Философский субботник-2 с Тимофеем Сергейцевым 21.01.2023
Семен Уралов: Под такую народную пиратскую песню, которую мы все знаем, — я по крайней мере по прочтении «Острова Сокровищ» ее знаю, — думаю, все советские школьники узнали эту песенку. Тимофей, еще раз рад приветствовать.
Тимофей Сергейцев: Да, взаимно.
СУ. Нас уже 220 человек, что для Философского субботника, я считаю, очень неплохо.
ТС. Разбирайте мётлы, лопаты.
СУ. Да.
ТС. Что еще выдаем?
СУ. Выдаем, да, и самое главное для мусора из мозга, все у вас при себе есть для того, чтобы выгрести. А мы вам немножко поможем.
ТС. Итак, для тех, кто к нам присоединился – уже 250, я кратко напоминаю, что стоит цель разобраться в сложных темах подробно, никто никуда не спешит. Первый наш Философский субботник был посвящен войне, переслушайте, кто не слышал. А сегодня мы хотим продвинуться дальше, а именно по типологии войны.
СУ. Смотри, был один очень интересный вопрос с прошлой [беседы], мы не осветили. Может сейчас ответим на него в рамках прошлой лекции, да?
ТС. Мы к ним все равно вернемся, подведем итог. Вопрос озвучь, пожалуйста.
СУ. Ключевой вопрос, есть ли понятие справедливой войны в европейской и русской традиции. То есть мы разобрали игра и не игра, то есть как мы относимся. А справедливость вообще в войне как-то фигурирует у них, у нас?
ТС. Есть попытки построить такую теорию – а бывает ли война справедливая? Попробуем обсудить это, в том числе.
СУ. Хорошо, договорились, когда положили себе как кирпичик этот вопрос о справедливости.
Сегодня по типологии, как всегда, твои основные тезисы, я где-то по ходу пьесы, если что-то не понимаю – вопросы.
ТС. Меня можно прерывать и спрашивать в любой момент.
СУ. Я слежу за этим самым, за ходом мысли и где-то если что, я, так сказать, выдвигаю вопросы, тезисы, контртезисы. По типам войны.
ТС. Хорошо.
У меня есть еще маленькое замечание про сам жанр нашей работы, что такое философский жанр. В прошлый раз некоторые комментаторы, те, кто оставляют комментарии, были недовольны, что мы такие банальности обсуждаем. А где же глубины? Где глубины?
Обнаружением самого простого занимается философия, того, что у нас под носом, а мы этого не замечаем. Считаю, кстати, банально, потому что мы, может быть, даже и видим эти вещи, но не умозаключаем, не понимаем, какие следствия из этого. От этих простых вещей зависит наша жизнь и дело, если они у нас есть, конечно. И философия занимается этим обнаружением, причем для того, чтобы это имело смысл, это надо делать самостоятельно, на свой страх и риск, в своей ситуации и в процессе действия размышления, потому что, философия это не дело посторонних, это дело тех, кто включен в процесс, в данном случае в исторический процесс.
Поэтому и соответственно у всех, кто включен, есть эта ситуация, выяснения, от чего зависит их судьба. Поэтому относитесь к этому с пониманием того, что ваше рассуждение и ваш анализ являются главным, а не мой. Я произвожу свой анализ и свое рассуждение, но приглашаю в нем участвовать и его послушать.
Значит, мы в прошлый раз обсуждали, что есть война.
СУ. Тут еще, знаешь, очень важное замечание, дело в том, что большинство комментаторов как раз начали что-то свое обсуждать, то есть не двигаться в рамках предложенного какого-то дискурса, не знаю, подходит слово – не подходит, — какой-то логики, куда мы хотим двигаться.
ТС. Рассуждение, да.
СУ. А каждый о своем. Поэтому смысл субботника в чем? Мы для себя разгребаем. И задумка была, если это кому-то помогает – отлично, а если кто-то может еще и помочь нам – прекрасно. Проводите субботники, я с удовольствием тоже послушаю.
ТС. Проводите субботники по понедельникам, вторникам, средам, четвергам и пятницам.
СУ. Каждый день.
ТС. В воскресенье можно не проводить.
