Философский субботник-7 с Тимофеем Сергейцевым
Семен Уралов: Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы начинаем Философский субботник. Семен Уралов, Тимофей Сергейцев – русский философ. Сегодня тема «Красная власть». Для тех, кто слушает в записи, я напоминаю, что мы всегда настраиваемся на правильную волну, сегодня песня была «Слово товарищ» в исполнении Вячеслава Невинного из фильма «День за днем». Тимофей Николаевич, еще раз привет. И почему сегодня эта песня, и как это связано с сегодняшней темой?
Тимофей Сергейцев: «Слово товарищ», то есть речь пойдет о коллективизме, о проблеме коллективизма и о том, какова была социальная структура того общества, в котором выросла и самоутвердилась красная власть, поэтому эта песня. Кстати, очень любопытно: это слово у нас действительно и сегодня обладает очень большим смыслом и этическим значением.
Если бы мы говорили по-немецки, то встал бы вопрос о каком товарище речь. У Ремарка есть роман «Drei Kameraden» — «Три товарища» мы его в переводе называем. Это боевые товарищи, те, которые друг за друга стоят. А партийные товарищи назывались по-другому. Они назывались геноссе. Genosse – это совсем другое слово. А в русском языке этого не различить.
Я тебя попрошу прочитать вопрос, который задал нам наш участник из Одессы, который ты мне переслал, потому что это важный вопрос, особенно как тот, который задается сегодня, когда про марксизм как бы забыли, а человек все равно спрашивает. Потому что мы будем на этот вопрос отвечать и всем ходом сегодняшнего обсуждения, и в том числе и специально попробуем ответить.
СУ: Так точно. Я сегодня всех поздравляю, что пришел первый вопрос за время наших субботников с чистотой понимания 96%, то есть видно, что человек и следит за темой, и погружен. А то, что из Одессы – это вообще вдвойне, даже втройне приятно.
Итак, вопрос. Первый, там 2 вопроса, связанных между собой.
«Разберите, пожалуйста, чуть подробнее, в чем суть отличия политики и социально-экономических отношений внутри общества СССР в разные периоды его истории: 20-е годы, сталинское правление, хрущевщина и далее. А также в контексте имплементации марксистской теории в жизнь. Удавалось ли хоть что-то, либо была сплошная имитация?»
И второй вопрос: «Как вы думаете, марксистско-ленинские теории и выкладки отражают полноценно всю глубину общественно-политических и социальных отношений и структур государства и общества? Каково место марксистской теории в современном мире?»
Два очень содержательных вопроса.
ТС: Сейчас во многих аудиториях слово марксизм вызывает улыбку, иногда презрительную, иногда кривую, что, мол, что вы вспоминаете позапрошлый век, в буквальном смысле XIX, когда все это было придумано. И недостаёт понимания того, что марксизм был рефлексией того пути, по которому пошла западная ветвь европейской цивилизации. И он был фиксацией некоторой проблемы. Скажем так: той проблемы, которую, если не решить, то наступит конец западному обществу.
В том духе, в котором значительно позже, в начале XX века, как раз в период Первой мировой войны Шпенглер обсуждал «Закат Европы» [том II], чётко давая понять, что речь идёт о западной Европе. Что он не говорит о русских и даже не говорит об американцах, а о западной Европе говорит. И марксизм был постановкой проблемы, проблематизацией, указанием на некоторую тупиковость того пути, по которому идёт то, что мы привыкли называть капитализм, часто не отдавая себе отчёта в том, а что именно так называется.
Потому что капитализм – это не ситуация, когда производство и экономика организованы с помощью капитала и оборота капитала. Капитализм – это когда политическая власть в обществе оказывается монопольной и находящейся в руках тех, кто с этим капиталом связан. Это называется капитализмом. А капитал может функционировать и не захватив политическую власть в обществе, и тогда это не будет капитализм. Мы должны отдавать себе в этом отчёт.
И Маркс подверг критике, собственно говоря, не он один, он лишь сумел возглавить целую когорту критиков этого общества. И, наверное, правильно будет сказать, что главное, что он обсуждал, – это даже не эксплуатация труда, потому что это техническое обстоятельство. Он обсуждал отчуждение человека, отчуждение сущности человека от человека. Так можно было бы это охарактеризовать. Рассматривая, кстати, труд как одну из форм этого отчуждения.
Один из его предшественников по идеологической линии, Людвиг Фейербах, обсуждал, что отчуждение человека происходит в религии, что человек почему-то приписал свою сущность богу, а это есть отчуждение человеческой сущности, поскольку всё, что приписано богу, должно принадлежать человеку, это его сущность человеческая, а никакого бога нет.
В этом диапазоне от веры до труда, считал Маркс и его соратники, мы имеем дело с проблемой, когда у человека забрали его сущность какие-то силы тёмные. Тёмные исторические силы прошлого забрали у него, а нужно её вернуть человеку. В этом просматривается ещё и определённый идеал, взятый из далёкого прошлого, которое находится за границами исторического рассмотрения, что когда-то в Золотом веке эта сущность была у самого человека, а потом она была от него отчуждена. Но если рассматривать марксистов, то первым марксистом, наверное, следует считать Фридриха Энгельса, то есть последователя Маркса.
Что надо уничтожить помимо частной собственности, чтобы вернуть человеку его сущность? Надо уничтожить частную собственность, надо уничтожить государство и надо уничтожить семью. Кстати, он не писал о том, что нужно уничтожить церковь, это подразумевалось. Предполагалось, что если эти три структуры отчуждения ликвидировать, то в принципе и церковь сама как-то самоликвидируется, не нужна будет. Как мы понимаем, семья находилась прежде всего в ведении церкви как социальный институт.
Не государство занималось семьей, а церковь. Начиная с того, что она учитывала акты бракосочетаний, освящала брак, и, собственно, только освященный церковью брак и признавался браком, в том числе государство признавало только его, она вела метрические книги, записывала рождение и смерть. И она хранила семейную мораль, на которой держится семья. Это все должно быть разрушено, и тогда человек освободится и вернет себе свою отчужденную у него сущность.
Дальше шли технические теории, – что для этого нужно сделать, какая власть в обществе, кстати, установится, потому что разрушение государства вовсе не означает, что не будет власти. Власть будет – диктатура пролетариата. Любопытно, потому что произошло смешение терминов, потому что диктатура — это достаточно конкретный способ правления. Диктаторов назначали, у них были имена.
Если диктатора не назначали, а власть он захватывал сам, то это скорее тирания, а не диктатура, а диктатор должен быть назначен. Это кризисный управляющий, который разруливает конкретную проблемную ситуацию, когда он ее разрулит, предполагалось, что диктатура на этом заканчивается. Некоторых диктаторов, кстати, просили подольше оставаться диктаторами, они не хотели, им надоедало заниматься этим делом.
