Философский субботник-5 с Тимофеем Сергейцевым
Семен Уралов: Итак, мы начинаем Философский субботник. Звучала песня Александра Вертинского «Баллада о короле» для тех, кто будет слушать записи. С вами Семен Уралов, у нас Тимофей Сергейцев, русский философ. Тимофей, еще раз приветствую.
Тимофей Сергейцев: Добрый день. Надо добавить еще, что автором слов этой песни является не сам Вертинский, он дал музыку, исполнение. А автор слов — это русский поэт Агнивцев. С одной стороны, ироничные и веселые слова, а с другой стороны, очень точные как политическая рефлексия. Удивительное стихотворение, на которое, собственно, Вертинский сделал балладу.
Возвращаемся к нашим баранам.
СУ: Так точно – к русской власти.
ТС: К русской власти.
СУ: Мы только подобрались к ней.
ТС: Я по традиции напомню, о чем мы говорили в прошлый раз, это было две недели назад, учитывая твою командировку в Луганск.
Но перед этим я хочу, по традиции нашей сложившейся, дать очень короткое философско-методологическое вступление. В каком методе мы работаем. Мы работаем в историческом методе размышления. Что это означает? Дело в том, что исторический взгляд одну очень важную вещь в основаниях имеет. С исторической точки зрения, важны изменения происходящего или, если говорить по-латински, то процессы, а не достигнутые состояния. Казалось бы, вроде простая фиксация, но она дает очень серьезные последствия для оценки состояния нашего знания и вообще для установления некоторых границ и рамок понимания происходящего.
Потому что, если вы откроете учебники, например, «Государства и права» или «Обществоведения», то вы увидите, что там, нерефлексивно, в этом смысле, без какого-либо предварительного обсуждения методологического и философского, придается значение именно состояниям, либо имеющимся в наличии (я от себя добавлю, якобы имеющимся, потому что ведь изменения происходят всегда и непрерывно), либо желательным, которые должны быть достигнуты и когда они будут достигнуты, тогда все будет нормально и дальше будет вечно все оставаться так, как оно должно быть.
Соответственно, этот подход статический – будем условно его называть, или аисторический, неисторический, — различает эти два варианта состояния: либо реальные состояния, либо идеальные. И, соответственно, даже идет полемика между тем, например, полемика, начатая в свое время Кантом: конституция – это фиксация реального положения дел, которое должно быть закреплено и воспроизводиться, или это проект и некоторое идеальное состояние, которое должно быть достигнуто, но опять-таки именно как состояние.
Кстати, в этом же подходе рассуждают о так называемом образе будущего. То есть, давайте выдвинем некоторую гипотезу, если говорить научным языком, или утопию, если говорить языком философским. То есть состояние, которое мы хотим достигнуть, которое должно достигнуть общество, непонятно кому оно должно, но должно. В принципе, даже перемещение этого состояния в некое условное будущее не меняет статического характера подхода. Не меняет. Был большой спор во времена Маркса насчет этого, что важнее в практике борьбы – процесс или достижение какого-то результата.
У нас вообще все считают, что результат – это куда важнее, чем процесс. Между тем историческая точка зрения – прямо обратная. И мы исходим из этого. Куда, в какую сторону идут изменения. И тогда можно спрашивать, собственно, почему они идут. А спрашивать, почему мы проходим то или иное состояние, практически бессмысленно. Потому что при таком анализе, при таком подходе, получается, что у этого состояния миллионы причин. И ни одна из них не является главной. Кстати говоря, это рассуждение есть даже у Толстого в «Войне и мире». Он посвящает, причем не один раз, по нескольку страниц этому философскому анализу истории, того, что такое история. Поэтому мы работаем с процессами.
За этим стоит и более древнее основание мыслительное. Это Гераклит. В общем-то, его оппозиция к Пармениду, – оппозиция, как мы ее понимаем, глядя в историю философии, — что существуют изменения, а состояния не существуют. Это кажущаяся, виртуальная величина. И в этом смысле очень непривычно рассуждать о процессах, потому что линия Гераклита не была так подробно развита в философии, как линия Парменида. А Парменид утверждал, что бытие — это нечто устойчивое, неизменное, постоянное, и, соответственно, в этом качестве оно должно исследоваться. В этом качестве о нем должны строиться те или иные знания.
Я считаю, что эта оппозиция между Гераклитом и Парменидом куда важнее, чем та оппозиция, которая выдвигалась в те времена, когда мы учились в философии, в качестве основной в учебниках и в истории философии, как оппозиция между идеализмом и материализмом. Но если вспомнить кто такие материалисты, то учение об атомах придумал Демокрит, это такая же идеальная конструкция, как и учение о духе или разуме в качестве идеального начала. Это разные виды идеализма, как потом показала дальнейшая история познания, – атомизм пришелся ко двору в исследовании косной материи, ее еще называли мертвой. Это большой вопрос, мертвая она или нет. А человеческое общество – там тоже применимы атомистические представления, во всяком случае, представления об индивиде, что такое индивид – “неделимый”, если с латыни перевести. Это явные демокритовские представления, и попытка применить их в качестве базовых в построении науки об обществе ведет в сторону социологии.
Кстати, и мы увеличены этой атомистической версией наук об обществе, основанной на том же демокритовском атомизме. Потому что “атом” – это то же самое, что и “индивид”, то есть это неделимое, только индивид – по-латыни, а атом — это по-гречески. Хотя, в принципе, вполне мыслимые науки, науки об обществе, не отталкивающиеся от первичного рассмотрения индивидов и их объединений в молекулы социальные, социальные кристаллические решетки, и так далее.
Есть и линия наук о духе. Гегель ею занимался, но не он один. Для нас важна оппозиция не материального и идеального или даже реального и идеального, а оппозиция вечного изменения и статического состояния. Я утверждаю, что разобраться в общественных проблемах невозможно, если не развивать линию Гераклита.
Есть ли здесь вопросы, Семен? Дальше мы поедем по материалу.
СУ: Нет, здесь вопросов нет. Спасибо большое за напоминание базы.
ТС: Да, читайте Гераклита. От Гераклита остались обрывки его мыслей и записей, но благодаря тому, что их так немного, их тщательно сохраняют и исследуют. Можно взять разбор Хайдеггера его, где реконструированы и сами эти тексты, и то, что они означают.
Итак, к чему мы пришли в прошлый раз, и к чему мы хотели прийти сегодня. Сегодня мы хотели добраться до советского периода нашей истории, и отталкиваться мы будем от того, что в прошлый раз мы обсуждали. Но я вынужден буду все-таки зайти еще раз в досоветское прошлое, это потребуется. Необходимость этого вызвана, в том числе, историческим рассмотрением, потому что, когда историю рассматриваем, мы постоянно должны ходить туда-сюда, туда-сюда, назад и заново в будущее, которое уже стало прошлым, и снова в прошлое. Так же мы поступим и сегодня.
Финиш нашего прошлого, последнего обсуждения, четвертого по счету, заключался в том, что Россия сразу создавалась как имперское государство, имперского масштаба. И, если говорить по-гречески, как ойкумена. У нас по ряду причин латинские корни больше в ходу, чем греческие, во всяком случае в тот момент, когда начинается использование слов и составление текста. Поэтому принято говорить об империи. Можно было бы называть ее ойкуменой, это то же самое. И, кстати, не так обременено это слово в греческом варианте различными негативными коннотациями, которого оно совсем не заслуживает.