Значит, возвращаемся к тематике. Мы обсуждали, что есть война, и в общем-то ответ-то был один – что это судьба человеческого вида. Люди только воюют, животные не воюют, а люди воюют. И что целью войны является истребление, убийство, не насилие, потому что насилие – это другая вещь. Насилие предполагает, что тот, кто подвергается насилию, должен быть жив и остаться жив, иначе насилие теряет смысл. А война – это уменьшение численности населения. Поскольку человеческий вид не подвержен биологическим способам ограничения своей численности, уже почти не подвержен.
И значит, должны быть какие-то другие способы. Поэтому война – это легализация, можно сказать, и легитимация, то есть создание общественной приемлемости, моральной допустимости, массовизация убийства, организация убийства. Но так или иначе она же должна иметь, ровно поэтому она должна иметь основание. Значит, если мы возьмем моральные основания, то моральное основание всегда у войны было одно – это взаимный риск и Божий суд.
Бог или Боги в более ранних вариантах, традиции – они рассудят, кто прав. Кстати говоря, я думаю, что возможности построения теории справедливой войны целиком и полностью этим и ограничиваются. В этом смысле любая сторона может считать свою войну справедливой, если она полагается на Божий суд. Боги и рассудят, земного суда нет, потому что война выше любого суда.
Она и начинается тогда, когда возможности рассуживания, переговоров заканчиваются. Тогда начинается война. Кто прав? Про это спел Высоцкий в известной песне: «Кто кого переживет, тот и докажет, кто был прав, когда припрут». Собственно, весь ответ на это. Но такое начало моральное у войны есть, оно по сути, то же самое, что у дуэли. Можно сказать так, что дуэль – это личная персональная война двух людей, когда один из них объезжает войну другому.
Кстати, эта тема очень интересна. Сам-то Божий суд применялся давно достаточно. Но тема недавно всплыла. По-моему, это фильм Ридли Скотта, самый прям новый. И, по-моему, он так и называется – «Последняя дуэль».
Где описано, показано, как это происходит, когда человек, разочаровавшись в возможностях правосудия, объявляет Божий суд, требует Божьего суда. То есть дуэли, которая не частным порядком производится, как у нас это было принято и в XIX веке в России. А абсолютно в рамках судебной процедуры, суд приходит к тому, что разрешает осуществить дуэль. То есть слагает себя полномочия судить о справедливости, передаёт справедливость в руки Бога. И два рыцаря выясняют отношения на ристалище. Все смотрят – королевский двор, суд, который судил – они смотрят, чем дело кончится. Там показано, как происходит Божий суд.
В каком-то смысле война – это и есть такой Божий суд, в смысле её морального оправдания. Есть эстетические оправдания.
СУ. Получается, на понимание вопрос – получается, что война – это всегда вероятность, на которую идут во многом осмысленно. Правильно же?
ТС. Да, конечно.
СУ. И для того, чтобы оправдать, на вероятность же идут осмысленно? И очень часто конфликт… не физических лиц, как правильно сказать, конфликт малых втягивает конфликт больших. То есть, это же не единая дуэль. А оправдать – это…
ТС. Божий суд – это конкретная правовая концепция.
СУ. Ага, понял.
ТС. Это не метафора, это правовая концепция. Это таким способом выяснялись отношения, когда суд ограничивал свою юрисдикцию, считая, что он рассудить не может, а рассудить требуется. Значит, будет Божий суд – поединок. Будет поединок тогда.
СУ. То есть конец права? То есть официально признаём, что право закончено?
ТС. Нет, не конец, право простирается, в этом всё дело, что не конец. Просто право реализуется уже не через суд, а через поединок тех, кто судится. Поединок, между прочим, происходит по правилам. Тот, кто нарушил правила, считается проигравшим, даже если он не победил соперника буквально. Так что правила нарушать нельзя. Это всё происходит внутри правовой конструкции. И её в XX веке пытались отстаивать такие люди, например, как Карл Шмитт. Мы касались этого в прошлый раз – идеи оберегаемой войны, что война должна вестись по правилам. Эти же элементы правового рассуждения, они содержатся в гуманитарном праве так называемом. Войны должны вестись по определённым правилам. Удаётся ли это реализовать? Наверное, нет. Скорее, нет, чем да. Потому что концепция этой оберегаемой войны, а она же в принципе и справедливая. Потому что, а как ещё можно трактовать справедливость иначе, как правовым образом? Это одна из идей, порождающих право, как таковое.
