Тимофеем Сергейцевым
Семён Уралов: Дорогие друзья, мы начинаем, это Философский субботник номер 11. На календаре 29 апреля мы выходим после небольшого пасхального перерыва, с нами на связи Тимофей Сергейцев. И мы начинали под музыку, [для тех], кто слушает в записи, — Егор Летов «Болванкой в танк ударило».
Тимофей Николаевич, почему эта песня? Тем более, у нас сегодня ответы на вопросы. Как это связано?
Тимофей Сергейцев: Это вообще полезная очень песня, в ней очень много всего есть, при всей ее кажущейся простоте, про нашу историю, жизнь, философию, но прежде всего там описана ситуация: вопрос и ответ. Почему ты вместе с танком не сгорел? И ответ соответствующий. Рефлексивный достаточно, правда?
СУ: Я эту песню знаю с детства, и она на меня наводит… как бы это правильно сказать? Она заставляет думать, потому что она очень многослойная.
ТС: Да, тонкий намек на всевозможные обстоятельства. А также и толстый.
СУ: Да, и она у меня идет наверное в ряду песен, которые — митьковская культура. Они перепели песни — народное творчество, отраженное в тонкой самоиронии.
ТС: Легенда утверждает, что это в войну написано неизвестным автором. Но с другой стороны это некоторая оппозиция оптимистическая весьма пессимистической песне, которая тоже народная, но которая начинается с практически тех же слов, только в другом порядке: «По танку вдарила болванка». Тоже любопытно, да?
СУ: Прощай, любимый экипаж, да.
ТС: Да, прощай, любимый экипаж. А здесь нет, экипаж не собирается прощаться с нами. И даже после того, как сгорел танк, — ничего, давайте до следующего раза отложим, пока.
СУ: Да, все только начинается. В этом смысле русские песни.
ТС: Да, это оптимизм на фоне сложных обстоятельств, согласись, и общественных, и исторических, они там тоже все описаны простым русским языком, понятным.
СУ: Соглашусь. И это роднит как раз песни о войне Высоцкого, где тоже за три куплета, два припева целый сюжет разворачивается.
ТС: Да, многое объясняется. Поэтому сегодня будем отвечать на вопросы. Я так понимаю, ты их накапливал в течение всех десяти предшествующих обсуждений.
СУ: Я мониторил самые содержательные, объединял, допустим, по троцкизму есть десяток вопросов — [какой] смысл их повторять, я просто по одной теме взял один из самых содержательных.
Так как у нас 10 было субботников, сейчас пойдут вопросы по субботникам номер 1-7. Я современность специально оставил за скобками, потому что много вопросов по современности. Если мы сейчас все смешаем, это будет непродуктивно, лучше сделать отдельные ответы на вопросы по субботникам 8-10, то есть крах красной власти, постсоветская власть и нынешняя власть, современная. Поэтому сейчас я подобрал вопросы именно по темам, с которых мы начинали: война, власть, народ, государство, я тебе скидывал, я готов начинать двигаться.
ТС: Да, я хотел только единственное, сделать пару предварительных коротеньких замечаний к жанру нашей работы. Я напоминаю, что мы же работать стараемся в философском жанре, а это жанр самостоятельного размышления. Что означает, во-первых, мы должны так себе задать вопрос, а что же такое вопрос? Тебе не кажется странной вообще такая конструкция, как вопрос? Откуда она вообще взялась? Почему вдруг мы спрашиваем?
СУ: Мы с тобой вопросы обсудили еще, помнишь, когда издавали в Днепропетровске газету правильных вопросов, что в вопросе правильном содержится уже, как минимум, либо половина, либо путь к ответу.
ТС: Путь к ответу, но есть и сама конструкция вопроса, как конструкция мысли. Мы же задаем вопросы в первую очередь себе, и мы должны сами искать на них ответ, потому что, а что стоит тот ответ на свой вопрос, который дал не ты? Я, конечно, не силен в этом, но я знаю, что не так давно — несколько сот лет назад еще даже, и знака вопроса не существовало в письменной речи, потому что эта конструкция не была общеупотребительной — вопрошание. И, вообще, вопрошая, мы же должны уже хотя бы предположительно знать, чего мы не знаем.
Николай Кузанский посвятил целую большую работу основополагающую, в общем-то, на которой основана вся современная наука «Об ученом незнании» — так и называется, если мне память не изменяет. Значит, мы должны понимать, что вопрошание — это отнюдь не наивное состояние сознания, это не нечто само собой разумеющееся, и, кстати, не нечто первичное. Потому что сама постановка вопроса, — если взять научную лексику или ту же философскую, — там есть специальный раздел «постановка вопроса», потому что, не потратив усилия на постановку вопроса, ты не выйдешь к тому вопросу, который нужен. И вопрос может быть ценнее любого ответа. И, соответственно, иначе: отвечая на неправильно поставленный вопрос или вообще не на тот вопрос, мы заблудимся и никуда не попадем, а может быть, попадем совсем не в то место, в которое следовало.
Поэтому мы что будем делать? Мы же сейчас не потребность будем удовлетворять вопрошающих, а будем вместе с ними размышлять.
СУ: Мы будем копать глубже. Я еще сказал бы так, что вопрос — это инструмент для копания глубже.
ТС: Конечно, я это и хочу сказать, что это не наивная конструкция непосредственного восприятия чего-то: «А я не знаю». И это не конструкция любопытства. Вопрос предполагает уже некоторый развернувшийся мыслительный процесс. И чей-то процесс. Это чей-то вопрос. Соответственно, его разрешение имеет последствия, если серьезно к этому относиться.
Поэтому мы с тобой будем отвечать на эти вопросы, как мы бы на них ответили, и размышлять над самой их постановкой, а правильно ли поставлен вопрос, осмысленно ли он поставлен. А тот, кто его написал или задал, пускай думает вместе с нами и стремится к собственному ответу на вопрос и к собственной постановке вопроса. Это первое.
А второе, технически, раз ты представляешь эти вопросы, то ты тогда и будешь участвовать в более диалогичном режиме.
СУ: Да, так точно. Тем более я слежу за нашими подписчиками, мы общаемся много, мне интересно. Еще по поводу вопроса, ты натолкнул меня на мысль о том, как зашита вообще тема вопроса, и насколько она судьбоносна в нашей мифологии. То есть, сфинкс, который вопрошает, и вообще мудрец, к которому идут за вопросом, богини в древнегреческой мифологии тоже носятся часто с вопросами, и герой ищет ответ на вопрос.
ТС: И вопрос — это не безобидная конструкция. Знаешь, есть ведь такая ситуация: лучше, может быть, было и не спрашивать. В каких-то ситуациях. Так устроено.
СУ: Я вообще, как человек, выросший в 90-е, Тимофей Николаевич, я знаю, что именно вопросами можно такую замутить историю. И это, в общем-то, основа любого конфликта, в том числе и сложно заданные вопросы, и не вовремя заданные вопросы.
ТС: Да, — «почему ты вместе с танком не сгорел?»
СУ: Да. От безобидного, что мы знаем с детства: «закурить не найдется?» То есть, в общем-то, с этого все начинается.
ТС: Да, это провокация. В структуре действия вопрос всегда является провокацией.
СУ: Да, так точно. И заставляет мыслить.
Да, поехали. Смотри, мы же разбирались сначала с войной, очень плотно сравнивали наше понимание, западное, в смысле европейское, потом до американского расширяли. Евгений Пройдаков спрашивает: «Еще интересно, что есть война в восточном, азиатском понимании, на примере Китая, если оно отличается от нашего?»