СУ: Но там больше семантика – “обитаемое пространство”.
ТС: Конечно, так это и есть обитаемое пространство, в этом весь смысл. Это содержание этого термина.
СУ: Термин “империя” политизирован, а “ойкумена” сохраняет базовое…
ТС: Пока языком политики был греческий язык, то там тоже все было политизировано, не в меньшей степени, уверяю тебя. И когда Аристотель обсуждал ойкумену со своим учеником Александром Филипповичем Македонским, то имелась в виду очень конкретная политика создания ойкумен. Греки были люди политически не просто грамотные, а вообще считалось, что если ты в политике не разбираешься, ты и не человек, даже если ты свободный.
СУ: Спустя две тысячи лет с брендированием у древних греков лучше, чем у древних римлян, скажем так.
ТС: Это отдельная тема, мы как-нибудь ее обсудим. Диалектика римского и греческого начал в имперской политике.
Но вернемся к нам. Мы в прошлый раз остановились на том, что характер власти и построяемого государства как способа и системы воспроизводства поддержания власти в России сразу был имперским по проекту. Да, империей все это стало называться при Петре I, но, соответственно, задумалось и начало делаться при Иване III сразу, как никакое не национальное, а имперское государство. И, соответственно, принципиальный характер этой власти и государства — это не городской характер политики, и не племенной. В то же время Западная Европа через эти два камня – городские шаблоны и стандарты политического действия, и племенной характер власти, — так и не смогла переступить. Это то, до чего мы добирались в прошлый раз, но мы еще раз сегодня это, может быть, как-то повторим.
При этом были обозначены две проблемы – исторические проблемы, которые и определяют некоторую динамику историческую власти и политики. Кстати, что такое урок истории? Это что такое? Это когда одно и то же приходится делать тысячу раз. То есть, когда есть нерешенная проблема, либо решение забывается, – такое тоже бывает. Ведь знание не только обретается, но и теряется. Это обычный процесс. Забывается то, что умели. Это и в технике, и технологии так, но это и в гуманитарной сфере точно так же: умели, умели, делали, делали, потом – раз, и забыли, и скатились назад. Значит, приходится все проходить по новой. И в этом смысле почему важны любые исторические сведения, более-менее достоверные – потому что они позволяют поставить вопрос: о чем мы забыли? Что мы уже один раз делали, а потом забыли?
Каковы основные проблемы? То есть, эти нерешенные вопросы или вопросы, о решении которых забывается, их основа. Это, с одной стороны – хрупкость власти, потому что я напоминаю, что власть, в отличие от господства, это отношение добровольного подчинения. И это объединяющее, интегрирующее начало общества. Другое дело, что, конечно, они могут сочетаться с господством, и на каком-то уровне власть заканчивается, начинается господство. Кстати, так во многом строилось и европейское социально-политическое пространство. Приходили завоеватели и завоевывали тех, у кого, у самих были подданные. И, как правило, завоеванные подчиняются добровольно, – они не хотят больше воевать. Им оставляют их привилегии, и всё. То есть, там возникает отношение власти, не господства. А у их подданных в результате, скорее всего, судьба дальше находиться под господством, потому что их согласие завоевателей не интересует. Вы разбирайтесь со своими местными правителями, но нам вы будете подчиняться, потому что мы вам сказали. Это – с одной стороны.
Феномен власти заключается в том, что это очень хрупкая конструкция, и она может исчезнуть в самый неподходящий момент, сломаться. И создать её заново не так-то просто. В основном власть утверждается через механизм воспроизводства от уже имеющейся власти. И дело даже не в наследственной монархии, это мы в прошлый раз обсуждали, потому что наследственный характер монархии – это просто один из механизмов, связанных с использованием механизмов родового общества. А монархия может быть и выборная, и передающаяся через преемника, и как угодно по-другому. Всё это было и в древности, много раз пробовали самые разные варианты. Но важно, что группа власти должна передавать власть. Если она этого не делает, – власть не господство, – то большие проблемы ожидают всех. Это одна сторона исторической проблематики.
А другая заключается в политической дееспособности народа. Потому что это обратное отношение: почему, собственно, народ поддерживает свою власть, подчиняется ей добровольно и считает, что так и должно быть? И это что, некоторый минус его самосознания, или это плюс? Это другая сторона проблематики, которая постоянно в истории обкатывается по-разному. Мы в прошлый раз обсуждали, что демократические институты – в их варианте после буржуазных революций – все построены на идее представительства, которое рассматривает как всякое представительство того субъекта, ту персону, которую оно представляет, как недееспособную принципиально. Вся цель этих демократических институтов – надеть узду и говорить от имени недееспособного представляемого. Когда представитель лучше знает, что нужно этому представляемому. В отличие от этого механизма представительства, монарх – не представитель. Он является политическим телом народа. Он и есть народ в этом смысле. Это совершенно другая конструкция. И в угоду действующей после буржуазных революций идеологии, которая естественно простирается и на историографию, и на философию истории, это всячески скрывается.
Скрывается, хотя большинство европейских стран по-прежнему являются монархиями, и никакая это не декорация. Это именно та часть института воспроизводства власти, которая не является представительной. И исходится с того, что представительство также, в общем-то, уязвимо исторически, как и, например, греческий полис, в котором все время все было как-то не так, все было не слава богу.
Соответственно русское государство, создаваемое Иваном III, сильно укрепленное Иваном IV Грозным, в принципе создавалось на фоне последствий традиционной междоусобицы, традиционной до русского общества того времени, результате которой русские земли были завоеванными, оказались завоеванными в ходе монгольского нашествия. И длительное время с этим ничего было нельзя сделать. По-моему, более двухсот лет было, поправь меня, если я не прав.
СУ: Разные земли по-разному, где-то и дольше было.
ТС: Где-то и дольше, естественно, поэтому я говорю приблизительно. На 200 лет мы получили урок, что нельзя воевать друг с другом. А воевали друг с другом ровно по двум причинам. По причинам племенной розни, потому что все-таки были этнические признаки, которые ценились людьми больше, чем общее единство. И из-за городской розни – разные города воевали друг с другом. Мы за это поплатились тем, что не устояли перед силой нашествия с востока.
А потом, когда ослабла в достаточной степени единая власть монгольская, она сама разделилась в себе.
СУ: С ней произошло очень похожее, как и произошло на Руси.
ТС: Да. Они своих собственных достижений не удержали. Не удержали, не смогли. То есть, то же самое – наследники Чингисхана между собой все поделили. И на этом кончилось их государство. А русское государство с этого момента начинается, потому что началось, соответственно…
Нам пишут, что 300 лет официальная версия, наверное, не меньше 200, мне важно, что минимум 200, а где-то и 300, наверное.
СУ: Часть княжеств участвовала в покорении других княжеств, перейдя в подчинение Орде первыми, и восточные первые в это включились. Поэтому там такие были процессы, сдавали друг друга. Это все у нас в учебнике обобщают.