Кстати говоря, и некоторые теоретики права позитивистские, то есть исходящие из того, что право должно быть целиком выражено в законе и в ясно сформулированных нормах, записанных нормах или хотя бы сказанных, известных. Они вообще показывают, что позитивное право никогда не достигает справедливости. Это идея лишь, идея предельного перехода. А что же тогда достигает справедливости, если не право? Война, дуэль, поединок.
Такая понятийная конструкция за этим стоит. Но соответственно, есть и опровержение, как на всякую теорию находится своя контр-теория.
Вернемся к обоснованию войны. Это моральное обоснование, моральное и в том числе правовое, как следствие морального, как его определенное развитие морального обоснования. Потому что права без морали не бывает, оно оттуда растет. Есть эстетическое обоснование, как у любого явления. И сколько бы ни приводилось с аргументов, что война безобразна, столько есть аргументов, что она прекрасна, что она красива, что она по-своему впечатляющая. Причем это относится как к прошлым векам, когда это выражалось в эстетике воинской формы, в парадах. Парады сейчас являются эстетическим объектом, доказывающим, что воинская сила – это прекрасно. А воинская сила без ее реального проявления, чего она стоит? Если ты заглянешь в мир компьютерных игр, на военную тему, увидишь, что есть и другие эстетические решения, которые все посвящены обоснованию того тезиса, что война – это прекрасно, просто замечательно. Это очень красиво.
СУ. Надо сказать, что, Тимофей, что мир компьютерных игр возник не на ровном месте. Он перетек из дворового мира игр в войнушку. Потому что я это пережил, потому что еще докомпьютерная эпоха – это войнушка наши – немцы, понятно, во дворах физическая, а потом постепенное перетекание в пространство интернет, но где правила игры задавали нам внешние, потому что у нас дворовые игры в войну – наши правила игры, а как только мы залезли в сеть, то все стало по-другому, мы стали рядового Райана спасать. Это на уровне героизации войны.
ТС. Там есть эстетика, которая предлагается, и как ее обойти? А я указываю только на одно, что она является обоснованием. Кто делал форму для немецких чинов гитлеровских? Хьюго Босс, сам в смысле он делал. И заметь, что, если, например, автомобильная марка Хорьх, она не пережила своего сотрудничества с Рейхом, и потом ребрендинг был, это теперь Ауди называется, хотя это вообще-то Хорьх. А Хьюго Босс прекрасно пережил, и ныне здравствует эта торговая марка, и никто ей не припоминает, что она прославилась знаменитыми плащами, силуэтами и так далее.
Но есть и третий тип обоснований воины. Собственно говоря, как чего угодно, то есть обоснования чего угодно. Это знаниевые обоснования, предметные. Грубо говоря, это ответ в вопрос о том, за что война идет, а также зачем, почему. Но в конечном счете это вопрос о предмете. И нас будет интересовать в первую очередь этот тип обоснований не моральный, правовой, не эстетический.
Соответственно, вопрос о справедливой войне – мы будем считать, что мы на него ответили в рамках своих намерений вообще рассуждать на эту тему.
Зачем идет война, за что? Тут очень интересно начинается философия и можно даже сказать, что диалектика еще в старом смысле греческом. А ведь это в процессе войны мы выясняем, за что. Потому что это за что – оно должно быть настолько основательно и серьезно для тех, кто воюет, что они готовы в общем рисковать своей жизнью, из-за этого. А из-за чего они готовы рисковать своей жизнью? Они знают это заранее? Тут мы, соответственно, встаем на постановку первой проблемы, потому что по большому счету этого нельзя выяснить до тех пор, пока ты не начнешь это делать. Потому что выяснить это заранее, а я готов за то-то и то-то умереть? Давайте посмотрим, а так ли это? А готов ли ты умереть за это, это и это, как ты говорил нам и сам считал до того.
То есть, иными словами, война осуществляет в человеческой деятельности – удивительный акт совершает. Она является способом полагания предмета. Откуда берутся предметы, те, которыми мы оперируем, те, о которых мы мыслим? Так сказать, натуралистическая установка сознания считает, что эти предметы нам как бы само собой даны, они нас типа окружают, вокруг нас находятся.