ТС: Я честно скажу, не очень понимаю, куда это ведет, что это нам даст, что это даст вопрошающему. Но я, честно говоря, еще раз повторяю, если бы рассуждал об этом, то я бы поинтересовался той азиатской войной, которая нас коснулась в большей степени, чем какая-либо другая. Она, правда, была не китайской, она была монгольской. Кто завоевал и пространство Китая, и пространство нынешней России, и вообще дошел, по-моему, до Венгрии. Чингисхан куда дошел?
СУ: Да, до Венгрии и до Карпат, грубо говоря, до Карпат, дальше уже не двигаться.
ТС: Да, не современная Венгрия, а та — мадьяры, которые тогда были. Там, в горах и встретились с ним, он там уперся. Вот что такое азиатская война. Это война Чингисхана. Но она не китайская, потому что китайцы точно так же были завоеваны теми же монголами. Нам отсюда может казаться, что глазки у всех одинаковые, и разницы никакой нет. Но разница есть, потому что Китай был к тому моменту уже очень древний и искушенный во многих вопросах цивилизации. А монголы таковой цивилизацией не были. У них, по существу, ничего, кроме войны, и не было за душой.
Они сели на лошадь. Человек на лошади. Кстати, памятник Чингисхану стоит в Монголии, да? Огромный памятник.
СУ: В Монголии, и еще у нас в Бурятии, не очень большой, но тоже есть.
ТС: Тоже понятно. Но в Монголии основной стоит — огромный монумент. Это человек на коне. Что бы греки по этому поводу сказали, — кентавр, да? Сросшийся с конем человек, во всех смыслах. А популярные саги о войнах и власти, которые мы знаем как «Игру престолов», там тоже на конях которые скачут — дотракийцы. Вот что такое война азиатская.
А что нам это даст сегодня? Потому что, думаю, что сегодня война абсолютно унифицирована применением технологий определенных. Если ли тут какой-то азиатский аспект? Понимаешь, вьетнамцев — кем считать, азиатами или кем? Они все-таки вряд ли европейцы, да? В предложенной автором вопроса дихотомии: европейцы, азиатцы. Как они воевали с американцами. Да, при советской поддержке, при поддержке русских. Но если бы они сами не воевали с американцами, то ничего бы не было. Их роднит с Чингисханом одно: они жизни свои не жалели. Свои. Поэтому и победили их. Наверное, и мы в этой же парадигме существуем. Кстати, в этом смысле мы у Чингисхана очень многое взяли из этого всего времени, он нас многому научил, очень многому. Это важно именно как цивилизационная рецепция.
А американцы воюют так, чтобы у них не было вообще потерь, чтобы потери нес кто-то другой. Что достигается либо за счет превосходства в военной технике, либо за счет того, что вместо них воюют другие — те же украинцы, например. Они должны погибать, а американцы погибать не должны. Это философия войны по-американски. В этом смысле и по-европейски тоже, потому что не хочется им гибнуть. Для них война – это убийство других.
Возьми тот же кодекс Бусидо японский. Путь воина в чем заключается? В том, чтобы самому погибнуть, но правильным образом, достойно. Что мы еще можем здесь извлечь? Что, по-твоему, в этом вопросе еще есть такого, что бы имело значение сегодня?
СУ: Мне кажется, вообще война, я расширю твою мысль, — это сфера, где интеграция проходит быстрее всего. «И за учителей своих Заздравный кубок подымает» [А.С. Пушкин «Полтава»]
ТС: Да. Это Пушкин уложил в уста Петра I, да.
СУ: Да, собственно, появление иранских дронов у нас — это пример стремительной интеграции в этой сфере. Я не военный эксперт, чтобы давать оценки, я просто фиксирую как явление, даже культурное в этом смысле.
ТС: Да, но я к чему: если интересует вопрошающего этот аспект, то я бы пошел по этой линии искать, для начала. Потому что у нас есть азиатский урок войны. Единственный раз, когда наше пространство было завоевано.
СУ: А я еще исхожу, если говорить о Китае, я немного читал какие-то исследования по гражданской войне в Китае, которая у них происходила, — Чан Кайши, Мао Цзэдун, походы крестьянские, — по степени накала именно народности войны была, конечно, похожа на нашу гражданскую. То есть, это не совсем та гражданская, которая была в том же США, где как бы где-то армии воевали, а страна, города, как это описано у того же Драйзера, жили своей какой-то жизнью, не очень это все замечали.
ТС: Нет, это все поглощающий процесс, абсолютно, да. Я полностью с тобой согласен, как и у нас, так и у китайцев.
СУ: И второе, что я отметил в этом, это то, что в отношении и нас, и китайцев постоянно предпринимаются попытки сделать нас объектом колонизации. Китай удавалось больше, нас — постоянно. В этому смысле на нас смотрят как на еду, и поэтому и понятия войны у нас, очевидно, будут одинаковыми, потому что мы поставлены в единые условия по отношению к внешнему, так сказать, агрессору. Я из банальной логики исхожу, поэтому мы будем интегрироваться.
ТС: Она далеко не банальна, что же в ней банального? Потому что, да, идея колонизировать Россию беспокоит до сих пор товарищей с Запада. Но банального тут ничего нет, потому что противопоставление колониальной политике Запада — это, по существу, и есть тот путь, по которому Советский Союз прошел с самого начала, в том числе интерпретируя мировую революцию. В этом отношении мы мировую революцию осуществили. Только не как борьбу национального капитала, национальной буржуазии с национальным уже пролетариатом. Это оказалось абсолютно бессмысленным, тупиковым путем. А как борьбу мировых колоний против мирового колонизатора.
В этом смысле, в этом — секрет выживания Советского Союза. Если это вообще секрет. Многие его ищут.
СУ: Фактически был создан профсоюз боевой организации, и начали отстаивать права не только Советского Союза, но и других, грубо говоря, сначала ресурсопроизводящих. И за счет этого у нас сейчас и в отношениях с Африкой, с Латинской Америкой удается играть свою игру, и достаточно успешно.
ТС: И с тем же Китаем, потому что его тоже решили колонизировать, как Индию. Почему бы и нет? Сейчас за это будут платить.
СУ: Так что, завершая, ответ на вопрос, действительно, в этом смысле, «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы» [А.А. Блок «Скифы»], и они тоже. И в этом и заключается смысл нашей мировой стратегии.
ТС: «С раскосыми и жадными очами!» Ты правильно вспомнил про гражданскую войну в Китае, надо еще, думая над разницей между нами и ими; сходство в одном, — в том, чтобы решить вопрос принципиально, в корне, не на базе какого-то компромисса, а фундаментально. Они долго воевали. Они же свою гражданскую войну когда закончили? В 1949 году, по-моему, если мне память не изменяет.
СУ: Почти 30 лет у них шла гражданская война.
ТС: Да. А нам хватило и трех лет. Причем нельзя сказать, что Китай как-то больше по размерам, по территории он меньше, чем Россия, населения там больше — да. Терпения у них оказалось гораздо больше. А мы людей нетерпеливые, мы все за три года решили. Они 30 лет перепахивали это поле. Почти моисеевский срок, те самые 40 лет, чуть-чуть не хватило.
Давай дальше двинемся.
СУ: Да. Значит, следующий вопрос из блока про особенность русской философии, о том, что она у нас была зашита и в литературу. Я напоминаю слушателям, это вопросы к нашим первым беседам.