ТС: Да. И на этом фоне начало создаваться собственно русское государство Иваном III, сразу как большая империя. Этот процесс у нас очень долго продолжался. Первый исторический процесс в создании государства. Подчинение князей и бояр, то есть людей, укорененных регионально и властвующих регионально, и в этом смысле может быть даже и племенным образом, потому что это могли быть и какие-то этносы, называющиеся немножко по-другому. Подчинение их единой централизованной власти – власти, не господству. Они должны были признать, что это необходимо, понять, что это необходимо, что по-другому ничего не получится. И в этом смысле в постановке их на службу этому единому большому государству. Этот процесс с различными перипетиями шел вплоть до революции 1917 года.
Мы сейчас пройдемся по его этапам. Но был и другой процесс, который связан с народом. Здесь мы должны вернуться на несколько столетий, приблизительно на 12-14 столетий назад. И ответить на вопрос, откуда взялся народ русский, что это такое?
Потому что как нас называют и сейчас в Латвии, латыши нас называют – krievs, кривичи. Потому что, видимо, кривичи когда-то с ними наиболее близко соприкасались. Но мы же не только кривичи, правильно? Если пойти по этому пути, у нас там еще сотня названий будет, разных этнических групп, распределенных по этой большой территории.
И что? И как возник один народ? Откуда, с чего он взялся? Народ – это в конечном счете те люди, которые вступают друг с другом в брак и производят следующее поколение на свет, считая, что они вступают в этот брачный союз со своими, потому что с чужими в него не вступают. Это, в конечном счете, различитель “свой-чужой”. Когда мы говорим об этнических группах, то это что такое? Это есть те люди, которые считают одних людей своими, а всех остальных – чужими. И граница, с одной стороны, почти физическая, с другой стороны, — генетическая, по признакам, которые наблюдаются, воочию можно видеть их. Одни лица – такие, другие лица – такие, у одних рост – такой, у других – такой, цвет волос и так далее. Но все это все равно оформлено еще и культурно, в обычаи, которые тоже не менее важны для различения “свой-чужой”. С кем можно вступить в брак, а с кем нельзя.
Русский народ был создан актом крещения Руси. Потому что в тот момент, когда Русь была крещена, то принцип, который был провозглашен апостолом в свое время, что отныне больше нет ни римлянина, “ни иудея, ни эллина”. Потому что братство во Христе универсально, для тех, кто его принял, естественно.
Этот принцип и создал, в применении к огромному этническому многообразию народов и племен, населявших русское пространство, которое стало впоследствии русским, создал огромный резервуар “своих”. То есть теперь это все равно все свои. Понятно, что если мы полезем в подробности исторические, там огромное количество перипетий, но принцип один – процесс заключался в том, что эта общность стала, по тогдашним понятиям и по сегодняшним, мега-общностью.
И весь дальнейший процесс создания и развития русского государства заключался в том, что государство, как механизм воспроизводства власти, догоняло по масштабу, пыталось догнать эту гигантскую общность, которой до этого не было. Княжеские формы правления вполне себе подходили под племенной или городской характер существования. Но под русский народ, объединенный единой верой, причем такой верой, которая ни с чем не смешивается абсолютно, радикально другой. Потому что мы про Рим часто вспоминаем, — в данном случае тоже стоит, — римское право имеет три отдела: частное право – про экономику, публичное – про государство и сакральное право – про богов. Как обращаться с богами, как правильно им поклоняться, в том числе как осуществлять культы чужих богов, как допускать эти культы на свою территорию, как уважать чужих богов, и так далее. Такой раздел права, который сегодня не преподается, естественно, потому что за отсутствием практической надобности.
А крещение полностью решило эту проблему. Это универсальная религия, которая сразу установила, по существу, единое каноническое право для всей этой области, которая ему подверглась. И, соответственно, возник народ такого количества и такого географического масштаба, что имеющаяся форма государственной власти в принципе не соответствовала этому масштабу народа. Не соответствовала. Причем с этим столкнулись уже Иван III и Иван IV. Поэтому нам пишут: не привело ли крещение к разобщению? Нет, не привело.
СУ: Полностью наоборот.
ТС: Да. Это известный миф неоязычества, что крещение привело ко всем тем нашим бедам и проблемам, которые у нас возникли. В частности – благодаря крещению мы попали под татаро-монгольское иго. Которое, конечно, вообще никакое не татаро-монгольское, а просто монгольское. Татары здесь ни при чем совершенно. Я не буду сейчас вдаваться в опровержение этого мифа. Но надо понимать, что это неоязычество, это попытка выставить все беды России, как вытекающие из акта крещения. Нет, акт крещения создал народ. И надо понимать, что, монголы были язычниками в то время. И что? Какая им была разница, кого покорять?
СУ: Монголы добавляли всех богов покоренных народов, они вообще не заморачивались по этому поводу.
ТС: Они делали то же самое, что делали римляне.
СУ: Да.
ТС: Я не случайно упомянул про сакральное право, потому что римляне так и поступали. Они добавляли просто всех новых чужих богов в пантеон, и они не умаляли этих богов. Но это никак не защищало народы этих богов от покорения римлянами. Соответственно, точно так же от покорения монголами. Это довольно странный взгляд.
СУ: Мне кажется, что те, кто такое пишут, не понимают, что само понятие бога изменилось. В язычестве и потом в христианстве.
ТС: Да, но я бы даже жестче сказал. Надо понимать, когда ты воспроизводишь какие-то представления, во-первых, понимать, что это не твои представления, они уже были кем-то, скорее всего, придуманы. Кем и зачем? И пространство философии истории точно так же подвергнуто очень жесткой и агрессивной пропаганде исторической, как любое другое, даже может быть больше, чем любое другое. Есть такая боевая программа неоязыческая. Давайте откажемся от Христа, потому что нас покалечили, насильно нас обратили. Это ерунда полная. Читайте историю церкви.
Утверждение о том, что это базовый процесс, не означает, что он шел гладко и по накатанным рельсам. Естественно, внутри есть своя динамика. И тем не менее, это изменение, — смотри наше первое замечание методологическое, потому что мы толкуем об изменениях, а не о достигнутых состояниях, — это изменение ровно в эту сторону. Поэтому возник народ, — родился народ в акте крещения, — таких масштабов, что государство потом всю дорогу догоняло народ, пытаясь вместить его в себя. И должен сказать, что и к 1917 году эта задача так еще и не была решена. Что, собственно говоря, и является основой революции 1917 года. Я имею в виду, конечно, Октябрьскую революцию, хотя и Февральская в общем произошла по той же самой причине.
По той же самой причине, те, кто ее делали, не в полной мере понимали, или совсем не понимали, или не хотели понимать ту историческую задачу, которая с неизбежностью возвращается в полный рост, когда они уничтожают пусть и несовершенное, и недостаточное, но государство и власть, которые есть.
Поэтому давай пройдемся по тому, как это все…
СУ: На уточнение вопрос. То есть, перефразируя знаменитую шутку либералов, не шутку: вечно не тот народ попадался. Не могли осознать, что за народ?