Поэтому, мне кажется, что это скорее метафора определенная, чем точное социальное понятие. Не говоря уже о фигуре пролетариата, потому что, а кто такой пролетариат, а как он будет осуществлять свою диктатуру? Было общепризнанно, что силой он может стать социальной, но собственного сознания, как они это называли, у него нет и не может быть, потому что откуда оно возьмется. Потому он и пролетариат, что у него сознания нет.
Значит, сознание ему будет приделано искусственно, извне. Оно будет осуществляться специальной группой людей, которая будет представлять из себя коммунистическую партию. Эта партия и будет сознанием пролетариата, опираться она будет на пролетариат. Но что ему нужно, она будет говорить от имени некоторого знания о пролетариате, потому что сам пролетариат о себе ничего сказать не может ровным счетом. Насколько такая конструкция могла быть реализована, и что бы означала ее реализация.
Поэтому, отвечая на вопрос из Одессы, я бы сказал, что, с одной стороны, марксистские теории и марксистские построения отнюдь не являются какой-то выдумкой, это передовая мысль своего времени и она во многом до сих пор остается передовой. Но, с другой стороны, она принципиально дефициентна, недостаточна для движения в будущее, потому что она в значительной степени мысль критическая, предназначенная для того, чтобы остановиться и не идти по ложному пути или точнее, по пути, по которому неизбежно придешь к катастрофе.
То, что произошло в России, которая восприняла марксистское учение, и сделала его не просто основой какого-то общественного движения или даже революции, а сделала его основой новой власти. И это произошло у нас, не произошло где-то на Западе. То есть Россия взяла западную проблему, к которой она, безусловно, точно так же шла, никуда не отклоняясь ни вправо, ни влево, потому что по всем понятиям и тогдашнего времени, и сегодняшнего – та же самая индустриальная экономика, но шла с отставанием. Тем более у нее была возможность подумать над тем, куда эта дорога ведет.
Россия взяла западную проблему, которая, в принципе, должна была стать и уже становилась ее проблемой тоже, и начала ее решать, в отличие от Запада. И на этой базе, собственно, и возник Советский Союз, как ответ на западный вариант движения, ведущий в пропасть. А Запад не пошел решать свою ключевую проблему.
Это XX век, и в этом развилка. А в тот момент, когда марксисты пришли к власти, конечно же, они обнаружили, что их базового представления и теории недостаточно, потому что они в значительной степени лишь критическую дают и негативную позицию. А проектную позицию, не утопическую, а проектную, которая бы отвечала на вопрос, а что, собственно, делать конкретно в этой ситуации, – марксизма мало. И нужно заниматься творчеством, нужно что-то придумывать. И то, что было придумано, конечно, в марксистскую теорию не помещается. Хотя помещалось бы, в принципе, в сам подход, в котором построена марксистская теория, а именно социологический подход.
То есть, в концепцию о том, что общество можно все-таки изучать по лекалам и по методам естественных наук или около того. Или все-таки нельзя, или все-таки социология – это не естественная наука, и общество нужно изучать каким-то другим способом? Потому что была еще и концепция наук о духе как наук о человеке и обществе. Альтернативная естественнонаучному подходу к обществу. Эта группа вопросов не была поставлена у нас.
То есть, общество мы начали строить новое. А изучать его и поставить вопрос о методе его изучения – мы не поставили. Но, как мы знаем, уже в 1968 году вопрос был решен на самом высоком партийном уровне, на уровне Политбюро ЦК КПСС – теоретическая социология у нас была запрещена. С тех пор у нас все, что называется социология, — это опросы общественного мнения. К научному знанию естественнонаучного типа, или наук о духе, или какому-то другому знанию, это никакого отношения не имеет. Это вообще не знание.
Это, по большому счету, та самая информационная деятельность, с которой ты, Семен, собираешься вести непримиримую борьбу. Потому что, давайте спросим у людей, что они думают, какое имеет значение, что они думают. Потому что они же думают не об обществе, а о своих жизненных обстоятельствах. А разве общество в целом может быть предметом бытового суждения? А ведь все суждения, которые получаются в ходе опросов, — это бытовые суждения.
Отвечая на вопрос, была ли марксистская теория выдумкой.
Нет, не была. Это серьезное революционное представление, попытка представить общество как объект теории естественнонаучного типа. Оказало ли это знание воздействие? – Конечно, оказало. Поскольку оно предупреждало о том, что тот путь, по которому идет Западная Европа, — это путь в пропасть, это путь самоуничтожения. Что и показала начавшаяся мировая война, которая так и до сих пор не прекратилась.
Дала ли эта критика некоторые шансы России? Дала, потому что Россия начала решать ту проблему, которую отказался решать Запад. Поэтому Россия не пала жертвой мировой войны, она выстояла в ней. Поэтому Россия до сих пор имеет шанс не попасть в эту яму, в которую попала западная цивилизация, и эта яма марксизмом описана. Там все про это сказано. Поэтому те, кто пытаются навязать такое представление, что марксизм — просто какие-то выдумки, маскирующие нечто иное, — это обычно пропагандисты антисоветско-белогвардейского толка.
А СССР реализовал целый ряд требований, в том числе товарища Энгельса, но каким образом. Давай пройдемся по основным требованиям.
Частная собственность была отменена?
Да, была. Но не вообще отменена как собственность, потому что ее заменил народный траст, это мы обсуждали в прошлый раз. То есть было образовано народное достояние и отдано в траст государству нового типа, которое в принципе и возникало как управляющее этим трастом.
Государство было отменено?
Да, предыдущее государство было полностью отменено, а его начали заменять строительством государства нового типа, которого еще не было. И это было преодолением того кризиса, который в новое время охватил государство как институт. И по всей Европе шли революции в течение не одной сотни лет, — это кризис государства был. Этот кризис государства был преодолен, потому что отказались от той модели государства, которая была. Она не охватывала народ, в том числе и буржуазная демократия не охватывала.
Новое государство строилось любопытным образом: начало строиться совершенно с другого конца как хозяйственная система жизнеобеспечения народа, которая не будет находиться в частных руках. И это ограничение сохраняется и сегодня, у нас на базовые системы жизнеобеспечения народа частная собственность запрещена. У нас не может система жизнеобеспечения, от которой зависит жизнь миллионов людей, находиться в частных руках.
Но было ли вообще отменено государство?
Нет, не было. Произошло другое, – был преодолен кризис государства нового времени.
Что произошло с семьей?
Троцкий упрекал Сталина: как же так, не разрушили семью, не перевели детей под общественный надзор, не обобществили воспитание детей, вообще мужчины и женщины вместо того, чтобы постоянно перекрестно сексуально взаимодействовать, все равно вступают в брак. Правда, брак из церковного стал гражданским, то есть стал заключаться в органах государственной власти и местного самоуправления и вышел из-под освящения церкви, по существу. Но чтобы семья вообще исчезла, – нет, этого не произошло.