Никита Болтунов, у него блок вопросов, один, как минимум, мне кажется, содержательный. «Можно ли считать иконопись как старейший вариант русской философии? Андрей Рублев, например».
ТС: Это, действительно, вопрос очень важный, но, может быть, не в предметной его интерпретации: буквально про иконы, а про то, как мы понимаем границы философии, и что находится за ними. И самое главное, эти границы, условно говоря, субъективны или объективны? Потому что, если ты откроешь «Историю западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней» Бертрана Рассела — это манифест западного рационализма и превосходства одновременно в одном флаконе. Он рассчитывается ровно с этого вопроса: как соотносятся в его терминологии религия, философия и наука?
И он пишет, что философия — это «ничейная земля», буквально так, «земля», в объективистском залоге, — между вопросами религии и вопросами науки. В том смысле, что на вопросы науки можно найти обоснованный точный ответ, а на вопросы религии его точно нельзя найти, потому что просто нет таких ответов. В рациональном смысле их просто нет. И якобы философия — это нечто между ними. Но мне кажется, что главный подвох в этом ответе в том, что это объективистски трактуется. Якобы есть какая-то земля, на которой можно провести эти границы.
Я бы сказал по-другому, что философия — это самоутверждение человека, его самостоятельности. И, кстати, в этом смысле самоутверждение по отношению к природе, которой занимается наука, и человек, философствуя, выговаривает себе определенную свободу от природы. Потому что ведь потому только эта свобода и возможна, что есть эта сфера вопрошания, на которую нет однозначных ответов; где нет такого легкого пути к истине, как в науке, где есть буквально рецептура проверки, так ли это или не так.
И вообще говоря, в обмен на то, что в науке есть такие методы верификации и фальсификации знания, область самой науки весьма ограниченна. А философия ровно и является попыткой найти эту сферу. Это никакая не земля, на которой все границы уже можно начертить. Нет, надо еще отыскать эту зону свободы.
И одновременно, философия является поиском зоны свободы от божественного произвола, от произвола судьбы, где человек может опираться сам на себя. Где эта сфера? В этом ценность философии, потому что, человек существует. Но все-таки есть и нечто, что выше человека. Не только икона, а и все построение наших отношений с божественным лежит за рамками философии, конечно же. Это иное. Никаких знаний о Боге быть не может. Их нет по определению. А Бог есть.
Драма, а может даже и трагедия человеческая заключалась в том, что в какой-то момент начали рассматривать философию как то, что может претендовать на эту сферу божественную, а науку как то, что может претендовать на сферу философии. А, соответственно, области божественного для науки просто нет, вообще нет.
У этого нашего коллеги-слушателя есть же еще несколько вопросов, да?
СУ: Да, следующий связан тематически, о храме Вооруженных сил.
ТС: Храм Вооруженных сил, конечно же, не философский и не идеологический акт — воздвижение этого храма и его утверждение. Это акт веры. Он в этом качестве и должен восприниматься. Вообще, по нашей традиции русской, у нас всегда в память о павших войнах и о победах ставились не гражданские монументы, а храмы возводились. Храм Христа Спасителя во имя чего возведен, ты же знаешь? Знают наши слушатели?
СУ: Там даже написаны воинские подразделения, которые…
ТС: Конечно, это посвящено победе в войне 1812 года. Он не сразу был в этом качестве, с довольно большим отрывом это было сделано. Но и иные победы русского воинства всегда прославлялись воздвижением храмов. И только уже в безбожный век появилась традиция другая — гражданских монументов, где обожествляются (а иным образом это нельзя сделать) непосредственно герои. В этом есть определенный возврат и отсыл к языческим еще временам, и даже не нашим, не отечественным, а классической Греции.
СУ: А символ при этом взяли персидский — стелы. То есть подход греческий, а саму символику взяли у персов.
ТС: Да, имеет место, если не синтез, то, во всяком случае, синкретичность, склейка.
СУ: А судя по всему, знаешь, кто этим занимался? Я, кажется, догадался. Руку приложил товарищ Луначарский.
ТС: Во всяком случае, без него это вряд ли было бы возможно. Это была его прямая обязанность по должности, по работе.
СУ: И он именно этим вдохновленно занимался. Я всех отсылаю к очень интересному монументу на Марсовом поле в Петербурге, там, где стоял раньше памятник Суворову, его же перенесли немного. А там, соответственно, монумент с вечным огнем, памяти погибших революционеров. И там гекзаметром, греческим стилем стихотворным, написано:
Против богатства, власти и знанья для горсти вы войну повели и с честию пали за то, чтоб богатство, власть и познанье стали бы жребием общим.
По воле тиранов друг друга терзали народы. Ты встал трудовой Петербург и первый начал войну всех угнетённых против всех угнетателей, чтоб тем убить самое семя войны.
1917—1918 вписали в анналы России великую славу, скорбные светлые годы, посев ваш жатвой созреет, для всех населяющих землю.
Не зная имён всех героев борьбы за свободу, кто кровь свою отдал, род человеческий чтит безимённых. Всем им в память и честь этот камень на долгие годы поставлен.
Бессмертен павший за великое дело, в народе жив вечно кто для народа жизнь положил, трудился, боролся и умер за общее благо.
Со дна угнетенья, нужды и невежества поднялся ты пролетарий, себе добывая свободу и счастье. Всё человечество ты осчастливишь и вырвешь из рабства.
Не жертвы — герои лежат под этой могилой. Не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах всех благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно.
К сонму великих ушедших от жизни во имя жизни расцвета героев восстаний разных времён, к толпам якобинцев борцов 48, к толпам коммунаров ныне примкнули сыны Петербурга.
Абсолютно в античном стиле. В первые годы советской власти. И потом я прочитал книжку интересную «Петербург, горнило культурной революции», об этих культурных дискуссиях 20-х, уже к 1925-1926 они прекратились, именно о том, как адаптировать античность под нового советского человека. То есть, очень интересная интеллектуальная дискуссия.
ТС: Они вынуждены были прибегнуть к другим культурным кодам, естественно. Потому что, а как же ты величайшую потребность человека стоять перед лицом немыслимого и неизведанного удовлетворишь, не обращаясь к культурным формам? И если ты отвергаешь христианскую традицию, тебе придется воспользоваться другими.
Давай еще вспомним, ты говоришь, стела из Персии, а вечный огонь — откуда?
СУ: Соглашусь, да.
ТС: Он тоже как сакральный используется символ, а следовательно, он принадлежит определенной традиции. Огнепоклонники у нас кто, зороастрийцы?
СУ: Да, зороастрийцы, это как раз Персия.
ТС: Этот регион. А что напоминает, точнее не напоминает, а чем является Мавзолей Ленина?
СУ: Египетский мавзолей, все мы знаем.
ТС: Да, но по форме это то, что называлось зиккурат, это отсылка к латиноамериканским культурам, достаточно давним?
СУ: Зиккурат это как раз зороастрийцы, ты, наверное, что-то другое имеешь в виду. Само название Зиккурат — это храм зороастрийцев, чтобы наблюдать за солнцем.
ТС: Да. Автор назвал зиккуратом, по-моему.
СУ: А, может быть.
ТС: Правильно. Но при этом, он смотрел на картинки храмов, которые есть в Латинской Америке, у тамошних цивилизаций.
СУ: То есть, был творческий подход.
ТС: То есть, пирамиды, которые не выведены строго до конических форм, а представляют из себя ступенчатые конструкции.
СУ: Это явно аллюзия на форму храма, ритуального сооружения.