ТС: Я же еще раз говорю, что есть две главные проблемы политические. Это, если мы рассматриваем это исторически, это хрупкость власти и политическая дееспособность народа. Народ способен действовать политически. Все, кто пытаются представить его как недееспособный, должны понимать, что это может, как говорится, проканать какое-то время, но потом за это придется заплатить. Такая диалектика историческая. Придется возвращаться назад и снова об те же камни лбом.
Посмотрим, как это происходило. Первое серьезное испытание было, наверное, не при Иване IV Грозном. Хотя, так как у нас представлена наша история, так как ее изучают, так как она представлена в популярной культуре, в литературе, в кинофильмах, – как нечто ужасное, в первую очередь, конечно, представляют эпоху Ивана Грозного. Хотя Иван Грозный боролся с кем? С боярами. То есть, он доделывал работу Ивана III по приведению бояр к формату служения. Помимо этого, он еще и войны вел, неизбежные, – и от внешней агрессии, и за расширение государства.
СУ: Он, собственно, доинтегрировал части Золотой Орды.
ТС: Поэтому если смотреть, что было сделано и что не получилось, то очень многое было сделано, гораздо больше, чем того, что не получилось. Но я надеюсь, что мы тоже не будем заниматься глупостью – проецировать всю проблематику, например, стихийные бедствия, неурожаи и еще что-то – на личность того монарха, при котором все это происходило.
А дальше началась смута, которая, кстати, отражена, конечно, во многих наших произведениях литературы и искусства, но так она преподается, – я ни разу не встречал, чтобы внятно ее излагали. У меня после школы не осталось никакого особого толкового представления об этом. Что такое смута? Формально она началась из-за прерывания престолонаследия по наследственному признаку. То есть, был дефект наследственного характера монархии. Обстоятельство, что царем должен быть непременно сын предыдущего монарха, стало проблемой. И на этой базе начался раздрай.
Был целый калейдоскоп. Я сейчас не буду все воспроизводить. Вроде как убили наследника Дмитрия, а соответственно потом кое-кто объявил себя этим наследником, выжившим. Потом того снова убили, и снова нашелся человек, который объявил себя выжившим. Это уже был Лжедмитрий II. Был и боярский царь – Шуйский. Все происходило, конечно, не потому лишь, что непонятно, кто был настоящий царь, а потому что вернулась старая проблема – война всех против всех. В которую вмешались, естественно, и иностранцы, поляки, в первую очередь, и литовцы. И была предпринята попытка посадить на наш трон буквально польскую марионетку, против чего выступил народ вооруженный, как это ни странно. И кто руководил этим народом? Семен, скажи мне, пожалуйста.
СУ: У нас один был князь, второй был из сословия купцов.
ТС: А кто был третий?
СУ: Духовный, ты имеешь в виду, наставник? Царем которого сделали потом? Династию основали или что?
ТС: Нет. Видишь, как интересно: даже ты любопытно отвечаешь на этот вопрос. Хорошо, подскажу – в Александровском саду ему теперь поставлен памятник.
СУ: Я понял.
ТС: И он стоит строго на оси грота.
СУ: Да, я понял.
ТС: Гермоген. Или Ермоген, или Гермоген.
СУ: А его роль настолько велика?
ТС: Да, его роль определяющей является. Потому что от его слова зависело, пойдут люди штурмовать Москву или нет. Правильное это дело или неправильное. И эта традиция восходит еще к битве на Куликовом поле.
СУ: Ты имеешь в виду роль Сергея Радонежского?
ТС: Абсолютно справедливо. И это не какая-то декоративная добавка, что надо на всякий случай получить благословение. Конечно же, нет. Это народное предводительство. И оно осуществлялось теми людьми, которые, собственно говоря, принадлежали к старейшей нашей корпорации – к православной церкви, которая и объединяла, собственно, народ как народ. Это и есть его собственная форма. Если бы Гермоген или Ермоген не сказал из тюрьмы, кстати, он это из тюрьмы все говорил, через письма, что надо идти и сносить эту польскую власть к чертовой матери, никто бы никуда не пошел, уверяю тебя.
А то, что мемориальная политика заключалась таким элегантным образом, в том, что есть, конечно же, двойной памятник, стоящий перед собором Василия Блаженного. А про Ермогена так никто ничего не говорил уже тогда. Мы сейчас разберемся, почему. Это даже не большевики отредактировали, это отредактировала династия последующая.
СУ: Я двигался именно в логике, что поэтому династия показала, что новый царь, и у династии новый их патриарх.
ТС: Да, но ты помнишь, когда избрали все-таки в 1613 году после того, как выдворили из Кремля интервентов. Избрали Романова первого. Как он правил?
СУ: При покровительстве, собственно, патриарха, при отце.
ТС: Да, и патриарх был фактическим соправителем, это даже отражалось в формуле издания указов – они писали от общего имени. В этот момент, при воцарении Романовых, при восстановлении власти и государства, которое произошло при очень деятельном участии народа в качестве ополчения, руководимого всеми сословиями, то есть, сугубо народным человеком, князем и патриархом, которого за это убили поляки. Потому что они добивались от него одного – чтобы он приказал, чтобы народ никуда не ходил. Он сделал прямо противоположное, и они пошли. Так воспроизводилась власть, все три сословия: аристократия, купечество, крестьянство. Потому что крестьянство на самом деле у нас и было источником купеческого звания – у нас все предприниматели из крестьянства происходили.
И, соответственно, православная церковь, и не в виде какой-то бюрократии формальных решений, а в героическом формате. Патриарх велел эту власть вынести, а следующая власть была восстановлена тоже при участии патриарха. И патриарх правил вместе с Михаилом Романовым, потому что Михаил Романов был очень юн и не очень ориентировался в том, как это все делать. Что имело свои последствия, любопытно, конечно. Патриарха, который правил, обвинять не в чем – он делал то, что должен был. Но последующие поколения иерархов церкви решили, что есть основания для того, что мы называем по-иностранному “теократия”. И идея заключалась в том, что вообще в России церковь должна править вместе с государственным аппаратом, а патриарх вместе с царем. Что должна быть двуединая власть. К чему привела эта тенденция, Семен? Что было следствием этого?
СУ: Следствием, мне кажется, была, собственно, ликвидация патриаршества Петром I.
ТС: Да, верно, но ты перескакиваешь через, собственно говоря, величайшую катастрофу.
СУ: Ты имеешь в виду раскол, да?
ТС: Да, я имею в виду раскол.
СУ: Понял.
ТС: Да, потому что раскол — это следствие реформы церкви, а реформа проводилась для того, чтобы что делать? Чтобы править. Потому что, чтобы править внутри, надо было править и вовне. То есть, идея теократии русской заключалась в том, что это почти католическая идея, что мы должны тогда править, — мы, церковь, – и за пределами русского пространства. Потому что мы должны защищать и окормлять все православие, а для этого мы должны привести собственный канон в ту универсальную форму, которая будет соответствовать требованию ассимиляции других православных народов, с другими церквами православными.
И что сделал русский народ? Он жесточайшим образом этому воспротивился. Кстати, показав в этом смысле, где проходят границы народа и народности. От этого удара русская православная церковь никогда больше не оправилась, включая и сегодняшнее ее положение. Эта проблема остается нерешенной исторической проблемой русской православной церкви. И за то, что церковь не справилась с тем, за что взялась, – она могла не браться, но взялась и не справилась, – ее и перевели из Патриаршего управления в Синодальное. Сделал это Петр I, и он сделал это в режиме своеобразного протестантизма по-русски. Когда говорят, что у нас не было протестантской революции, поэтому у нас и проблемы с экономикой. Такая мифология тоже есть, боевая пропагандистская мифология.