Поэтому СССР в этом смысле, с одной стороны, реализовал целый ряд критических замечаний в отношении той социальной реальности, которую представлял из себя западный капитализм. Но он создал и другую совершенно социальную реальность, для которой в марксизме уже не было никаких понятий, теорий и представлений. Создал новое общество, которое надо было бы заново исследовать. И Сталин, уходя в небытие, по существу, оставлял завещание – построить хотя бы политэкономию социализма. Это сделано не было. А в последующем и социология социализма была запрещена. Запрещено было строить теорию социализма.
В этом был весь пафос Александра Зиновьева как сторонника советской власти, который критикует ее как сторонник, и требует разобраться с результатами научного эксперимента, который был произведен над обществом советской России. Вы произвели научный эксперимент опираясь на марксизм, теперь проанализируйте, пожалуйста, его результаты. Ответьте на вопрос: что вы в результате получили? Как устроено новое общество, которое вы построили, потому что оно совершенно точно другое, точно не такое, как то общество, которое критиковал Маркс. Какое оно? Для этого надо развивать теорию.
Что произошло с марксизмом? После того как фактически новая социальная реальность возникла, он перестал ее описывать. И его превратили в догматику светской религии – веры без бога, надо в это просто верить. Это было началом конца для той системы социально-политической, которая была построена на знании. Потому что знанием перестало быть. Потому что научное знание к 60-м годам прошлого века было понятно, известно и сформулировано в методологии науки, что научное знание опровергаемо, оно фальсифицируемо. Но вернулись к некоторой искусственной системе условий. А как только мы покидаем эту систему условий, оно перестает отражать что-либо действительное.
И марксизм претендовал на то, что это научное знание, а значит он однажды должен был быть опровергнут частично или полностью. И нужно было отвечать на этот вопрос: что дальше? Что будет после марксизма в нашем знании об основах того общества и об устройстве того общества, которое мы построили? Оно как будет жить? Какова его естественная собственная жизнь? Каковы законы этой жизни?
И это было категорически запрещено выяснять, даже ставить вопрос об этом было категорически запрещено. Неудивительно, что политическая монополия, основанная на марксизме, просуществовала недолго, потому что знанием он быть перестал, а в качестве веры мог просуществовать одно поколение, максимум полтора. Что и произошло.
Что было в действительности в СССР сделано? Я подвожу итоги предыдущего обсуждения, в частности. Во-первых, было построено народное государство, главной задачей которого было жизнеобеспечение народа, а одновременно и вовлечение народа в государственную деятельность.
Во-вторых, произошел подъем народа за одно поколение, то есть с высочайшей скоростью, соответственно и с издержками, которые являются платой за эту скорость, к высокой культуре как национальной, так и мировой, и массовому к участию в государственной деятельности и в политике.
В-третьих, мы вынуждены были принять в качестве основной форму военной организации народа для противостояния внешней агрессии, выживания в мировой или тотальной войне (что одно и то же). И мы смогли противостоять и выжили благодаря тому, что именно военная организация стала всеобщей пронизывающей. Это, по существу, синоним СССР. Это было сделано.
Но при этом сформировалась некоторая новая социальная реальность, новая социальная организация, по-своему удивительная, которую отмечали все, кто приезжал в Советский Союз, интересовался происходящим здесь. И она не получила никакого теоретического описания. И мы с этим и сталкиваемся при обсуждении этой темы. Мы вынуждены будем как бы блуждать среди разных эмпирических образов, и мы и сейчас не имеем теоретического описания этой социальной реальности.
Если взять большую книжку Кара-Мурзы старшего, которая называется «Советская цивилизация», она вся посвящена попытке ухватить особенности и принципиальные черты. Хотя бы описать эту социальную реальность, которая вроде была нам всем известна, – мы в ней жили, мы были ее частью. И может быть, именно поэтому мы затрудняемся описать ее хотя бы эмпирически, тем более теоретически.
Он старается это сделать и подчеркивает моменты, которые удивительны, он говорит о том, что вообще это нечто необычное, такого никогда не было и неизвестно, будет ли. Те, кто пережил этот опыт, должны понимать (так прямо он не говорит, но, по существу, он это утверждает), что это фактически некоторое историческое чудо, это историческое явление, которому нет аналогов. И те, кто имеет опыт жизни в этом социальном порядке, по существу, имеют такой опыт, которого нет ни у кого на свете. Ты читал эту книжку?
СУ: Да, конечно, она, по-моему, в двух томах.
ТС: Совершенно верно, потому что есть медиана, которая делит историю советской цивилизации.
СУ: Великая Отечественная.
ТС: Конечно, естественно.
СУ: Я читал в районе Евромайдана, первого Майдана плюс-минус. И в то же время — Вадим Кожинов «Россия век XX» [том II] тоже про социальную организацию, но с другого ракурса. Я в одно время читал.
ТС: Фактически, если задать вопрос, в чем стержневая мысль автора, что он пытается сказать, то он пытается сказать, что это явление социальной организации было уникальным. И он его считает ценным. Это то, что надо запомнить, то, что надо описать, как некоторый культурный образец. Это тот вклад в мировую культуру, который мы как Советский Союз совершили. Так же, как римское право – это вклад Рима. Рима давно нет, а римское право есть.
И нам придется столкнуться с тем, что Зиновьев называл реальным коммунизмом. Именно коммунизмом, не социализмом, как хозяйственным устройством и хозяйственной функцией государства, и устройством власти. Потому что социализм в отличие от капитализма – это политическая монополия труда, а не капитала, то есть осуществляемая от имени труда, не от имени капитала. Хотя при этом само хозяйство может быть организовано на базе сверхконцентрированного капитала, на что указывали неоднократно троцкисты, после Троцкого.
Потому что в принципе чем отличается форма организации труда, и экономических процессов, и производства от капиталистической? Ничем не отличается, кроме высочайшей степени монополизации, про которую мы знаем от тех же классиков, что это магистральный путь развития капиталистического хозяйства – монополизация. И Советский Союз довел этот уровень монополизации до запредельного и тем самым смог противостоять в конкурентной борьбе другим капиталистическим обществам, потому что он смог извлечь из этой монополизации необходимые преимущества в этой борьбе. И стартуя из неудобного положения и с отставанием, он использовал эти конкурентные преимущества сверхмонополизации для того, чтобы противостоять развитым индустриальным обществам, от которых он отставал.
А чем социализм отличался от капитализма? Тем, что политическая власть как политическая монополия, стоящая над государством, стоит и в капиталистическом обществе. Только там эта политическая монополия капитала, а у нас политическая монополия труда, реализуемая коммунистической партией.
А что происходило на уровне социальном? Вспомним, какое общество должно было быть построено? Собственно говоря, это написано еще у классиков марксизма – бесклассовое и точно бессословное.