ТС: Аллюзия, конечно. У тебя образуется в культуре такая дырка, где ты убираешь свою собственную культурную традицию, даже не просто христианскую, а православную, ты вынужден будешь заместить это другими формами. Потому что — а как еще это сделать?
СУ: И не надо забывать, что один из главных идеологов, товарищ Сталин, был с соответствующим образованием.
ТС: Он все про это знал, все основы он знал. Поэтому, конечно же, храм вооруженных сил — это никакая не философия и не идеология, это непосредственно акт возвращения в лоно базовой культуры, базовой традиции. Это акт веры. Потому что всегда так делали: в память о павших героях возводили храмы. И не в смысле чистого символа или какой-то имитации чего-то, а прямо по существу, поскольку эти люди указывают путь на небо.
Но вопросы важные у Никиты Болтунова, потому что они, в принципе, напоминают нам о важнейшей структуре, которую мы должны удерживать как структуру собственной ориентации. Где наука, где философия, где вера и где религия, где искусство, кстати, потому что это тоже относительно самостоятельная сфера духовная, обладающая собственным содержанием. И в какой мере в какую сферу мы должны погружаться, строя свой жизненный путь, не что-нибудь другое, и к чему это приведет.
А смешение этих границ и претензия одних сфер, как Рассел говорил, на землю других, хотя я считаю, что правильнее это в субъективном ключе обсуждать, а не в объективном, когда наука объявляет себя философией и полностью отрицает веру. Хотя это не ее дело совершенно, у нее нет никаких средств для работы в этих сферах. Но это основа нынешнего кризиса, который длится несколько сотен лет, 200 лет — точно. Весь XIX век — уже век кризиса, в XX начали пожинать плоды.
Что, дальше двинемся?
СУ: Да. Вопрос и от Никиты Болтунова, и от Вии про русский язык, я их объединяю, потому что по смыслу одинаковы. Никита Болтунов формулирует: русский язык как краеугольный камень в русской философии, например, разница правды и истины, то, что в английском — «truth». Мы чуть-чуть касались, что язык отражает. И Вия спрашивает в этом же контексте, может ли быть русский язык объединяющей силой или идеологией для славян и стран бывшего СССР? О роли и месте русского языка в нашей философии, — магнит это или наоборот, отталкивающая история? На базе языка — что можно построить? Более, может быть, политическая составляющая наших бесед.
ТС: Тут целое гнездо других, — не других вопросов, про то же самое вопросов, — но, мне кажется, что тут надо расшивать этот уровень смысловой. Потому что, с одной стороны, русский народ объединен русским языком, и русский язык объединяет русский народ. Другие языки объединяют другие народы, например, польский язык или болгарский. С которым у нас, с болгарским языком, конечно, сохранилось некоторое сродство, но в церковнославянском языке, потому что он на болгарской основе построен. Тут тебе карты в руки, ты учился этим дисциплинам.
Поэтому, русский язык объединяет русских, и больше никого. Если кто-то хочет стать русским, он примыкает к русскому языку, в первую очередь. Достаточно ли этого, чтобы стать русским? По всей видимости, не совсем. Потому что все-таки надо еще разделить судьбу русского народа, чтобы войти в него, а не только говорить на его языке. Но первый шаг – да, это русский язык. Кстати, дефект известной концепции русского мира изначальный ровно в этом и заключается, что якобы русского языка достаточно, а судьбу необязательно разделять.
Понимаешь, куда дальше ведет? В принципе, можно разбежаться по своим квартирам. Мы же пишем и говорим на русском, и все этого достаточно. Нет, этого недостаточно. Чтобы быть русским, недостаточно быть русскоязычным. Хотят эти народы разделять русскую судьбу? Думаю, что нет. Это величайшая или не очень великая, но все-таки ошибка в области фундаментальной политики. Освободили мы болгар от турецкого владычества, и что это дало болгарам – понятно. Что дало нам? Что у нас, особая дружба возникла с болгарским народом? Нет, не возникла. Удивительным образом, кроме сербов, у нас в этом мире славянском друзей нет. Я сейчас не обсуждаю наши отношения с белорусскими и украинскими общностями. А тех, кто точно имеет свою собственную довольно долгую историческую судьбу.
Надо ли кого-то объединять? То есть в вопросе же зашита еще презумпция, что надо объединять, что зачем-то нужно ставить такую цель, а надо ли ее ставить? Согласись, это не очевидно совершенно.
Теперь об отношении языка русского к философии. Понимаешь, в чем дело. Может так оказаться, что русский язык избыточен по отношению к философским задачам. И что все, кто пытался на нем философствовать, сталкивались с его особым богатством. Богатство — это же не всегда плюс. Не для решения любой задачи богатство это плюс. Для некоторых задач это минус. Да, у нас есть масса терминов и понятий, конструкций языковых для выражения оттенков смысла и для различения.
Русская философия, если как таковая появится, конечно, будет совсем другой. Но я думаю, что она еще не появилась. Ее нет просто пока. Есть к ней некоторые предисловия, увертюра к ней есть. Появится ли она, и какая она будет, мы можем судить, в том числе, и по ее литературным проявлениям. Русское философствование совершенно не склонно строить какие-то системы. И это тоже правильно.
А еще надо ответить себе на вопрос: что такое философия с определителем дополнительным? Например, английская. Есть английская философия. Это философия опыта. Эмпирическая философия. К чему она привела? К построению колониальной системы британской. Собственно, на этом она и основана. И дальше — к появлению Соединенных Штатов.
А немецкая философия, которая так завораживала и очаровывала русских людей в самых разных сферах интеллектуальных. Как там было в «Евгении Онегине»? «Он из Германии туманной привез учености плоды».
СУ: Это научность и дисциплина, организация всего.
ТС: Научность, дисциплина, но не только, а также и немецкий романтизм, который лег в основу славянофильства. Чисто немецкий продукт интеллектуальный. Ничего русского у него нет и близко даже. Но чем закончилась немецкая философия? Что она из себя представляла? Она представляла из себя гипертрофированную теорию при крайней узости опыта, на чем, собственно, немцы и проиграли британцам, и нам тоже. Но британцам в первую очередь, потому что они их хотели обыграть. И в этом смысле то, что случилось с Германией, начиная, наверное, с 1815 года, с Конгресса после наполеоновских войн — все это есть результат немецкой философии. И при всей ее очаровательности для русского ума, надо вообще-то задать вопрос, почему нас так очаровывает философия проигравших? Потому что это абсолютно избыточный теоретизм.
Кстати, этот вопрос есть у Дмитрия Галковского. Я сейчас не хочу обсуждать его как писателя, но, в принципе, как философ — он ученик Розанова, то есть один из ростков русской философии. Он это прямо обсуждает в бесконечном тупике: почему, собственно говоря, мы, русские, начали изучать философию с немцев? Он ставит его еще более определенно: почему не с греков? Почему наша философская рецепция началась с рецепции немецкой философии? Что, кстати, закономерно привело к перенесению на нашу почву марксизма, причем в такой манере, в которой сами немцы даже не смогли так реализовать марксизм, как мы его реализовали — на полную катушку. Влюбились мы в немцев, в немецкую философию, и к чему это привело.
Очень любопытно с этой точки зрения посмотреть на всю полемику по поводу материализма и идеализма. Это удивительное определение, которым, кстати, люди сейчас пользуются, хотя уже никто не заставляет. Потому что там у нас, по-моему, среди вопросов про это тоже есть, такого рода квалификации.
СУ: Да, и про классовость, и про марксизм тоже нужно будет коснуться.