Нет, это не так. Их создает наша деятельность. И война в этой деятельности отличается тем, что она создает особые предметы, те, которые дороже жизни, те, ради которых рискуют жизнью, отдают жизнь.
А за что отдают жизнь? Давай поспорим. И, собственно говоря, это и есть вопрос о типологии войны. Дальше можно было бы и остановиться, если бы мы ограничивались чисто методологической частью анализа.
Потому что тайна типологии заключается в том, что предмет войны возникает внутри нее самой, а не предзадан. Соответственно, в этом смысле очень спорный предмет. И как всякий спорный предмет, он начинает размножаться. Одни за одно воюют, а другие – за другое, кстати, между прочим, может так случиться, что две стороны в одной войне воюют за разное, за разный предмет.
Это понятно?
СУ. Да, но так часто бывает, конечно.
ТС. И может так оказаться, что предмет очень странен у войны. Вообще странный предмет. И вовсе он не очевидный. Как основывался город Рим – было два брата, как Каин и Авель – Ромул и Рем. А дальше что было?
СУ. Волчица их вскормила.
ТС. Вскормила, хорошо. Это было в самом начале. Это все знают, у нас соответствующие памятники есть, в скульптуре отражено. А дальше, что с ними случилось?
СУ. Дальше надо извлекать из глубин памяти. Дальше трибы были.
ТС. Ладно, времени у нас мало. Значит, Ромул убил Рема. И вообще в основании города Рима лежит это событие. Ромул убил Рема. И в отличие от Каина и Авеля, более или менее неизвестно за что он его убил и почему, как это получилось. А ты знаешь, за что?
СУ. Убил и основал, я не помню. Убил и основал?
ТС. А это одно и то же. Потому что Ромул убил Рема в споре за то, на каком холме строить Рим. Их там несколько. При основании Москвы, кстати, которая тоже на холмах, насколько я помню, такого спора не было. А у них был. И Рем стоял за Авентин – это название холма. А Ромул стоял за Палатин – это название другого холма, рядом, соседнего. Чем они отличались? Но между ними произошел конфликт, и Ромул убил Рема и основал Рим на Палатине, а Авентин оставался незаселенным до самых позднейших времен, никто там не хотел селиться.
И, соответственно, это можно так интерпретировать – между Ромулом и Ремом состоялась вообще первая война римская за то, где будет город, за территорию, как это не странно. Хотя, казалось бы, территории было полно. Этот холм, другой холм – там и другие еще есть. Но, тем не менее, оказалось, что это важно. Это оказалось, в ходе самого конфликта, вдруг выяснилось, что это настолько важно, что один убил и за этого другого. И на этом построена дальше вся история Рима, она оттуда растет.
Теперь давай обратимся к другому источнику. За что может быть война?
СУ. Можно тогда сказать, что история Рима – это просто частный случай ветхозаветной истории. То есть, можно сказать, что история человечества растет из этого?
ТС. История человечества – это частный случай ветхозаветной истории. Это можно и шире сказать.
СУ. Да, да.
ТС. Это мало нам что даст. Но про Каина и Авеля мы так и не знаем, что конкретно там было. Это нам дает лишь категориальное понимание, а предметное понимание у нас начинается с рассмотрения того, о чем мы имеем исторические данные. О Каине и Авеле не имеем, а Ромуле и Реме имеем исторические данные. Это история. Из-за такого странного предмета состоялась первая война, по-настоящему война.
Теперь, другой источник. Мы в прошлый раз вспоминали, что надо бы перечитать «Войну и мир» Толстого, чтобы наше отношения к войне понимать. Вытекающие из наших культуры. Но есть и другой источник, который тоже желательно перечитать и прочитать впервые. Он на самом деле не один, но проще всего читать Гомера, «Илиаду», то есть описание Троянской войны. Хотя они есть и другие источники.
А из-за чего была Троянская война? Огромное мероприятие, которое включало в себя и политику, и дальний поход, и собрание сложной армии, и хитрости, и проявление воли богов, то есть судьбы случайности, военной фортуны и военной неудачи. И военные технологии, в том числе новые, когда посылали за специальным оружием, и хитрости. Которая хитростью и закончилась.
А из-за чего война-то была? Семен, ты помнишь?
СУ. Троянская война – похищение Елены.
ТС. Она была женой кого?
СУ. Царя Приама или кто он у нас был?