СУ: Даже на уровне социал-демократии требовали бессословного, но в социализме однозначно, совершенно точно.
ТС: Однозначно. Это вроде бы означает разрушение старой социальной структуры. Означает ли это, что общество вообще никак не структурировано? Хорошо, структуры сословий в нем нет, а какая тогда в нем структура? Структура чего? Советский ответ был таким – это структура коллективов, коллективизма.
Интересно, мы говорим про коммунизм. Если ты поедешь в любую страну латинского мира, где в основе языка латынь лежит, – в Италию, например, или во Францию, то ты увидишь, что любой город вообще-то называется коммуной. Так называется его собственная структура самоуправления – коммуна. Никакая не утопическая форма организации, и слово “коммунальный” удивительным образом синонимично “коммунизму”. Грубо говоря, коммунизм — это когда все коммунальное, нет ничего частного и личного.
Действительно, почему управление городом называется коммуной? Потому что это управление тем, что не может быть превращено в частную собственность. Дома городские, допустим, могут быть в частной собственности, хотя там многоквартирные дома находятся часто в общей собственности их жильцов, так называемый кондоминиум. Например, городская улица, а тем более городская площадь вообще не имеют смысла как что-то частное, они просто не будут ни улицей, ни площадью.
Но в современности к этому добавился общественный транспорт, который по крайней мере паритетен по отношению к индивидуальному транспорту, – к лошади для всадника, к повозке или карете в XVIII или XIX веке, и личному автомобилю или велосипеду, или самокату в современности. Все-таки жизнь без метро, без трамвая, без автобуса и троллейбуса, без пригородной электрички не задастся в современном городе. И это все — коммунальные системы. Точно так же мы пользуемся коммунальными системами водоснабжения, электроснабжения, теплоснабжения.
Есть то, что по самому своему смыслу не будет работать, если оно не будет общим. Нам могут возразить, что коммунальные предприятия могут находиться в частной собственности. Могут, но они не будут смысла иметь, если они не будут обслуживать общую нужду. Они все равно должны топить весь город, свет должен быть во всем городе, транспорт должен ходить по всему городу. Таким образом, коммунальное начало достаточно точно описывает вызов, который стоял перед коммунистическими строителями, потому что строительство реального коммунизма началось ровно по пути расширения коммунальной сферы.
Тут мы можем точно ответить на вопрос, пришедший из Одессы, что было в 1920-х годах, например, и что потом стало постепенно уходить на задний план. 1920-е характеризовались невероятным коммунальным энтузиазмом. Квартиры должны быть все коммунальные. При этом надо понимать, — это у Булгакова хорошо показано в «Собачьем сердце», — была и прагматическая сторона: люди бежали из деревни, приезжали из деревни и должны были это делать, потому что они должны пополнять трудовую армию, находящуюся в городе, которая будет работать на предприятиях, на заводах и фабриках.
Соответственно, их подселяли, уплотняли в те городские квартиры, в которых люди жили вольготно. Даже было определение, которое приписывают Ленину, что такое богатая квартира: если число комнат в квартире равно или превышает число людей в ней живущих, то эта квартира богатая, ее надо уплотнять. В комнате должны жить несколько человек, а не один. Это прагматика.
А со стороны идеала и со стороны коммунистического прожекта считалось, что надо как можно более обобществленный быт создавать. Это отразилось в известных архитектурных проектах, которые сегодня уже являются архитектурным памятниками, такими как дом Наркомфина или Дом на набережной в Москве, Серафимовича, 2, про который писал Трифонов «Дом на набережной». Квартира — это место, где человек ночует, а вообще он должен быть все время на людях. Его дети должны быть с другими детьми и под общественным присмотром. Есть он должен в общей столовой, кухни не должно быть в квартире. Мыться надо в бане, в общей душевой, ванной тоже не должно быть. И это дома для начальства, а не для рядовых работников.
Но это не сработало, в 1920-е годы этот энтузиазм продержался недолго. И мы теперь знаем, что в отношении своего жилища люди никакого коммунализма и коммунизма не хотят, они хотят жить индивидуально. При Хрущеве это было закреплено. Хрущевская программа строительства, пусть малогабаритных, пусть недолговечных, потому что планово и проектно эти дома рассчитывались, по-моему, на 25 лет всего лишь, хотя простояли втрое или вдвое дольше. Но чтобы это была индивидуальная квартира – все-таки одна квартира для одной семьи. Две семьи в одной квартире — это плохо. Вот к чему мы пришли к 1960-м, а в 1920 годы мы считали, что и семьи никакой не должно быть. Вообще не должно быть семьи, и соответственно быт должен быть полностью коммунализирован. Вот где пролегла граница практического коммунизма .
В то же время, например, общественные системы транспортные, в первую очередь, но не только транспортные, но и архитектурные решения для городов, сталинская Москва, метро сталинское — это впечатляющие коммунальные, в этом смысле коммунистические системы, которые подчеркивают, что у людей есть нечто общее, что не разделяет, а объединяет их. И чем они пользуются сообща со всеми вытекающими из этого организационными подробностями. У них нет права на какой-то кусочек этой системы, они лишь могут пользоваться ей вместе с другими в тесном достаточно соседстве, в час пик особенно.
В то же время мы узнали на практике, что мы хотим иметь и индивидуальный транспорт, хотим как было сказано в известном произведении: «автомобиль — это не роскошь, а средство передвижения». Когда это было понято? В 1930-е годы уже было понято и постепенно начало восстанавливаться производство легковых автомобилей не только для начальства, но и для населения. Хотя длительное время Советский Союз так и считал, что частный, индивидуальный автотранспорт — это блажь. Поэтому как назывались владельцы автомобилей в советское время до самого конца? Автолюбители. Потому что не признавался у нас догматически индивидуальный автотранспорт в качестве магистрального направления развития транспорта, только общественный. Поэтому у нас и нет собственного автопрома для индивидуального потребления. Он идет у нас с большим отставанием. Потому что это концепция так и осталась догматической, несмотря на то что практика показала ее ограниченность как минимум.
И в этом зазоре между индивидуальным и коммунальным возникла такая социальная реальность как коллектив. Советский коллектив. Прославление которого, с одной стороны, а с другой стороны — критика которого являлась, наверное, основным нервом всей дискуссии с Западом по поводу основ социализма. Запад нам не мог и слова сказать, и не об этом вообще шел спор в идеологической полемике. Потому что в отношении социализма Запад вынужден был копировать социалистическую организацию Советского Союза. И только благодаря тому, что надо было что-то противопоставлять Советскому Союзу в плане социальной политики, возникло то, что называется европейский социализм.