ТС: Да, сейчас дойдем. Эта дихотомия была изобретена специально, чтобы ею, различием идеализма и материализма, рубить дерево философии в дрова, понимаешь? Это — идеализм, а это — материализм, это — направо, это — налево. Хотя, по большому счету, за понятием материализма если что-то и стоит, то как раз английский эмпирический строй мысли. Откуда, кстати, в этом смысле и вырос марксизм, потому что центральной конструкцией марксизма и учения Маркса является все-таки английская буржуазная экономия. А не разные другие, к нему приделанные, французские или немецкие конструкции. А за мифом об идеализме стоит все-таки немецкое засилье теорий.
Понимаешь? Потому что то, что ты называешь немецкой дисциплиной, это же в значительной степени и в основе своей теоретический догматизм. Он у Толстого, кстати, описан в «Войне и мире», там где составляется диспозиция для сражения под Аустерлицем. Ее составляют немцы при нашем генеральном штабе. Это очень красочно описано и очень достоверно, что такое немецкая теория в ее практическом приложении. А мы в основном восхищались и воспринимали немецкую мысль. Тоже надо разбираться, почему, из-за чего. Не очень как бы знакомы с английской. И вообще не разбирались в той философской линии, которая идет от греков.
Так что на поле построения в русской философии еще очень много чего не сделано. Рефлексия не проведена для начала нашей философской ситуации.
СУ: А у меня по поводу русского языка взгляд очень прагматичный. Я опираюсь на то, что он мировой, и это то, что нас делает империей, центром силы, называйте как хотите. Но я просто считаю, что мы сдаем позиции и как инструмента, в том числе и конкуренции, и присутствия русской культуры в истории. Например, вместо того, чтобы массово переводить все на русский язык, мы учимся больше английскому. Не то, что не надо ему учиться, но это не то, что не противоречит. То есть, в этом смысле надо больше профессиональных переводчиков именно для того, чтобы проходила рецепция мировой культуры.
Что касается, например, мы много говорим про противостояние с США, а их политическую мысль не изучаем, она практически не переводится, либо переводится с очень серьезным запозданием. Это меня очень-очень не устраивает. Я говорю, нам надо [действовать] с русским языком более инструментально, больше переводить всего на русский язык, причем как и классики, так и современности. Воспитывать нужно тех, кто проводит рецепцию через русский язык всей профессиональной, в том числе не только научной, но и всей литературы. Это самая главная проблема.
А постсоветское пространство неизбежно будет черпать культурные образцы через русский язык. Нужно просто, чтобы у нас были не вторичные, не как Мойша напел, что там тот Битлз. То есть через третьи руки получать.
ТС: Ты обсуждаешь фундаментальную вещь, я согласен, надо переводить, конечно.
СУ: Как можно больше, и воспитывать переводчиков.
ТС: И работать на своем языке, создавая тезаурусы соответствующие под разные задачи, под разные проблемы, развивая терминологию, понятийную базу, не пугаясь богатства русского языка. Я это добавляю в качестве мысли основной. Потому что переводя, ты обнаружишь, что в русском языке есть средства для, как это принято говорить, декомпозиции этих теорий, именно потому что терминологическая база и понятийная оказывается, может быть, даже менее богатой, чем русский язык. Но ведь на бедности и строится логика. Логика — это же обеднение всегда.
Кстати, тоже надо разбираться, откуда у нас возник культ логики в нашей мысли. Почему вдруг он возник? При всем том, что, как справедливо замечали наши же исследователи, логика — это то, что почти не развивается в истории философии за тысячи лет. Это сама консервативная и застойная область. Мы сейчас, конечно, за пять минут с тобой не построим русскую философию.
СУ: Нет, конечно. Но надо понимать, что именно в сфере языка наша наука и была всегда впереди планеты. И нужно всегда помнить, что именно русский язык лежит в основе образовательной школы, язык и литература — это базовые дисциплины вместе с математикой. И от этого потом будет формироваться вся дальнейшая структура мышления. Потому что самое страшное, что происходило на Украине, то что я наблюдал, — когда начинали писать русские слова украинскими буквами. И в когнитивных войнах они прямо говорят, что разрушение языка как общей структуры мышления, это, в общем-то, одна из главных целей. Поэтому разрушение языка — это одно из решений, которые всегда удерживаются.
ТС: Это написано в программной работе Джорджа Оруэлла «1984», черным по белому написано, доступным английским языком. Кстати, переведено на русский, прочитать нетрудно. Надо подвергнуть редукции тот язык, на котором мы говорим, чтобы осталось несколько сот существительных, несколько десятков глаголов, так, чтобы ни при каком условии, ни при каком их сочетании невозможно было обсуждать фундаментальные вещи. В частности, чтобы была невозможна философия, как практика самостоятельного мышления. А если покопаться в этом, то, в принципе, за товарищем Оруэллом в полный рост стоит товарищ Витгенштейн и вся традиция западной философии, логического анализа языка трансформировать естественный язык в искусство. Это тоже не на ровном месте появилось. Программа Оруэлла в англоязычном мире давно реализована.
СУ: Дело в том, что у наших бледнолицых братьев печать своя, проклятие — тоска по утраченному мировому языку. Потому что они развились: и немецкий мировой, и французский мировой, и английский мировой, в первую очередь за счет колониальной истории. В общем-то, русский язык почему богаче? Потому что мы как восточная часть (наверное, когда будем Византию обсуждать) не разбились на несколько языков. То есть, это наше богатство в том, что наш язык восточной части — единый мировой. Это нам предъявляют польские националисты и не только польские, но, на самом деле, если посмотреть с другой колокольни, то это еще и причина отсутствия войн.
Потому что, почему мы называем немцев немцами? Потому что он — немой, он не может говорить на нашем языке. И язык — это было то, что обеспечивало мир до Тихого океана. И поэтому, если мы читаем, было два процесса: процесс русификации и процесс обрусения. И это два разных процесса, их смешивают, но очень интересно в этом тоже разобраться. И какова именно роль языка в этом, и добровольного выбора языка. Я это разбирал на примере казахских просветителей конца XIX века, очень интересный Алтынсарин. В России практически о них не знают, если об украинских что-то знают, о белорусских, может быть, кто-то что-то слышал, а за казахскими никто не следит. Абай как Эзоп казахский, то есть, у него много по поводу русского языка, именно как национальная культура присоединяется к мировой именно через русский язык. Полезно нам смотреть очень в зеркало небольших народов, которые живут по соседству с нами.
ТС: Ты знаешь, что широко имеют хождение в определенной среде, переводчиков, кстати, в первую очередь, байки о том, что, когда началась программа массовых переводов на русский язык поэзии народов СССР, — конечно, есть крупные поэты, пишущие на языках других народов, их переводили, — но возникла также и масса переводов, у которых нет первоисточника на языке оригинала. Такое тоже было.
Но я бы хотел на одну секунду вернуться к Витгенштейну. Чем заканчивается его логико-философский трактат? О чем не может быть сказано ясно, о том следует молчать. Обрати внимание, это ведь приговор. Это приговор абсолютный. И дальше от этого места начинаются все технологии, которые ты называешь когнитивными войнами, они оттуда начинаются. А утверждая принцип русской философии, я бы утверждал прямо обратное. То, о чем не может быть сказано ясно, только об этом и следует говорить. Потому что какой смысл говорить о том, о чем можно сказать ясно?
СУ: То, что ясно, нужно делать.