ТС. Нет, это Царь Трои. Его сын похитил жену Менелая.
СУ. И потом оставшиеся троянцы, собственно, и убежали, по одной из версий, и потом…
ТС. Он похитил, это было похищение жены одного царя.
СУ. Троя с Римом, связана потом, проигравшая часть.
ТС. Они рассеялись и вынуждены были искать новое начало своей истории. Это да, конечно. Но сама эта война, из-за чего началась? Из-за чего началась гигантская в истории человечества?
СУ. Из-за женщины.
ТС. Из-за похищения, из-за того, что ее похитили. Это очень любопытно, потому что, обрати внимание, все теории про экономический базис войны как-то к Троянской войне не особо применимо. Марксистские философы истории, наверное, изобретали, я не знаю, не видел таких объяснений. Они, наверное, скорее всего, вообще считали, что, это какие-то сказки, мифы, легенды. Саму Трою раскопали достаточно поздно. Но выяснилось, что Троя была, она существовала исторически, что все это история.
СУ. Я вспомнил, как объясняли, я сейчас университетский курс просто вспомнил, то есть объяснение, что было с Троей – типа конкурента уничтожили, это был крупный город, в том числе и портовый. Шлиман его раскопал только в начале 20-го века. А когда раскопали, поняли, что это был крупный мегаполис, который, собственно, как конкурента завалили.
ТС. Трою нашли.
СУ. Нашли, да.
ТС. Это, кстати, тоже надо понимать, как, в рамках какого вообще процесса происходило, потому что в целом конец XIX века ознаменовался в Германии начало довольно широких исторических исследований того, что раньше историей не считалось. А именно, священные истории, связанные с Христом, и довольно быстро они выяснили, что был такой человек. Человек такой точно был. И описанные события были, и что надо к ним применять методы исторического анализа, и нужно применять методы герменевтики, толкования текстов, анализы текстов, сравнения текстов. И внутри этой волны, в том числе, и Трою стали искать, и нашли. Оказалось, что это все существует.
Так, из-за чего шла война. Из-за похищения женщины и любовной истории. То есть внутри этой всей огромной машинерии военной и политической находится гуманитарный факт, а не экономический. И предмет-то гуманитарный, а никакой не экономический.
И ты можешь перенести на сегодняшний день легко достаточно. Вопрос о том, на каком языке тебе разрешают говорить или не разрешают. Это не экономический вопрос. Согласен?
СУ. Я с этим согласен. Но, опять же, это является поводом либо обоснованием чего-то большего. То есть, согнать человека с земли, например, да, более плодородной – понятно. А как это обосновать – можно и языком, можно еще чем-то.
ТС. Я не утверждаю, что это единственный предмет, из-за которого ведется война. Я-то утверждаю прямо обратное. Война в истории человечества и создает набор тех предметов, которые в большей степени, чем любые другие, претендуют на подлинное существование. Потому что ведь все равно остается вопрос, а существует ли то, ради чего мы воюем? Или иначе, существует ли вообще тот предмет, о котором мы мыслим? Мы о нем размышляем, знания о нем строим, а его может быть и нет вовсе.
По большому счету, это и есть основной вопрос философии. Ответить на вопрос, а существует то, о чем вы рассуждаете? В этом смысле, ваше знание, а может быть даже и ваше чувство, они релевантны вообще в том смысле, что они вообще есть то, к чему они относятся. Они вообще не являются ли просто иллюзией? В смысле, что они вообще ни к чему не относятся, что нет того, на что они якобы указывают. Это и есть основной вопрос в мышлении. В этом смысле, война-то создает нам вообще предмет нашего мышления. Потому что мы идем за это умирать. И это может быть самое большее доказательство существования, чего бы то ни было.
Если из-за этого умирают, значит это существует. Это способ доказательства. И не только доказательства, потому что доказательство, в общем, это вторичное явление. А полагание самого этого предмета. Так что война в каком-то смысле является вообще основой нашего мышления. И дальше мы можем сказать в этом смысле, что война неизбежна.
СУ. Она неизбежна. Но при этом, опять же, если мы отталкиваемся от классики, в данном случае, античной, то как раз Одиссей как раз тем и отличался на этой войне, что он пытался от нее откосить, не участвовать.
ТС. Это у него не получилось, как ты помнишь.