Естественно, у них он вырос, в том числе, на почве их собственной социалистической предыстории, потому что социалистические идеи – в общем-то западные идеи. И у их были все и теоретики, и практические политики, которые требовали социализации и экономики, и политики, и культуры. Но реально это сдвинулось с мертвого места только в том случае и тот момент, когда выяснилось, что русские построили. Что западный проект реализовали русские, а Запад отстал от них. И они начали догонять, и стали строить. В Германии то, что называется социальное государство. Плюс еще во всей зоне, которую заняла Красная армия в ходе Великой Отечественной войны и окончания Второй мировой войны, были созданы социалистические государства в восточной Европе.
Куда было деваться западной Европе? Она вынуждена была копировать и предоставлять всеобщее избирательное право, и создавать общественные фонды потребления, и социальную дотацию вводить. Короче, они эту социальную политику копировали и подражали ей. Возникло явление, которое называется евросоциализм, который сейчас, естественно, почти полностью уничтожен. А что не уничтожено, в ближайшие 5-10 лет будет уничтожено до конца.
Спор шел по поводу совсем других вещей, и острие критики против советского строя было направлено ровно в это место – туда, где находится коллектив. “У вас в Советском Союзе человек не свободен, потому что он намертво впаян в конкретный коллектив”. Сословная структура заменилась структурой коллективов – ты должен принадлежать какому-то коллективу, сам по себе ты ничего не значишь. Скажи мне, кто твой коллектив, и я скажу, кто ты. Чему ты принадлежишь? Коллективу.
В отношении деревни даже процесс так назывался – коллективизация. Потому что до того там царило индивидуальное хозяйство. На фабрике уже не может работать индивидуал, фабрика — это изначально сложная организация большого количества людей, у каждого своя функция. Но из этого была выведена не просто организация труда, а целая новая социальная реальность. Потому что на своей фабрике, на своем заводе человек не просто работал, получал зарплату и — до свидания, после того, как выполнил свои трудовые функции. Нет, он должен был общаться со всеми своими сослуживцами и коллегами и после работы. Там же, в этой же совокупности людей должны были решаться всякие социальные вопросы, там же должна была происходить идеологическая работа, там же, по контурам этих трудовых коллективов, возникали и партийные коллективы.
Тоже интересно, казалось бы, почему партия должна вообще организовываться по этим ячейкам? Какое отношение коммунистическая идеология и коммунистический проект имеют к конкретной швейной фабрике или патронному заводу, или к производству каких-нибудь удобрений? При чем здесь одно к другому? Первичные партийные организации в уже массовой коммунистической партии, — не в той, которая представляла из себя до революции компактную боевую организацию, у которой была цель прийти к власти, а не просто свергнуть режим, — а массовая партия, которая возникла в результате, как сейчас бы сказали, масштабирования первичной партийной организации большевиков в Коммунистическую партию Советского Союза.
Эта уже массовая партия строилась по трудовым коллективам. Первичные ячейки партии были – как это ни странно – на рабочем месте. Хотя, по идее, они должны были бы объединять людей совсем по другому принципу, не по тому принципу, где они работают, а по тому принципу, что именно они способны и хотят сделать в отношении коммунистического проекта. По идее, должна была быть вообще перпендикулярная к хозяйственной организации политическая организация. Если бы первичные партийные организации следовали логике той политической борьбы, в рамках которой они появились, родились изначально.
СУ: То есть по принципу – о будущем думать, не где вы работаете сейчас.
ТС: Конечно. Какое имеет отношение то, что я сегодня должен сделать план по бутылкам из зеленого стекла для разлива алкоголя, к тому, какой должна быть через 50 лет моя страна или хотя бы мой город.
СУ: В этом же задумка партячейки: что у вас на производстве есть такая организация, где вы можете подумать о выходящих за пределы ваших…
ТС: Почему эта первичная организация должна быть в пределах моей фабрики? Первичная организация должна включать людей из разных мест. Я в этой первичной организации должен встретиться с художником, если я рабочий, с ученым, если я не ученый, а ремесленник, и так далее. Она же должна быть моделью будущего. А так получается, что в будущем так и будет моя фабрика, которая вчера выпускала бутылки, сегодня выпускает бутылки и в будущем тоже будет выпускать бутылки, только какие-то особенные коммунистические, социалистические бутылки.
В этом смысле можно сказать, что партия была поглощена вновь созданной социальной организацией. А новая социальная организация шла не по сословиям, она выросла как кораллы растут, то есть как колония из многих трудовых коллективов. Потому что оказалось, что в принципе, если не будешь следовать контуру этих рабочих коллективов, то ты не удержишь их в одном поле власти. Что в каждом коллективе должна быть ячейка власти – партийная организация, и она должна контролировать этот коллектив, потому что эти люди ходят на работу все время.
СУ: Они подневольны в этом смысле, они приписаны к месту работы, ко всему прочему, потому что тунеядство запрещено.
ТС: Не в этом дело. Даже если бы не было бы запрещено тунеядство, сколько было бы тех тунеядцев? Все равно люди работают, экономическая деятельность так устроена, что она повседневна, и всеобъемлюща. Чтобы заработать на хлеб, надо работать 8-9-10 часов в день где-то, желательно в определенном месте. Даже если бы это не было запрещено. И на месте работы тебя ждет будущее в лице партийной ячейки. И это нонсенс, с точки зрения самой идеи партийной организации, потому что она организована должна быть не по рабочему месту, а по твоему месту в проектировании будущего. А откуда возьмется это место?
Я утверждаю только одно – что эта социальная организация была настолько довлеющей, что она подчинила себе и партию. Потому что партия, взявшись за дело власти, оказалась вынужденной следить за людьми на том месте, где они проводят все свое основное время, то есть на работе. Собственно, с этого конец партии и начался как партии.
А мы, для того, чтобы понять, в чем специфика социальной организации советского времени, и в этом смысле красной власти, должны понять, в чем проблема коллектива. Потому что, с одной стороны, нам это выдвигали как упрек, потому что коллектив лишает человека реально свободы. Не законы лишают, и не КГБ. Человека держат на привязи и ставят в стойло его товарищи по рабочему месту, они на него и донос напишут, они ему и денег дадут взаймы, они его и поправят, когда надо. И от них он никогда никуда не убежит.
Отсюда возникла и другая вещь, это Зиновьев обсуждал, пытаясь дать этому максимально простое описание, чтобы оно укладывалось в прокрустово ложе логической дихотомии. То есть, он обсуждал только 2 типа коллектива: коллективы деловые, которые что-то делают, и коллективы коммунальные, он их называл ячейками. Коммунальные, в которых главный процесс — это распределение и, мы бы сказали сейчас, коммуникация, обмен. У него немного по-другому описано, более бытовыми терминами. И деловые ячейки.
Он утверждал, что в западном обществе доминируют деловые коллективы, а коммунальные угнетаются. А при коммунизме, то есть в Советском Союзе, при реальном коммунизме угнетаются, наоборот, деловые коллективы – деловые ячейки, а коммунальные, наоборот, расцветают и получают гораздо больше ресурсов, чем деловые. Это его различение, не самое, между прочим, бесполезное. Оно позволяет очень многое понять, хотя я считаю, оно не позволяет понять одной вещи, которая и определяет, на мой взгляд, историческую судьбу такого явления как коллектив.