ТС: Самые ясные надписи — это надписи на могилах, они ясны до предела: жил, родился и умер. Это самые ясные факты, потому что факты есть кладбище мыслей, по большому счету. Там все понятно, все ясно. В этой точке мы и расходимся с ними.
СУ: То есть факт — это уже совершенное действие, а обсуждать имеет смысл только действия, которые будут совершены для того, чтобы развиваться.
ТС: Конечно. Ты даешь определенную сейчас интерпретацию, дополнительную категоризацию. Конечно, одна из неясностей фундаментальных — это будущее.
СУ: Мы в этой парадигме двигаемся, все наши субботники — мы обсуждаем будущее.
ТС: Да, но мы сейчас это рефлексивно обозначаем, ясно, осознанно обозначаем, не просто двигаемся, потому что нас понесло в ту сторону. Потому что это и есть наш путь, в отличие от их. У них о том, что неясно, может быть сказано только в закрытых кругах. Давай переведем утверждение Витгенштейна, финализирующее всю эту попытку подчинить язык логике, причем в прагматических рамках, не в рамках дури теоретической немецкой. Правда, сам Витгенштейн — немец со сложной историей, скорее, еврей. Из немецкой культуры выходящий, но идущий в сторону англосаксонской линии.
Давай переведем на политический язык это утверждение о том, что если нельзя о чем-то сказать ясно, то об этом следует молчать. Это и есть привилегия правящего класса, элиты. Только она между собой, там внутри, ведет споры, которые не имеют логического разрешения, которые нельзя разрешить тривиально, потому что любое логическое разрешение — это тривиальное разрешение. А тем классам или слоям общества, — я сейчас не придаю марксистского значения этому термину, — которые подчиняются, адресована логика. Они должны знать, что если ты что-то не можешь ясно сформулировать, то заткнись и молчи. Если ты ищешь точку перехода из лингвистической программы в политическую, то она в этом месте находится.
А мы, русские, считаем, что мы публично должны обсуждать все то, что не ясно. А что говорить о том, что ясно? Это все знать должны, в школе должны выучить и знать. И понимать границы этого. Кстати, в этом смысле это одновременно и ключ к образовательным программам.
СУ: Мне кажется, мы подошли как раз плотно к теме различения нашей народности. Много вопросов: и Игорь задает, и Серж, и Катенька-марксистка, так понимаю, с Дальнего Востока, и еще ряд людей. Суть в чем? В классовости власти, то есть, у значительной части граждан — позиция классовости. Ты постоянно выдвигал тезис об особости народной русской власти. И описывал на уровне схемы про монарха, — это следующий блок вопросов про монарха, я хочу тоже разобрать. А тут разобраться именно в классовости и народности. Я тебя много знаю, слушаю, я тоже в этом вопросе плаваю, нам нужно все-таки дать определение народности. Народность власти — власть народная. И второй блок вопросов – разница между обществом и народом. Можем вместе разобрать оба явления.
ТС: Давай, как куст вопросов, потому что они у целого ряда людей и смежные вопросы.
Сначала с классами разберемся. Это особая догматика. Надо же понимать, что это идея класса и конструкция интеллектуальная. Что в ее основе лежит? В ее основе лежит декартов субъект: что если я мыслю, то тем самым я существую. Мыслю в широком смысле слова: воспринимаю, когнитирую, «когито» — схватываю что-то. И тем самым я подобен Богу, потому что я сам утверждаю свое собственное существование. Так вот, идея класса — это не что иное, как социологическая интерпретация этой философской идеи, идеи субъекта.
В общем-то, до ее изобретения, самой идеи Декарта, а Хайдеггер, например, считает, что просто Декарт переинтерпретировал грамматическую структуру предложения, в которой субъект, по-русски — подлежащее, что он ее переинтерпретировал в план подлинного существования, в план бытия, что грамматическая структура сама может существовать. То есть, опять-таки, это идея и попытка онтологизации языка, что язык есть самодостаточное нечто, и оно живет своей жизнью.
Социологическая интерпретация этого лежит в основе класса, так же как и нации. Это всё, идея нации, идея класса, — попытки найти реализацию идей субъекта на социальном материале. Надо понимать, что никакого класса в натуральном смысле не существует. И никто никогда это не обсуждал, кроме агитаторов в рабочей среде, побуждающих людей к бунту. Это, как ты говоришь, прагматика.
А интеллектуальная конструкция вовсе не предполагает того, что класс на самом деле существует. Это проекция. Мы можем так попытаться представить общество. Если мы возьмем, например, римское общество, римскую цивилизацию, то не было там никаких классов, кроме тех, которые потом были приписаны историками соответствующего марксистского направления: класс рабовладельцев и всех прочих.
Здесь мы прямо переходим к обществу и народу. Что было написано на штандартах римских легионов? Как в республиканский период, так и в имперский. Четыре буквы там были написаны, помнишь их?
СУ: SPQR.
ТС: Что означает: сенат и народ Рима. Это основная формула социального устройства, потому что она была именно вынесена на главные символы, то есть военные. То есть, когда они идут в мир, то все должны знать, кто идет: идет сенат и народ Рима. И с этого момента никакой тайны в том, что есть общество, а есть народ, не было. Сенат – это общество, это совокупность влиятельных персон и семей, влияние которых признается. Признается, что оно есть, и мы не будем его уничтожать. А есть народ — популус. Правда, надо понимать, что рабы туда не относятся, они к народу никакого отношения не имеют, но все остальные – это народ, и они тоже есть. И это тоже признается.
Эта формула позволяла просуществовать этой цивилизации, первую тысячу лет она на этом продержалась. Впоследствии символ был заменен на другой, на христианский символ. И возникло другое представление об общности, как о церкви, которая объединяет всех. Хотя понятно, что в политической прагматике все равно сохранилось понимание того, что есть нобилитет и есть народ. И понимание того, что народ дееспособен. Потому что вся римская система магистрата строилась именно на том, что не кто-то замещает народ собой и его представляет как недееспособного, нет.
Уже римская власть была во многом народна. Вплоть до того, что были народные трибуны, те магистраты, которые имели право налагать вето. И вообще система была достаточно сложной, не примитивной. Римляне бы очень удивились, почитав современную пропаганду демократии, с которой мир ознакомят светочи этой демократии и продвигатели. Они бы удивились тому, что можно детскими сказками описать какую-то более или менее работоспособную политическую систему, а эти сказки ее и не описывают, у них другая задача. Поэтому нет ничего удивительного в том, что народ не равен обществу, и давно известно. В практике давно известно.
У меня встречный вопрос, что случилось, почему вдруг мы про это забыли? Или мы просто никогда не интересовались этим, не читали, это не входило в наше образование, не задумывались.
СУ: Я читал современные учебники по обществознанию. Они вообще другое обсуждают. А откуда это взялось?
ТС: Они обсуждают совершенно другое. Те, кто знал, что такое демократия и пользовались ею, очень бы удивились, прочитав эти учебники. Не говоря уже о том, что демократия – это власть демоса, то есть жителей демов, а никакого не народа, между прочим. В этом смысле нельзя описать римскую систему как демократию, в том числе и республиканского периода. Это не то же самое, что греческий полис. Греческий полис примитивен по сравнению с римской системой. Поэтому греки не вышли за пределы своих городов, коммун, и вынуждены были подчиниться римской системе.