У нас нормально с протестантизмом, у нас был свой протестантизм, только он был сверху организован. В этом смысле гораздо более эффективный и менее затратный, нежели протестантизм европейский, который в Европе был направлен против всеобщих претензий католической церкви на светскую власть. А у нас нарождавшийся теократический комплекс изнутри подвергся удару раскола, народ не принял этого.
Другое дело, что он не принимал это, конечно, через простое противодействие новым обрядам. Он не заморачивался политической философией, зачем это все делалось, – чтобы руководить Грецией, Балканами и другими регионами православными. Обряд не тот, крещение не настоящее. И все, люди сжигали себя сами, запирались в сараях и сжигали.
СУ: Это еще нормально не отрефлексировано.
ТС: Это вообще никак не отрефлексировано, потому что у нас не принято рассматривать роль религии в отношении к проблемам власти. Это болезненный вопрос, причем он настолько болезненный, что даже не очень понятно, в каком месте болит. Как в известных историях про больных и врачей, когда больной приходит к врачу и говорит, доктор, у меня что-то болит, только я не знаю, где и что, разберитесь вы, что у меня болит. Так же и здесь – это не отрефлексированный вопрос.
Но я хочу обратить внимание на то, что народ наш создан крещением, церковь была формой организации народа, первичной. Это не означает, что она ею и осталась, потому что дальше пошел другой процесс. В тот момент, когда этот народ появился, и началось его политическое освоение государством и властью, которые все время пытались догнать его масштаб и численность и поместить внутрь себя. Естественно, что в этот народ начали ассимилироваться, кооптироваться различные группы, которые не принимали не то что православие, – христианство не принимали. Но они политически оказались едины с этим народом.
Что значит политически едины? Именно потому, что народ всегда был больше своего государства, политической основой этого единства была культура. Русская культура выполняла уникальную функцию политическую на нашем пространстве. Она была формой политического единства. В этом смысле она имеет титульный характер. У нас не народность, слово “национальность” тоже испорчено в этом смысле. Не этнический фактор у нашего государства титульный характер имеет, а культурный.
Соответственно, теперь делают попытку назвать это русской цивилизацией, этот эффект. Но начиналось все с крещения, с церковного единства, и дальше к культурному единству как к политическому фактору, который объединяет народ, который больше, чем свое государство, но при этом государство стремится расшириться и стать соразмерным своему народу.
Что делал Петр I помимо того, что он прекратил претензии церкви на теократию, – окончательно оформил это прекращение. И тем самым, кстати, зафиксировал, что политическое единство теперь шире, чем церковное единство. Еще за сто лет до этого, во времена преодоления смуты, это было не так – церковное единство было основным. А он утверждал уже своим актом, что наше единство – культурное, и более того, мы расширяем рамки этой культуры с целью ассимиляции необходимых нам европейских достижений, прежде всего науки и инженерного дела. И Петр продолжил войну против, сейчас бы сказали, боярского сепаратизма. Он создал дворянство, то есть он утвердил принцип, что аристократией, и в этом смысле опорой государства, может быть только служилое сословие. А не потому, что у меня на роду так написано, не потому что я происхожу из боярского рода, и мы всегда владели землей, и правили теми, кто на ней живет.
То есть он пресек весь институт владения землей, регионально-княжеский элемент был окончательно репрессирован Петром I.
СУ: И, соответственно, поставил под вопрос власть именно на земле.
ТС: Да, он ее ликвидировал де-факто и де-юре, на этом все закончилось. Он закончил борьбу Ивана III, Ивана IV с боярами. Вместо них было создано дворянство, которое потом, после Петра, всячески пыталось освободиться от этой роли служения и обратно превратиться в феодальный класс, которым оно не было. Потому что учрежденное Петром дворянство – это не феодалы, это служащие, государственные служащие. И все, что им дано, дано с целью осуществления ими их службы. Собственно говоря, он не был автором этой концепции, Иван III хотел так сделать и требовал этого. Но Петр это доделал. Этот же класс он обязал получить образование. Этот процесс продолжался в России и дальше, до 1917 года. В какой-то момент личное дворянство стали давать просто по факту приобретения высшего образования университетского. Когда появился университет и появилось университетское образование, при Петре его еще не было.
СУ: Собственно, это надо рассматривать как создание именно управляющей прослойки. То есть к России как к государству стали относиться, как к объекту именно управления. Не каких-то процессов, которые проходят бояре, за это ответственные, а что это – проектная деятельность. Поэтому коллегии появляются.
ТС: Надо осторожнее с применением современного языка к прошлому. Да, ты прав, конечно. Я рассматриваю это как процесс расширения государства. Потому что после Петра, после его смерти, как это всегда и бывает в истории, было сделано все, чтобы это уничтожить. Чтобы этого не было. Потому что неоднократно повторяемые указы о вольности дворянской – это явление 18 века. После Петра, Петр тоже был в 18 веке, но в начале его. А все, что было после Петра, и кто был тем государем, который еще раз попытался вернуть дворянство в положенные ему рамки служения? Кто?
СУ: Невинно убиенный наш, который – табакеркой. Правильно? Ты его имеешь в виду?
ТС: Павел I, да.
СУ: Бедный, бедный Павел.
ТС: Надо посмотреть, с чего он начал. Он начал ровно с ограничения вольностей дворянских. Причем с такого ограничения, что было понятно, чего он потом всегда опасался. И не зря опасался. За это его и убили. Такое даром не проходит. И он же начал крестьянскую реформу. Давай вернемся к этимологии слова «крестьянин». Кто такой крестьянин?
СУ: Христианин, то есть православный.
ТС: Христианин, конечно, это лежит в основе. Это и есть общее определение русского народа. Это крестьянин, живущий на земле и своим трудом зарабатывающийся на пропитание. Зависимый от привязанности к земле, потому что кто-то должен эту землю защищать. Когда-то это были князья, потом стало государство российское. Этой же привязанностью к земле он поплатился в 18 веке своим закабалением. Оно началось немножко раньше, конечно, но в 18 веке в основном на фоне отказа дворянства от служения происходил, соответственно, парный к нему процесс – закабаление крестьян, которое мы знаем под названием «крепостничество». То, что вражеская пропаганда называет рабством, конечно, это никакое не рабство, потому что рабство — это совсем другое. Подробно можем разобраться в этом как-нибудь.
По своим эффектам, конечно, кое-какие эффекты очень сильно напоминают то, что было среди рабов. Но они, конечно, никакие не рабы – все совсем по-другому. И никогда так не надо делать – переносить клише оттуда. Потому что крестьянин оставался самодеятельным человеком, имел свое собственное хозяйство. В экономическую кабалу, которая также сопровождалась и политическим закабалением, он попал. Но и это в целом было следствием того, что Петру I не хватало не то что личных сил, исторических возможностей не хватало для создания государственного контура, который включал во себя и крестьян. И эти крестьяне были фактически отданы на откуп освобождающимся от служения дворянам в 18 веке. И это мы знаем как эффект крепостной зависимости.