Рассмотрим несколько моделей коллектива, которые предлагали три человека: один из них сугубо практик, два других – теоретики, но, тем не менее, они описывали реально существующий коллектив. Начнем с первого, который практик — это тот самый Макаренко, о котором мы уже говорили. Его коммуна построена дважды, насколько мне память не изменяет. Он создал коллектив, который из беспризорников и преступников, людей асоциальных, из отбросов общества, из низов, как их еще называли, из черни делал людей. Причем не в логике какого-то отбора: что из 100 человек 10 станут людьми, а 90 так и не станут, не в схеме американской – что есть лузеры и винеры, винеров будет 10 процентов, 90 процентов будет лузеров-неудачников. Нет, за исключением единичных отщепенцев, которые так и не вписались в коммуну, и каждый такой случай он исследует отдельно, и рассматривает как проблему. Все остальные в коммуну вписались и стали вообще другими людьми.
Есть модель коллектива по Макаренко. Чем она отличается от просто трудового коллектива предприятия, и можно ли сказать, что это деловая ячейка, общественная или это коммунальная, общественная ячейка в смысле Зиновьева? Здесь определение Зиновьева поломается, потому что это и то, и другое. Но, что самое важное, это и третье, потому что, что было главным в коммуне Макаренко? Помимо того, что они сами себя обеспечивали своим трудом, должны были сами все построить, сами вырастить себе продовольствие, которые они будут есть, сшить себе одежду и так далее. Но, как мы знаем, вторая коммуна уже производила фотоаппараты, скопированные с немецкой “лейки”, между прочим, которые назывались у нас “Феликс Эдмундович Дзержинский”, или ФЭД. И это было массовым производством, потому что они завалили этими фотоаппаратами всю страну, в каждой семье такой был, в которой вообще фотографировали, а фотографировали у нас каждая вторая или больше семей.
СУ: Говоря языком маркетинга, это один из самых популярных массовых брендов наравне со “Сменой”, то есть ФЭД – первый, потом была “Смена”. Все подростки Советского Союза прошли.
ТС: Это именно подростки, а ФЭД…
СУ: Это раньше, первый этап – 30-е годы, а потом это вылилось вообще в целое движение фотографии.
ТС: Можно ли сказать, что вторая коммуна Макаренко была трудовым коллективом предприятия, выпускавшего фотоаппараты? Нет, конечно, потому что это было их средство к существованию. А самым главным было то, что у них была собственная внутренняя политическая самоорганизация, у них был фактически свой собственный суд. Он построил, по существу, греческий полис.
СУ: Город-государство.
ТС: Да. Чем можно охарактеризовать такой коллектив? В отличие от коллектива, например, потребляющего, которым является потребительский кооператив, или чисто соседского коллектива одного многоквартирного дома, или даже коллектива военного отряда? Это мыслящий коллектив или, как сказали бы некоторые ученики Зиновьева, — мыследеятельный коллектив. И только он является ячейкой будущего. Если ему придана способность мыслить, если он рассматривается как мыслящий коллективный субъект.
Конечно, таковым коллективом не был коллектив фабрики №28, производящий бутыли из зеленого стекла в прошлом, настоящем и будущем. Ему о чем мыслить, кроме как о распределении профсоюзных путевок?
Хочу привести теперь второй пример: был философ, очень важный для нашей истории философии – русской, российской, советской – М. К. Петров. Он жил и работал в городе Ростов-на-Дону. У него есть небольшая статья, но очень важная для понимания темы, о которой мы сейчас говорим. Называется так «Пентеконтера или в первом классе европейской школы мысли». Он доказывает и показывает, что мыслящий коллектив, – это мой термин в данном случае, у него его нет, – но, по существу, он излагает именно эту концепцию, и в названии статьи это нашло отражение.
Пентеконтера – это корабль на веслах, которым греки захватывали города, пиратствовали, не другие корабли захватывали, они подплывали к городу и захватывали его небольшим числом. Грабили, потом уплывали. Они должны были продумать, как они будут действовать как единое целое. И Петров очень наглядно показывает, что это и есть школа мышления. Его мало заботит этический аспект, тем более что этика тогдашнего времени нам мало доступна. Мы ее и не знаем, не говоря о том, что не понимаем. Но то, что они должны были мыслить как единое целое – это несомненный факт, иначе не мог бы один корабль одолеть город, в котором тысячи людей, причем вооруженных. Он показывает, что коллектив может мыслить, и, если такое случается, он оказывается суперэффективным, и что вообще мышление и растет через коллективы.
Если мы начнем обсуждать, например, европейскую науку, то мы увидим, что наука развивалась через создание научных школ, то есть очень специфических коллективов, которые, в том числе, исторически существовали, то есть они воспроизводили себя в течение нескольких поколений.
Третий автор это Гэлбрейт и его концепция индустриального общества – не тот факт, что оно существует, а как оно существует, как оно устроено, так и называется книга – «Новое индустриальное общество». Этого автора постарались как можно быстрее забыть прежде всего на Западе, потому что он обнаружил очень интересную вещь. Центральное понятие этой книги – техноструктура – описывает так называемое коллективное принятие решений.
И он утверждает, что обратите внимание, как изменилась политика со времен некоторого довольно длинного классического периода. Нет же людей, которые принимают на себя тяжесть решения. Политическое решение или экономическое решение (что иногда важнее, чем политическое) рождается коллективом людей, и нет того одного человека, который его в конечном счете принял. Они все вместе его формируют и крайнего не найти, даже если есть последний начальник, самый верховный, который ставит окончательную визу, но это не его решение, это решение подготовили те, кто двигал его по разным этапам процесса.
Гэлбрейт говорит: в обществе, к которому мы пришли, нет больше индивидуальности, потому что никто не принимает решения, их принимает техноструктура. Думаю, нетрудно увидеть в этом обоснование, даже апологетику того, что другие авторы называют тоталитаризм. И за этим стоит более интересный, более общий принцип, который в нашей истории советской философии, не кафедральной, разумеется, а настоящей, реальной философии, обсуждался как принцип вторичности социального.
Первична деятельность, а все социальные формы вторичны, в том числе и власть. Власть первична среди социальных отношений, но сама по себе она возникает как вторичный эффект от организации деятельности. И отдельный человек в этом смысле как некоторый эпицентр всех социальных форм организации – индивидуум – больше не имеет никакого значения. И противостоять деятельности и подчинить ее себе может только мыслящий коллектив.