СУ. Не, да, не получилось, но именно показан пример человека, который не хочет участвовать.
ТС. И все равно вынужден потом участвовать.
СУ. И его за это, в том числе, я так понимаю, во многом и пустили по большому кругу. В том числе, потому что он слишком хитрый – пошел против судьбы богов.
ТС. Понимаешь как, ты имеешь в виду Одиссею – вторую часть?
СУ. Он в первой в «Илиаде» и косит как раз – все герои, а он, пытается по безумию в этом не участвовать. И судя по всему, именно за то, что он не захотел в самом главном участвовать, это ему придумали.
ТС. Да, но при этом он и обеспечил Троянцам победу.
СУ. Это да.
ТС. Он обеспечил. То есть его главный спор с другим героем о том, что Троянскую войну не удастся закончить доблестью и поэтому ее надо закончить хитростью. Тебе ничего не напоминает? Нашего одного полководца с подбитым глазом.
СУ. Это вообще, мне кажется, очень часто содержится – я помню всякие рассказы Сабатини мне очень нравились, средневековые войны, где тоже всякие обманы шли во время штурма городов итальянских, я так не вспомню.
ТС. Обманы, конечно, они всегда шли, а так, чтобы большая война, большая война, так закончилась, это не так часто было. По мелочи – конечно. «Мелочь по карманам тырить», в принципе, это дело известное. А большую войну Одиссей и Кутузов закончили хитростью. Фундаментальной хитростью. Кстати, Кутузов даже написал, я сейчас не возьмусь точно цитировать, что одолеть я его конечно не одолею, а обмануть обману. Это прямо по стопам Одиссея. В этом смысле мудрость Одиссея заключается в чем? Если уж в войне все равно придется участвовать, то в ней надо победить, и ее надо выиграть. И по возможности не доблестью, а хитростью. Тут специально не говорю про китайские источники, потому что в ушах навязли.
В принципе это понимают не все. Это понимают не все.
СУ. Для полноты картины, в это же время человечество получает и шарж в виде Батрахомиомахии – то есть как раз высмеивание на примере войны мышей и лягушек, причем это приписывали тоже, по-моему, самому Гомеру – непонятно. То есть насколько ничтожны могут быть поводы для того, чтобы устроить большую-большую войну?
ТС. Это правильно. Но думаю, что это в большей степени касается того, что, собственно, называлось гражданской войной и внутренних распрей в городах-полисах. Потому что они тоже воевали постоянно внутри себя. Эта Троянская война – международная, большая, так сказать, большая мировая война. А внутри полисов они регулярно воевали по разным причинам. Поэтому можно вспомнить от Джонатана Свифта – это гораздо позже написано, но в принципе, да. Что главное размежеваться, а неважно из-за чего. Первый по вопросу, с какого конца разбивать яйцо за завтраком, с тупого или с острого, и можно образовать две партии и, в принципе, затеять войну. Это, кстати, период как раз тот, когда гражданская война в Англии была актуальной, ее последствия.
Поэтому, да, конечно, как во всяком деле человеческом, можно промазать мимо. Война состоится, а предмета так и не возникнет. Зря били друг друга, непонятно из-за чего. Человеческое мышление рискованно и деятельность. Никто не гарантировал тебе, что ты, выбрав самый рискованный, но в то же время самый доказательный способ определения предмета и того, что существует, того, что является вообще основанием всего остального, что ты не ошибешься. Конечно, никто не гарантировал. Тем не менее.
Есть у тезиса про взаимный риск, кстати, и концепции Божьего суда, у нее есть, в общем, современные критики. Я сейчас зачитаю кусочек из книжки – автор Грегуар Шамаю. Она называется «Теория дрона» и в оригинале она вышла, по-моему, в 2013 году, то есть как раз накануне столь важных для нас событий, французское издание 2013 год, у нас в 2020 переведена.
СУ. «Теория дрона».
ТС. «Теория дрона», да. Ты сейчас поймешь, почему она так называется, чему она посвящена. Это глава, которая называется «Неприкосновенность комбатантов», цитирую, у нее есть эпиграф:
«Воздушная война в Сербии дала авиаторам возможность заглянуть в будущее».
Это из рапорта американских ВВС.