И Павел I начал крестьянскую реформу, потому что он много сделал, но главное – он дал толчок всем этому. И он потребовал, чтобы крестьянам было предоставлено гражданское положение, что они должны быть по существу гражданами. Обрати внимание, насколько это отличается от требований в кавычках конституционных требований дворян к нашему трону, например, в их декабристском варианте. Потому что декабристы, если отвлечься от польской подоплеки этого восстания 1825 года, то это продолжение требований вольности.
СУ: Они фактически хотели ограничить, сделать конституционную монархию фактически.
ТС: Семен, это самое тонкое место, где рвется. Слова такие употреблялись. К конституционной монархии, как реально действующему образцу на том же западе, это не имело никакого отношения. А слова такие произносились, естественно. И когда мы все сплющиваем в слова, мы становимся жертвами того, что ты называешь «когнитивная война».
Дворяне, с одной стороны, хотели Константина на троне, полонофила. А, с другой стороны, они хотели вольностей дворянских, которые перед этим, соответственно, ограничил Павел I, убиенный своим сыном, Александром I. И, соответственно, Александр I был либерал. Потому что это было условие того, что уберут отца – Павла I. А дальше, соответственно, был вопрос – продолжится, пиршество духа или нет, на русской земле. А Павел I требовал гражданского состояния для крестьян, а не вольностей для дворянства. Он был революционером нашим, самым главным – Павел I и был убит за это.
А много мы знаем про Павла I? Его вообще больше представляют как фигуру карикатурную.
СУ: Он дурачок в русской истории.
ТС: Дурачок, да. Это тоже особое идеологическое искажение, которое не большевики привнесли. Постаралась, соответственно, династия Гольштин-Готторпская, формально объявившая себя продолжением династии Романовых, ею, конечно, не являвшаяся.
И крестьянский вопрос, который Павел I осознавал и понял, что это бомба, заложенная под трон и под государство. Весь XIX век дальше он решался, решался, решался, решался, и решен так и не был. И, в принципе, и крестьянская реформа, которая все-таки началась в 1861 году, более или менее и потом 50 лет продолжалась, и она этого не решила. Крестьянская реформа не в качестве политической рамки, потому что политическая рамка была Павлом введена и, в принципе, Александр I ее продолжал в своем акте о вольных хлебопашцах. О том, что, в принципе, те, кто хотят освободить крестьян, могут это сделать, имеют право. И кое-кто это даже сделал.
Когда это приобрело массовый экономический характер, крестьян освободили от формальной зависимости юридической и позволили выкупать землю. Выкупать. А где они на это возьмут деньги? Деньги они на это искали в течение 50 лет. Велись долговые записи – в течение десятилетий велись долговые записи за выкуп земли, пересчитывались проценты. Это был гигантский совершенно учетный механизм в Министерстве финансов, которое этим занималось. Пока не наступил известный всем 1905 год и началось просто списание этих долгов и закрытие темы. И крестьянская реформа уже в ее экономической массовой части, начавшаяся в 1861 году, закончена была Николаем II. Так как об этом Жванецкий писал – что ее, в принципе, как ремонт невозможно закончить, можно только прекратить.
Так же оказалось и с крестьянской реформой. Ее закончить оказалось невозможно, оказалось возможно только прекратить, и вопрос не был решен – крестьяне не стали частью государства. Их интеграция в Российскую Империю обеспечивалась одним единственным механизмом – их верностью царю, преданностью царю, то есть монархией, как формой политической организации дееспособного народа. Это и было сломано буржуазной революцией 1917 года. А до нее фактически в стране оформились просто два разных правовых пространства. Что, конечно, для государства критично и непереносимо.
Было право, в котором существовала верхняя часть общества, то есть дворянство и приравненные к нему сословия, – это романо-германское право в значительной части своей, кодифицированное. Дело не в конституции, прекрасно у России была правовая система и был закон. Но он был для верхней части общества.
И была нижняя часть, которая включала в себя основное население России – крестьянское, которое по существу жило в том, что называется обычное право. Которое тоже было институционально закреплено в системе мировых судов, где судили по совести, судили присяжные, крестьяне, судили других крестьян. И это была совершенно другая правовая система, которая, кстати, так и осталась жить в тени, потому что, если бы была поставлена задача ее кодифицировать и эксплицировать (извините за латынь), то она бы скорее тяготела не к романо-германской правой семье, а англо-саксонской – к тому, что растет из общего права, из обычного права – из того и из другого. Но это сделано не было.
И правовой это парадокс заключался не в отсутствии конституции в стране. А в том, что в ней есть две правовые системы, вообще никак не корреспондирующие друг с другом. Например, я уже сказал, что крестьянство было источником предпринимательской деятельности у нас. Как это происходило? Отпускали крестьян на оброк, то есть можно было не отрабатывать в натуре на барина, а уйти на собственный заработок, куда хочешь, и просто платить ему фактически налог, то есть оброк. Что это позволяло делать? Это позволяло экономить, позволяло накапливать, зарабатывать больше, чем платить барину. Наиболее талантливые накапливали больше. И что происходило?
Происходило образование трастов по существу, они никогда у нас трастами не назывались, потому что никто не придавал им правового значения в том государстве, которое существовало сверху. А в обществе, которое существовало снизу, очень даже придавалось, потому что многие крестьяне, которые сами не могли капитал свой развивать, отдавали накопленные ими излишки в управление наиболее талантливому и удачливому человеку из своей же среды. И на честном слове эти состояния росли.
А потом начались правовые коллизии во времена Николая I, достаточно позднего – 50-е годы, непосредственно перед реформой. Умирает знатный купец, который на самом деле в своей генетике – крестьянин, конечно же, из крестьян и с высокой вероятностью старообрядец, то есть не принявший никонианскую церковь. И по законам империи у него есть вполне определенные наследники – его дети. А по его честному слову, на самом деле его состояние принадлежит нескольким сотням вкладчиков, которые вообще никак юридически не зафиксированы. И семья этого человека делает все, чтобы это не досталось его детям, а было распределено между теми, кто реально на это имеет право по общему и обычному праву крестьянскому. Началось достаточно жесткое противостояние этих двух правовых систем. Одной официальной и другой неофициальной, народной.
Я это привожу только в качестве примера, на самом деле это целый класс общественных явлений. И суть заключалась в том, что крестьянская община, крестьянское общество, а не демократически озабоченное дворянское, не помещалось в систему российского государства. А вовсе не недовольные количеством своих вольностей дворяне. И эту проблему империя Петра I, эволюционировав, соответственно, в течение двух столетий, так и не решила.
Что и подводит нас к революции 1917 года в ее уже октябрьском изводе. Надо понимать, что и февральская часть тоже в значительной степени под собой имеет крестьянскую основу, потому что финансировали эту революцию, подталкивали ее, пользуясь войной, владельцы капиталов, чье происхождение строго такое же крестьянское и строго такое же старообрядческое, как в том примере, который я привел про 1850-е годы.
СУ: Если мы посмотрим на партии, именно электорально, самый массовый был крестьянский вопрос.