Их аналитики тогдашние и философы тогдашние греческие предупреждали, что нечто похожее произойдет в будущем обязательно. Что греческая политика несовершенна. Так и получилось. Притом, что греческий народ существовал, то есть свободные люди, которые не рабы и граждане полиса, но не голосуют, потому что у них нет имущества, у них нет своего собственного жилья, которое им принадлежит. В значительной степени, кстати говоря, американская модель после отпадения Америки от английского владычества была устроена именно по этому образцу, но это образец для маленьких полисов, а не для большой страны. Голосуют те, у кого есть имущество. Остальные считаются недееспособными.
Поэтому идея недееспособности народа — это также очень старая политическая идея. И ее реализация и называется демократией, в принципе: недееспособных будут представлять представители, те, кто дееспособен. Как они управят? Извините, как получится.
СУ: Мне кажется, те, кто пишет это, постоянно забывают, что вся история человечества — это история о том, как меньшинство управляет большинством. И дальше вопрос о том, как это происходит в разных формах, способах, что как имитирует. А непонятная культурная идеализация советского опыта — то, что мы обсуждали в трех [первой, второй, третьей] частях; мы не разбираемся в советском опыте, а просто верим в него зачем — непонятно, приводит к этим искажениям.
Почему я выбрал эти вопросы? Это очень важный пример искажений, которые усиливаются в ходе когнитивных войн. Они и так есть у нас, а когнитивными войнами усиливаются, когда люди произносят вообще не связанные между собой понятия, откуда-то надерганные, сильно припорошенные советской терминологией. И начинают эмоционировать.
Дорогие друзья, надо со своей классовой принадлежностью разобраться в современных условиях. Понять, есть ли у вас что-то кроме классовой принадлежности, как вообще общество устроено. Я всем рекомендую, еще раз отрекомендую, товарища Бернейса Эдварда с двумя базовыми работами уже столетней давности: «Пропаганда» и «Влияние на общественное мнение». Там все очень хорошо объясняется и рассказывается на понятных примерах. Надо работать с первоисточниками, а не то, что перепели современные маркетологи и прочие, с основателями индустрии манипуляции тем самым народом.
То что ты, Тимофей, называешь в своем языке общество и народ, я называю элиты и общество. Какая разница, как мы будем называть. Есть рабочие понятия. То есть манипуляции обществом, в твоем языке народом, — это и есть база и основа тех самых когнитивных войн. Просто наши бледнолицые братья поставили это на высочайший уровень. Они сначала отманипулировали и фактически убили местное коренное население. Первые когнитивные войны были проведены против североамериканских индейцев, их же обманули. Причем системно, и заставили воевать друг с другом путем обмана. И дальше поставили на поток. У меня дополнение по поводу вопросов, связанных с серьезными заблуждениями.
Все-таки про народность нашей русской власти. Нужно, Тимофей Николаевич, все-таки черты обозначить, потому что это важно для понимания дальнейших наших тем.
ТС: Она связана с тем, что я уже сказал. Я сейчас не в политическом анализе нахожусь, а в философском. Поэтому я в этой действительности и отвечу. Мы обсуждаем открыто все наши вопросы, которые нас беспокоят. Все неясное, то есть проблемное, у нас придется обсуждать открыто. И в этом смысле наш монарх просто не может шушукаться о чем-то. Потому что у нас нет запрета на это. И во времена советской власти, и всякой цензуры. Реально такой запрет установить не удалось. Русский язык не позволил. Ты эту реку бурную плотинками не перекроешь. Реку русского языка или море. Не перегородишь.
А с другой стороны, есть подпорка в виде церкви. Потому что даже с учетом раскола, даже с учетом того, что у нас есть и другие конфессии, все равно мы признаем, что Бог существует. Бесчинство атеизма по большому счету ни к чему не привело. Атеизм продолжает развиваться, программа атеистическая развивается в западном мире. То, что провозгласил Ницше про то, что Бог умер: умер, надо его закопать поглубже, чтобы он, не дай бог, не вылез. Этим там активно занимаются всячески. А у нас — нет.
Честно говоря, атеизм советской власти был довольно формальным, весьма формальным. За что ее, кстати, упрекали с самого начала последовательные революционеры, в том числе и Троцкий. Потому что вместо того, чтобы развивать все антибожественные практики, противоречащие существованию Бога, советская власть преступно бездействовала и ограничивалась формальным атеизмом, вместо подлинного, жесткого, тоталитарного атеизма, который объединяет сейчас весь западный мир. Он в этом един. Бога нет, мы это знаем, и мы убьем каждого, кто считает, что он есть. Не важно, какой уже, как его принимают христиане, те христиане, эти христиане, как его мусульмане понимают. Главное, что этого нет. Мы это знаем, и мы каждого, кто хоть как-то от этого уклоняется, растопчем. Это тоталитарная атеистическая деятельность.
А у нас ее нет. А раз нет, волей-неволей восстанавливается, как любят говорить в этой терминологии, сакральный статус власти. А он может быть только народно поддержан. С помощью демократических институтов ты его не установишь, потому что демократические процедуры, — я имею в виду подлинные демократические процедуры, те, которые действительно когда-либо использовались для обоснования власти, и в этом смысле имеют общественный характер, не народный, — абсолютно не сакральные. Это институты эгоизма сиюминутных интересов и желаний: мы хотим так, а так не хотим. Мы. При чем здесь боги?
А у народного собрания, так как его понимали римляне, вообще-то был бог Квирин — бог народного собрания. Народное собрание по существу, современным языком если пользоваться, уже представляла из себя церковь и так понималась. Где ты это увидишь сейчас в западной конструкции? А в русской конструкции это есть.
Надо еще понимать, что эта тема очень сильно засорена соображениями о том, кто богатый, кто бедный, и как у богатых забрать, и бедным раздать, да еще утвердив, что это справедливо. Это очень смешная конструкция. Почему я говорю: смешная? В нашей русской литературе есть целый пласт смеха по этому поводу. Островский написал море комедий про купцов, когда у нас началось обогащение стремительное вместе с ростом капитализма. И все коллизии богатых и бедных. При всем том, понятно, что нищета порождала и горе тоже. Но попытка представить эти отношения как основные и как основную проблему, несоразмерна понятию народа и проблеме отношения народа и власти. Не в деньгах дело. И не в том, чтобы уравнять уровень доходов и поднять всеобщее благосостояние. Не знаю, понятно ли я выражаю свою мысль.
СУ: Про уровень доходов проистекает из практики 90-х, которая была примером социальной несправедливости, и дальнейших экспериментов. И поэтому это пространство размышлений очень сильно замусорено.
ТС: Это мусор, именно мусор. Я думаю, что и наши проблемы 90-х, в том числе связаны с бедностью и нищетой и истреблением нашего населения через отрыв его от жизнеобеспечения. Это невозможно описать как социальную несправедливость, это куда более серьезная вещь.
СУ: Это катастрофа, конечно.
ТС: Трюк заключается в том, что эту катастрофу предлагается обсудить как какую-то там несправедливость.
СУ: Конечно, это сужение вопроса. Точно так же как с классами. Там фактически подпиливали основания народа и культуры, корни вырывали. А тут вообще о какой-то ерунде. Мелочи. Это важная вещь.
ТС: Это как, я не знаю с чем сравнить. Инструмент портняжный — сантиметр, сматываешь его в карман кладешь, полтора метра длиной, а называется «сантиметр», по-русски это так называется. Русский язык, что с ним сделаешь. Когда ты шьешь костюм или мерку снимаешь с человека, это нормальный инструмент. А чтобы между городами мерить расстояние, другой нужен инструмент, правильно? Портняжным сантиметром не промеришь. Так же и здесь.
СУ: Большое видится на расстоянии.
ТС: Да, верстами меряют, а не вершками эти расстояния. Слова похожие, но разные.