В это и уперлась вся практика коммунального и коммунистического строительства, потому что только там, где мы можем создать мыслящую коллективную форму, мыслящую коллективную организацию, она может продолжить свое существование, воспроизводиться и иметь значение. Всюду, где мы создаем просто материальную совокупность, которая не может сама по себе мыслить и действовать как целое, все протухнет, сгниет и превратится в гангрену, как любая коммунальная квартира.
К этой проблематике пришел в своей социальной организации Советский Союз. Это новая проблема, она Марксом не описана, потому что Маркс не описывал проблемы коммунистического общества, он считал, что коммунистическое общество — это конечный этап исторической эволюции.
Можно, конечно, сказать вы, еще не пришли к обществу, которое состоит из одних только мыслящих коллективов.
Да, не пришли, потому что, как выяснилось, создать любой мыслящий коллектив не просто, а когда он возникнет, несмотря ни на что, то неизвестно что он будет делать.
Что будет делать пентеконтера?
Может, она города будет грабить, и такой будет коммунизм? Это будет коммунизм? Поэтому мы не знаем будущего, которое стоит за мыслящими коллективами, но, по всей видимости, будущее за ними. Коммунизм ли это, описанный Марксом? Черт его знает, он об этом точно не рассуждал. Мы вошли в эту зону эксперимента, потому что у нас были и остаются многие мыслящие коллективы. Они создают и оружие, и достигают успехов в экономике, и в гуманитарной сфере. И проходя через такие коллективы как через коммуны Макаренко, индивид становится человеком, а есть мертвечина, где все собрано просто как материал, загружено в ящик и гниет. А теоретической дистинкции, теоретической разницы между одним и другим советская социология не построила, потому что она так и не начала существовать.
Может какие-то вопросы обсудим?
СУ: Да, у меня есть пара тезисов. Мы обсуждали создание коллективов. Проходила трансформация городов, – крестьян превращали в новых жителей и интересно, что классический город западнистский – западного общества — это одновременно и место, где человек имеет доступ к этому коллективу, но город заставляет тебя именно двигаться, потому что ты можешь провалиться на низы этого города. Я всем рекомендую прочитать «Москва и москвичи» Гиляровского, где он очень хорошо описывает, как в десяти минутах ходьбы от Кремля был вообще иной мир.
ТС: Хитровка, да, сейчас это за Администрацией Президента. Чуть дальше.
СУ: Да, чуть дальше и ниже к Трубной площади. Это трущобы, то есть любой город всегда одновременно является местом возможностей, но, если ты зазевался или не повезло, тебя сразу скидывает в низы. А красная власть концептуально по-иному подошла к городам, и Гиляровский очень хорошо это описывает как Хитровку, которая формировалась столетиями как социальное дно Москвы, – она выполняла еще и социальную функцию, стягивала, и время от времени проходили и самоликвидации, в том числе, — это жесткий мир капитализма.
ТС: Да, потому что классический город — это и есть объективная форма капитала.
СУ: А красная власть начала превращать города в качество иного типа, и это ключевой вопрос безопасности советского города, — это почему мы говорим про будущее
ТС: Правильно, но безопасность в данном случае является следствием.
СУ: Да, конечно.
ТС: Потому что начала происходить социализация города, при которой низов просто не будет.
СУ: И это, мне кажется, самый главный парадокс унификации города, который привел к тому, что в любой точке огромной страны, несмотря на разнокультурность, — это мог быть Узбекистан, могла быть Прибалтика, все что угодно, – совершенно разные культуры, но за счет новой социальной организации городов, советский человек мог себя отлично чувствовать, даже будучи иной культуры, в Средней Азии. То есть, у него были такие коллективы и такие пространства в городах, что ему было абсолютно комфортно в Душанбе точно так же, как в Москве.
ТС: Правильно. Посмотрите, почитайте, хотя, конечно, хотя бы раз в жизни надо увидеть своими глазами, что такое фавелы в Буэнос-Айресе, в Рио-де-Жанейро, в Бомбее, который Мумбаи теперь называется, что находится в том же Нью-Йорке где-нибудь за 70 улицей и дальше. Где уже, собственно, не Манхэттен, а Бронкс, кто там живет, как там все устроено, как устроены некоторые города типа Чикаго и Сан-Франциско сейчас или даже Лос-Анджелеса, где гигантские районы заняты преступностью, наркоманией, всем прочим. Где не вывозится мусор и так далее. Мы так не живем, и мы так не живем благодаря советскому проекту — это сто процентов, потому что он произвел социализацию города.
Как это было сделано?
Он подчинил город государству, потому что низы могут быть в городе, но не в государстве, в государстве низов быть не может. И это старая борьба между городом и государством, мы это обсуждали в прошлые разы, у нас есть эта тема.
СУ: Да, я в развитие этой темы говорю.
ТС: Советская власть подчинила города государству, а уже техническим средством борьбы с этим явлением – со всеобщей Хитровкой – было то, что я описал: людей раскассировали по трудовым коллективам, каждый должен входить в какой-то трудовой коллектив, и каждый трудовой коллектив отвечает за то (я просто цитирую советскую модель), чтобы этот человек не опустился, чтобы он приходил на работу, при этом работал, получал за это заработанную зарплату и не пропивал ее, а тратил на то чтобы его семья достойно существовала.
Еще он должен был соответственно иметь квартиру, которая по большому счету уже находилась его собственности — на английский манер, с расщепленными правами собственности. Потому что человек, которому «дали квартиру» — так же это называлось – был оттуда невыселяем. Советский человек из своей квартиры был невыселяем, он не мог ей распорядиться, – продать ее мог, но пользоваться он ей мог сто процентов, и забрать ее у него было невозможно. И поэтому он перестал быть люмпеном, потому что люмпен — это прежде всего тот, кому негде жить.
Что такое фавелы? Это самодельное жилье, по большому счету, малопригодное для жизни. Это Советский Союз сделал за счет того, что подчинил город государству, а людей раскассировал по трудовым коллективам, что конечно понизило деловую эффективность этих коллективов, как ее называет Зиновьев. Но является ли это обязательным препятствием для того, чтобы этот коллектив был мыслящим – не очевидно, более того — это точно не так. Потому что совершенно не обязательно, что эффективный деловой коллектив — это мощный мыслящий коллектив.
СУ: Интересное явление собственности, которая была личной, но фактически она стимулировала человека к активной социальной позиции. Очень хорошо это показано в фильме «По семейным обстоятельствам» — маклер по обмену квартир в исполнении Басова. То есть человеку для того, чтобы устроиться в советском обществе, нужно было не деньгами обладать (об этом весь «Золотой теленок» когда у Остапа уже появились деньги, они ему ничего не дали), а быть интегрированным в общество, понимать, как работают инструменты государства, и внутри этого устраивать свою жизнь.