ТС: Да, конечно. И тогда же, кстати, писали, что даже если отнять всю землю помещиков и поделить ее между крестьянами, что в первую очередь и сделала ленинская власть советская, – самым первым своим актом, декрет о земле в этом и заключался, – этой земли все равно не хватит. На всех ее все равно не хватит. Даже земли не хватит, даже если ее отнять и поделить. Что было сделано и привело к тем дальнейшим проблемам с крестьянством, с которыми уже работала Советская власть.
Я забегаю вперед, учитывая, что наше сегодняшнее время подходит к концу, планомерно. Я хочу сказать, забрасывая вперед ориентир для нашего дальнейшего движения. Проблему крестьянства решило советское государство. Оно включило в себя эту массу. Прошу обратить внимание – то, что я сейчас утверждаю – это не оценочное осуждение. Это не хорошо, не плохо. В результате, кстати, что произошло с крестьянством? Оно исчезло, будучи включенным. Наши учителя назвали бы это диалектикой. А я обращаю ваше внимание на самое первое замечание, с которого мы начали – суть в изменениях, а не в достигнутом состоянии.
Но вновь построенное государство поставило для себя эту цель включения всего народа в государственную жизнь и достижения каждым из народов гражданского состояния. То есть, ту же цель, которую ставил Павел I. Понятное дело, что Павел I ее ставил поправками на дизайн, на тогдашний язык, на тогдашние реалии социальные. А советское государство решало эту задачу уже в радикальной постановке. Что это должно быть сделано не за 100 лет, а за 10. И они это сделали. Они за 10 лет это сделали. Понятное дело, что для этого должна была быть достигнута всеобщая грамотность. Кстати, многие белогвардейские критики утверждают, что и Николай II бы добился грамотности народа – были же программы уже готовы просвещенческие. Наверное. Но принципиален был фактор времени, потому что в чем оказалось слабое место государства Петра I, империи Петра I – долго они возились со всем этим. Долго. А исторический вызов состоял в том, что народ должен был быть сделан политически дееспособным в кратчайшие сроки.
СУ: Очень важно, Тимофей, про кратчайшие сроки, вопрос доверия. Потому что советской власти стали доверять.
ТС: Да, спасибо. Я это уже сказал, может быть, это прозвучало не очень внятно. Народ России, то есть крестьяне, не доверял государству Петра I. Он доверял только монарху. А государству он не доверял, потому что государство было построено на дворянах. А дворяне все время смотрели, так сказать, как им от этого служения отвертеться. Естественно, среди дворян были и те, кто служили, иначе бы развалилось сразу.
Мы сейчас говорим о коллективном поведении. Поэтому плюс для крестьян послепетровской России – государство было представлено в виде помещика и всех тех, кто обеспечивает его господство, даже не власть, а господство. Но государство поэтому не вызывало доверия. И я еще раз говорю, они жили по своему собственному праву. А не по праву государства. Они жили по своему собственному, непризнаваемому, теневому и если говорить об аналогиях, по существу, английскому праву. Такому же, как английское право. Не суждено было в свою правовую систему оформиться этому праву. А доверяли они только царю.
Советская власть построила народное государство. Что это означает? Она построила государство, которое соразмерно народу. В этом смысле советская власть впервые решила ту задачу, которая стояла перед Иваном III – построить государство, соразмерное народу. Это означает, что крестьян в него включили. В государственную работу включили. А значит – в исполнение государственных функций, в исполнение государственных должностей. Обрати внимание, что это не имеет ничего общего с так называемой демократией как представительством.
Потому что в этом случае люди – используем это сейчас как синоним слова народ – непосредственно осуществляют политическую работу. Не через представителя, а через то, что они массово занимают самые разные должности в государственной иерархии, начиная с самых низовых, но уже руководящих должностей и так до самого верха. Они, находясь на этих должностях, осуществляют политическую деятельность. Принимают, соответственно, государственные решения и реализуют их через массовое участие, которое абсолютно исключалось в той системе, которая была построена при Петре I, потому что первоначальной энергии петровского строительства хватило только на верхушку, – ее отправляли учиться, на нее делали ставку. Народ массово никто ничему не учил.
Вообще можно сказать, что главное, что произошло после Петра I – это переход от принудительного обучения дворян к принудительному обучению народа.
СУ: Собственно, и модель образования была взята гимназическая.
ТС: Это дело техники, Семен. Это важнейший момент, но это уже дело техники. Это тоже надо отдельно разбираться, как это делалось, почему, что получилось, что не получилось, что произошло с педагогикой. Особенно нужно разбираться с Макаренко, со школой Макаренко, потому что это величайшее достижение нашей педагогики – Макаренко.
Кстати, в издательстве “Питер” вышла книга, переизданная. Второй вышла в варианте, в котором нет купюр, сделанных в советское время. В советское время Макаренко издавали безудержно, но с довольно большими купюрами всегда. Лишь совсем недавно энтузиасты сохранения наследия Макаренко издали в первый раз издание без купюр, оно тут же разошлось, его не достать. И сейчас издательство “Питер” переиздало это издание без купюр, причем купюры там отмечены курсивом, и сразу становится понятно, что было выброшено, и становится понятно почему. Это издание, кстати, вышло с моим предисловием и предисловием Дмитрия Куликова – там два предисловия. Я очень рекомендую познакомиться с этой работой Макаренко – «Педагогическая поэма» имеется в виду, и посмотреть, какие там купюры. Это очень интересно. И мы, наверное, должны будем сделать это однажды темой беседы.
СУ: Да, «Педагогическую поэму» перечитать я сам с удовольствием.
ТС: Прочтите, потому что это объясняет и смысл советского проекта, и в чем основная была полемика у нас с либералами, потому что насквозь либеральное педагогическое сообщество травило Макаренко, потому что он, видите ли, свободу личности не обеспечивает, и так далее. Я предлагаю это сделать темой отдельного занятия.
СУ: Согласен.
ТС: Но главное, возвращаясь к нашим баранам, что произошло, причем революция в России была крестьянской, никакой не пролетарской, конечно же. Пролетариат немногочисленный был одним из инструментов осуществления революции. Но революция заключалась в том, что крестьянская масса впервые была подвергнута обучению и образованию, и начала подъем, массовый подъем государственной деятельности, и оказалась включенной в государство, и обрела политическую дееспособность. И в этом смысле советское государство было государством политически дееспособного народа – вот кем оно было.
Кстати, оно осталось монархией. Единственное, что монархия перестала быть наследственной, ее обеспечил уже другой механизм, механизм политической монополии. Я, кстати, не стал бы это называть диктатурой, потому что классики называли это диктатурой пролетариата, но это такое наследие лексическое прошлых эпох, потому что диктатура это вполне понятный, но очень узкий способ осуществления государственных полномочий специально назначенным лицом – диктатором. А при чем здесь пролетариат, надо разбираться отдельно. Он на самом деле был средством осуществления во многом, организационным средством. На него опирались, создавая политическую монополию, но не более того. Кстати, опирались не только на него.