СУ: Да. И я еще предлагаю, Тимофей, вопрос, который идет встык с народным государством, народом, обществом. Это вопрос монархии. Задают много людей, и Кирилл, и Серж достаточно хорошо сформулировал. У него два вопроса, один я зачитаю: «Что это за монархия такая? И почему не авторитаризм? И почему Тимофей считает [ее] тождественной строю, существовавшему в СССР?» Именно с понятием разобраться, мы тогда тоже с тобой обсуждали. Я больше пользуюсь «автократией». Именно нужно все-таки акцентировать именно «монарх». Почему ты считаешь, это важно?
ТС: Давай разберемся, речь идет о терминологической проблеме или о сущностной? Я считаю, что речь больше о проблеме с термином и с тем, что он был запрещен в употреблении. Ты можешь говорить «монархия», но про что-то, что далеко, высоко в горах, не в нашем районе, там монархия. А у нас с ней покончено и нечего тут обсуждать. Из-за того, что термин выведен из употребления, потерялась его оснастка вся. Во-первых, монархия не обязательно наследственная, в истории, в том числе. И даже если она формально наследственная, в реальности она не наследственная. Потому что осуществляется путем государственных переворотов, назначения преемников и вообще. У нас царя выбирали в 1613 году, его же выбирали после пресечения династии Рюриковичей. А кем был Борис Годунов? Он же был царем. Он же не был ложным царем. Это же никто не будет оспаривать.
Поэтому, во-первых, монархия — это не обязательно наследственная монархия. Наследственная монархия — это очень определенный вид монархического института, характерный, кстати, для западных обществ, где монарх — это верхушка аристократии. А если это не так, если он противопоставлен всей этой аристократии, борется с ней, как во всей русской истории? Это же по-другому тогда будет устроено.
Почему я пользуюсь термином «монархия»? Смотри, «авторитаризм» – это, по существу, термин, содержащийся в себе негативные коннотации. Согласен?
СУ: Авторитаризм — согласен, да.
ТС: Термин «автократия» нейтрален, потому что он почти не употребляется, и не очень понятно, что он в этом смысле значит. То есть, его надо специально тогда определять, использовать, как это часто делают, как специальный термин, который ничего кроме собственного определения в себе не несет, у которого нет контекста. То есть, элемент искусственного языка, а не естественного.
СУ: Я с этими целями пользуюсь.
ТС: Да. «Монархия» обладает позитивными коннотациями, куда большими, чем негативными. Потому что это нечто, что имеет право на существование. Неважно, в глазах народа или в глазах церкви, и так далее. Есть еще русский термин «самодержавие». По большому счету, это та же самая «автократия», которую ты используешь.
СУ: Да, я еще думал, что может быть подошел русский термин «сверхвласть».
ТС: Нет, это не сверхвласть. Никакую сверхвласть самодержавие никогда не представляло. Эта власть была всегда строго ограничена, упирающаяся в народные свободы и в свободы знати.
СУ: А я имею в виду, сверхвласть объясняет, что поверх знати.
ТС: Самодержавие – это оно откуда самодержавие? Чего оно вдруг стало самодержавием? Это слово обременено тем, как его использовали большевики и всякие прочие другие революционеры до большевиков и после них в негативном смысле. Но дело в том, что «самодержавие» означает всего-навсего одну единственную вещь, что не назначает царя римский папа, а королей назначает. Королем ты можешь стать по-хорошему, только однажды получив корону из рук Римского престола, либо ты король в старом, языческом смысле, племенной вождь, грубо говоря. Но уже в более-менее цивилизованное время Римский престол и воевал за это. Он утверждал это не только теоретически, но и практически, что я буду назначать королей, короновать.
А что ему русский государь ответил? – «Я сам царь, мне твоя корона, от тебя данная, не нужна». И «самодержавие» это означает, что никакая церковь, тем более римская, и никакой внешний император какой-то священной империи или не очень священной, назначать русского царя не будет. Вот что имелось в виду под самодержавием. Естественно, этот смысл давным-давно никому не интересен. Хотя он самый главный и, между прочим, до сих пор актуальный.
СУ: Да, соглашусь.
ТС: Основная западная претензия заключается в том, что мы вам будем назначать начальника. Кого мы согласуем, только тот у вас и может быть. Путина мы не согласуем, он не может быть вашим начальником, выбирайте из нами согласованного списка. Вот что это такое. Поэтому сегодняшняя власть в России в этом отношении – это тоже самодержавие, то же самое. Мы это называем суверенитетом сегодня. В сегодняшнем тезаурусе вместо этого термина используется слово «суверенитет». Что мы суверенная страна, нам никто не будет назначать начальника. Он у нас появится в результате наших внутренних процессов политических, наших собственных. Никаких санкций на то, кто будет, а кто не будет, мы получать не будем. Это вкладывалось.
СУ: Да, соглашусь. Слово самодержавие хорошее, наши предки придумали очень точное слово. Поэтому мне кажется, что задачей, в том числе, и русской философии XXI века, к которой, как ты говоришь, мы чуть-чуть приближаемся, будет описать, в том числе, эти явления. Я люблю, когда появляются в мировом языке новые понятия.
ТС: И надо понимать, что с течением исторического времени и эволюции языка, очень многие вещи, сохраняя свою сущность, начинают называться по-другому. И, в принципе, мы должны в рамках языковой грамотности понимать, что мы когда говорим так, то раньше то же самое называли по-другому. Оно, конечно, не совсем то же самое. Это явление, понятное дело, модернизировалось. Понятное дело, что современная русская монархия, во-первых, так не называется, но она есть. Во-вторых, она, конечно же, не наследственная, а выборная. А выборная монархия тоже существует, это известный институт.
И надо понимать, что когда мы это обсуждаем, мы не в политическом пространстве находимся, где за терминами стоят дальше связи политического действия. Мы находимся все-таки в пространстве культуры и, следовательно, мы можем анализировать уместность тех или иных имен и терминов и проводить сравнение этих терминов, выявлять синонимы, антонимы, омонимы и так далее.
СУ: Конечно. Я же напоминаю нашу рамку главную субботников — это очистка, очистка в данном случае мышления. А разбор терминов и понятий – это прекрасный способ очистки от лишнего мусора и расставить все по местам в своей голове, как и положено на субботнике. Правильно же?
ТС: Так и есть.
СУ: Тимофей Николаевич, у нас будет еще одна часть, потому что блок прошел. Я подберу еще вопросы по современности, где будут больше острые вопросы. Я считаю, нам нужно этот вопрос дозакрыть, чтобы все было системно и логично.
ТС: Прежде чем мы двинемся дальше по какой-либо тематике, вроде есть у нас замыслы, надо, наверное, 12-е обсуждение провести тоже по вопросам, по современности.
СУ: Так точно. Это как раз будет крах советской власти и современность, последнее, то, что уже проходило на нашей точно памяти, хотя я еще был юн, когда крах был, но, тем не менее, уже что-то помнится и что-то знается.
Что, спасибо тебе большое, Тимофей Николаевич.
ТС: Спасибо.
СУ: Спасибо. Дорогие друзья, напоминаю, был краткий перерыв, был в движении, сейчас все выложу на подкасты на Яндекс.Музыке, на Google подкастах. Все слушайте, настраивайтесь на чистоту понимания. Ждем вас, ждем вопросов.
До новых встреч. Пока.
И да пребудет с вами та самая чистота понимания. С вами был Семен Уралов и Тимофей Сергейцев.
Пока.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
4 / 0