А деньги – об этом вся культура советская, и «Берегись автомобиля», но даже это не главное. И получился парадокс, что реальным рыночным регулятором внутри общества были не деньги, а дефицит – специфическое явление, вроде бы не внеэкономическое, но стало экономическим регулятором, и место на социальной лестнице стало зависеть не от количества денежных знаков, а от правильных знакомств, от доступа к социальным кругам. «Самая обаятельная и привлекательная» — кофточки покупали. Формирование параллельных коллективов, которые, с одной стороны, бичевались внутри советской культуры, а с другой стороны, с их помощью осуществлялась внутренняя саморегуляция, потому что, как ты правильно заметил, что на уровне семьи отказались от полной коммунализации, а многие вещи остались.
ТС: Да, Советский Союз породил коллективную реальность, которая с одной стороны была предметом для западной критики, но вся критика строилась только с точки зрения индивидуализма, и в этом смысле критика была отстающая, критика тех, кто опоздал на поезд, поезд уже ушел, а они только приехали на вокзал, и им не нравится расписание, что поезд уже ушел.
А собственной критики коллективизма, проспективной критики, которая позволила бы проектировать коллективы, построить типологию коллективов, ответить на вопрос, как они должны друг с другом сосуществовать, в каких комбинациях и констелляциях.
СУ: На Западе говорят о коллективе только как о бизнес коллективе, и довели это до совершенства. Все, что связано с продажами, отчасти с производствами, а об обществе как союзе коллективов, наверное, только с точки зрения манипуляций, продаж и маркетинга. Где какой коллектив ловить, а дальше исходят из того, что все коллективы самоорганизованны.
ТС: Да, на Западе фактически тоже нет теории коллективов.
СУ: Только с точки зрения продаж. Они научились манипулировать отдельными коллективами, и с этим работают.
ТС: Да, но что более важно: мы не построили свою социологию коллективов, и мы не построили философию, метафизику коллективов, типологию коллективов. У нас все коллективы как были трудовыми, так и остались. При том, что их разнообразие для коллективизма, как и в любой системе, претендующей на экологическую выживаемость, воспроизводимость, – все-таки должны быть разные виды коллективов, и среди них обязательно должны быть мыслящие коллективы. Если не все, то определенная часть.
И это то, с чем мы пока не справились, но политический демонтаж Советского Союза вовсе не означает, что исчезла социальная реальность, им созданная, – она никуда не делась, она куда более инерционна, к счастью. И эта задача как была, так и стоит.
СУ: Соглашусь, и более того, я считаю это нашим историческим преимуществом, что мы вошли во вторую фазу попытки разрушения нашей большой страны, пока еще сохранилось последнее советское поколение, которым я считаю свое поколение, которым еще удалось захватить детство иной социальной реальности, которая была обществом будущего.
ТС: Да, это то, с чего я начал.
СУ: Милиционер оружие хранит у себя в участке, – ему не нужно для поддержания безопасности в своем участке, и сравните с полицейским, который без напарника никуда не выезжает.
ТС: Это американские полицейские, английские полицейские не носят оружие.
СУ: Не носят внутри города, да?
ТС: Нет, не носят. Не все так грустно у них, надо внимательно следить за тем, что происходит у наших соседей.
СУ: Я отталкиваюсь от реальности 1920-х годов, когда большевики начали менять город.
ТС: Государство не обслуживает граждан, а милиция обслуживает. Это система обслуживания. И она не должна направлять оружие на тех, кого она обслуживает.
СУ: Да, социальные институты были пересмотрены, города и государство их создавали столетиями. То, что мы обсуждали на примере Красной армии – раз, и возникла народная армия на базе создаваемых институтов.
Когда мы зайдем глубоко в теорию практику коллективов, у меня будет много интересных наблюдений из современности, потому что наша деятельность по когнитивным войнам – это как раз попытки создать много коллективов. И у меня много наблюдений. И я считаю, что наш Философский субботник – сейчас у нас 240 человек, будет пара тысяч – попытка создать мыслящий коллектив, или по крайней мере поговорить, разобраться о том, как его надо создавать. Я прав?
ТС: Конкретно наша работа заключается в этом, конечно.
СУ: Да, я тоже считаю, что каждый из более чем 200 человек — это потенциальные участники мыслящего коллектива, с чем я всех нас и поздравляю.
ТС: Я еще раз напомню – прочитайте Макаренко «Педагогическую поэму», «Новое индустриальное общество» Гэлбрейта, и статью Петрова «Пентеконтера. В первом классе европейской школы мысли», — это 3 описанных мыслящих коллектива как пример. Они существовали и раньше, и существуют. Вопрос том, как сделать их функционирование стратегией развития социальной организации.
СУ: В этом смысле можно говорить, например, что и мафия — это эффективно организованный коллектив.
ТС: Более того – мыслящий.
СУ: Да, мыслящий. Учитывая условия выживания.
ТС: Я себе конспект составлял, просто это не стал произносить, но преступные семьи, торговые дома, кланы, различные организации типа ордена, партия большевиков до революции, — это все мыслящие коллективы, конечно.
СУ: Да, есть на кого ориентироваться, орден иезуитов – интереснейший пример, я в них немного разбирался, сейчас в связи с когнитивными войнами, это очень интересное явление – обсуждение будущего через такой коллектив и проектирование образования.
ТС: И интересно почему иезуиты выжили, а тамплиеры, храмовники, например, – нет.
СУ: Да и живут до сих пор.
Тимофей Николаевич, мы плотно подобрались к разбору коллективности или к краху красной власти?
ТС: Думаю, что крах надо разбирать предметно.
СУ: Да, его надо разбирать.
ТС: И переход. Потому что с коллективностью, я предупреждаю сразу, ты упрешься в отсутствие проработанной теоретической основы, мы будем блуждать среди разных эмпирически данных вариантов коллективности. Это уже не предмет для лекции.
СУ: Да, я понял, это скорее предмет для семинара и разработки.
ТС: Конечно.
СУ: Да, отлично, у меня будет масса всяких интересных примеров по поводу коллективности, потому что у меня собирается своя социология, больше 100 человек, у нас разные коллективы, есть чем интересным поделиться. Я, в том числе и для Дронницы готовлюсь – 11 марта большое мероприятие – «Медиа-Дронница», собираем материалы.
Значит, крах красной власти, что, как, почему и выводы.
ТС: Да, самоликвидация.
СУ: Отлично, готовимся. Тимофей Николаевич, большое спасибо, ждем новых встреч, Философский субботник заряжает лично меня на целую неделю, о чем и как думать.
ТС: Спасибо вам, до встречи.
СУ: Да, спасибо. Уважаемые друзья, я напоминаю — это Философский субботник с Семеном Ураловым, вы можете слушать нас в телеграме в онлайне, тут же вопросы, а также мы вскоре выходим на всех основных подкастах. Наши добровольцы помогают улучшить качество на Яндекс.Музыке, Google-подкасты, все удобные платформы.
Да пребудет с вами чистота понимания, с вами был Семен Уралов, до новых встреч!
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
6 / 0