А то, что было реально создано как механизм воспроизводства власти после падения монархии Николая II, – это политическая монополия. Ее осуществляла партия – специальная организация, для этого созданная. И она же выбирала монарха, выдвигала монарха за счет своих внутренних процессов политической борьбы, которые там происходили. А народ пошел по лестнице социального подъема и, конечно, это никакие не социальные лифты. Это все, так сказать, от лукавого. Потому что лифт может поднять ограниченное количество людей на конкретный этаж, а речь идет о том, что весь народ, это 90% населения, наверное, Российской Империи, из неграмотного состояния, привязанности к земле, с которой невозможно никуда съехать, переселился в города, по существу освоил впервые городской образ жизни, получил образование и стал выполнять ту политическую работу, которую до этого отказывалась выполнять аристократия. Да, извини, ты хочешь спросить что-то.
СУ: Я как раз об этом хочу спросить. То есть в этой логике партия начала выполнять ту же функцию, что выполнял инструмент аристократии, правильно? Только для народа это стало более удобным.
ТС: Да, только для народного государства. Да, верно. Правда, при этом партия встала над государством, а само государство приобрело очень интересную функцию, которой у него до этого не было, – функцию жизнеобеспечения народа, то есть хозяйственную функцию. До этого у государства были какие угодно функции, кроме этой. Оно заботилось, естественно, о том, чтобы не было голода, чтобы способствовало развитию промышленности и экономики, – это все было в Российской империи. Но непосредственно организатором хозяйственной жизни, конечно, если и выступало, то только по определенным вопросам, например, в строительстве дороги на восток – Транссиба, еще в ряде вопросов. Но так, чтобы тотально превратиться в хозяйственную организацию, этого не было. А при советской власти оно стало хозяйственной организацией. Оно, кстати, в этом смысле в значительной степени деполитизировалось, – все политические вопросы перешли в ведение партии, более того, партия и в хозяйственные вопросы вмешивалась.
В этот раз мы не разберем внутреннюю динамику советской власти, но в следующий раз мы уже начнем прямо обсуждение советского периода.
СУ: Да, нам надо много из Ильфа и Петрова набрать, особенно про раннюю советскую власть. Там это очень хорошо показано.
ТС: Там очень интересно, потому что здесь мы уже столкнемся с оптикой, призмами и светофильтрами, которые установили для исторического взгляда большевистские идеологические догмы и идеологическая цензура большевистская. Потому что не все было так, как нам привычно это себе представлять. Кстати, когда начинается в конце Советского Союза критика советского строя, то самое любопытное в этой критике в том, что она направлена на идеологизированные представления о Советском Союзе, а не на то, которое имелось в объективной реальности исторической. В этом смысле она бьет мимо цели.
СУ: Там вообще были завиральные…
ТС: Тоже доберемся.
СУ: Да, не надо забегать, там масса всего интересного.
Тимофей, еще вопрос по теме сегодняшней. Про власть и господство внутри этой модели. То есть получается, что доверие к монарху рождает система, именно отношение власти, а дворянство, которому доверили быть именно представителями власти, путем всяких фигли-мигли переводит это в формат господства?
ТС: Да, это проблема, которую политически не решило государственное устройство российской империи формата Петра I.
СУ: Да, мне схему важно было понять для того, чтобы удерживать дальше конструкцию, потому что именно в этой трансформации одного в другое и прикрытии, сокрытии этих процессов, или наоборот, высветлении, мне кажется, весь 20 век и проходит.
ТС: Да, но обрати внимание, что революция решила проблему политической дееспособности народа и создала новую форму монархии, которой до этого не было. Потому что советский строй был монархическим, без всякого сомнения.
СУ: Я автократией называю в своем языке, о том же самом.
ТС: Вроде автократия, тоже вроде греческий язык, как и монархия. Полезно было бы разобраться в терминологической разнице. Это монархия.
СУ: Единоначалие, говоря по-русски, добровольное. Добровольное единоначалие, когда народ признал, – мы разбирались в первом и втором.
ТС: Терминологически мы столкнемся с тем, что этот политический язык не выработан, поскольку он был репрессирован. Об этом нельзя было говорить, об этом до сих пор нельзя говорить свободно. Нельзя, потому что идеологические репрессии куда сильнее, чем любые административные. Нельзя говорить про монархию, хоть ты тресни. Потому что она эстетически, а эстетика всегда первый слой восприятия, всегда ассоциируется с конкретными царями, и даже не с ними самими, а с некоторым их изображением, с портретом царя парадным. И это типа – нам не надо, нам это не надо, это все устарело.
Мы столкнемся с тем, что политический язык еще должен сам себя утвердить. Поэтому будем пользоваться, конечно, и синонимами, но обрати внимание, а почему нас так тянет на синонимы? Почему мы не можем называть вещи своими именами?
СУ: Потому что загажено, идеологизировано, штампы.
ТС: Правильно, надо заниматься прочисткой понятий, смыслов и значений слов, и станет легче. Но важно, что советская власть решила эту проблему, решила проблему дееспособности народа, она предложила новый вариант политического тела народа, потому что политическим телом народа стала партия, между прочим. И была им довольно длительное время. Не только один лишь монарх, но и партия. И она поставила демократические институты представительства в их западном варианте в проблемную ситуацию. Потому что западная демократия по-прежнему исходила из того, что народ недееспособен. И на западе начался зеркальный процесс – что можно противопоставить советскому народному государству в этой части? Это тоже придется обсуждать.
СУ: Близки к входу в фашизм.
Мы подходим к теме русской, скажем так, красной власти?
ТС: Да, мы планировали сегодня это сделать, уже зайти, но мне показалось, что с наскоку будет не совсем понятно. А в следующий раз мы прямо начнем с 1917 года. С 1905 как с прелюдии.
СУ: Отлично. Да, я думаю, что нужно с 1905, потому что вообще у нас недоотрефлексирована первая русская революция.
ТС: Она и начинается, по существу, русскую революцию надо датировать следующими годами: 1905-1920.
СУ: Да, поколение. С этого тогда и начнем.
ТС: Так называемая гражданская война, которая никакая не гражданская, совершенно не гражданская, а это продолжение революции, собственно говоря, — ее финальная часть, когда вооруженное крестьянство изгнало вооруженную аристократию за пределы страны, – собственно говоря, что произошло.
СУ: Отличная схематизация. Отлично. Я свои наводящие вопросы уже задал, тема мне понятна. Наши читатели писали по поводу предпринимателей.
ТС: Я не могу на все заметки отвечать.
СУ: Я просто отмечаю, что действительно, автор Пыжиков, мы отдельно разбирали, много об этом пишет, о феномене…
ТС: Да, книги Пыжикова надо прочитать все, которые он написал, просто все. Потому что это один из авторов, покойный уже автор, не так давно ушел из жизни, кто достаточно эффективно взламывает идеологические искажения, наложенные на русскую и советскую историю.
СУ: Да, так точно. Так что, зритель полностью прав.
Тимофей Николаевич, спасибо тебе за субботник отличный. Возвращаемся в график, уже интернет у меня нормально работает.
ТС: Ладно. Всем спасибо.
СУ: Спасибо. Я напоминаю, что все наши подкасты уже есть на Яндекс.Музыке, кроме всего прочего в улучшенном качестве все субботники.
Спасибо всем. До новых встреч.
ТС: Спасибо. Пока.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
4 / 0