И далее текст автора:
«No body bags», — в переводе с английского «отсутствие пакетов с телами» – «фобия потерь», «отвращение к риску»… Все эти выражения, наводнившие американскую прессу в конце девяностых, выражали одну и ту же идею постепенного подчинения военной силы, политическому императиву сохранения жизни собственных солдат. Особенностью современного империалистического насилия является не столько асимметрия сил и вытекающая из нее неравномерное распределение уязвимости – это черта всех «маленьких войн», хорошо известных из истории, сколько тип формирующихся норм, которые призваны регулировать принципы их ведения западными «демократическими» державами. Если в них есть что-то новое, то оно заключается именно в этом: практическая квази-неуязвимость господствующей стороны в конце XX века была возведена в ранг, господствующий этико-политической нормы».
То есть рассуждает автор, анализируя дрон, как средство дистантного убийства, при котором в то же время убивающий хорошо видит убиваемого, в общем, он не абстрагирован для него полностью, он его видит, и убивает как бы не уязвимо для себя. Значит, на этом автор строит некоторую теоретическую модель, что, типа распалось это основание для ведения войны, взаимный риск, равный взаимный риск. Какая же это дуэль, какой же это поединок? – одни просто убивают других.
Тут надо заметить что: да, наверное, действительно, в течение всего XX века, даже начиная с конца XIX, дистантность применения оружия, наращивание его мощности, точности, оно всё время увеличивало это, в принципе, сначала само огнестрельное оружие вообще считалось неприличным, то есть один человек с расстояния убивает другого, а сам ничем не рискует – надо сражаться холодным оружием.
Потом постепенно выяснилось, что дуэль и на ружьях возможна, и на пистолетах. Потом, с появлением пулемёта стало считаться – вообще какая же это война, это полностью аморальное действие, это машина по убийству. Один стреляет, убивает сразу многих подряд, не разбирает дороги, но мы же знаем, что и пулемётчиков можно уничтожить, борьба с пулемётом тоже существует. И так далее, от ядра к снаряду, и к ракете, к дрону, но и дело тут не только в том, что всё равно находятся средства обратного воздействия, обратной связи. И до операторов дронов точно так же начинают добираться, правда, Грегуар о чем пишет, так они сидят в Лэнгли или ещё где-нибудь, в Америке, они даже не на поле боя. Ну и что, зато растёт другое, взаимоуязвимость стран целиком, и народов.
То есть этот принцип, в общем-то, в отношении народов-то сохраняется, особенно если вспомнить наличие ядерного оружия, да и в общем всё равно и большое количество конвенционального оружия тоже обеспечивает реализацию этого принципа. Народ, вступивший в войну, рискует своим существованием, рискует своей страной. Другое дело, что да, действительно, некоторые государства, некоторые политики этого не понимают или не хотят понимать, как Соединенные Штаты, Соединенные Штаты не понимают, что они рискуют своим существованием вступая войну. Они, правда, говорят, а мы не воюем, это не война, потому что мы не воюем. А почему мы не воюем? Потому что мы так хотим считать, что мы не воюем.
А война дело обоюдоострое. Вы не считаете, что вы воюете, а другая сторона может посчитать, что вы воюете, применить к вам военный ответ. И тогда принцип взаимного риска и обоюдной подверженности неясной судьбе в будущем, неизвестности, потому что никто не знает, на самом деле, чем кончится военное взаимодействие. И тот, кто на самом деле, воюет, должен исходить из этого, и всегда из этого исходит – он идет на Божий Суд, а не в какое-то другое место. Тем не менее делается попытка так сместить акценты.
Есть и другие такие попытки, я сейчас прочитаю еще один отрывочек, автор не больно-то известный, тем не менее, его зовут Рачья Арзуманян. Он по фамилии вроде как армянин, но на самом деле он из Нагорного Карабаха. Это монография, детально разбирающая, по существу, американскую парадигму, современного ведения войны. Называется книжка «Кромка хаоса». У нее есть подзаголовок «Сложное мышление и сеть: парадигма нелинейности и среда безопасности XXI века». Сейчас я прочитаю очень характерный отрывок. Идеология, которой все пропитано сегодня.
Нелинейная парадигма – что имеется в виду? Последствия воздействия необязательно пропорциональны своим воздействиям. Мощное воздействие может не иметь никакого отклика, а слабое воздействие может вызвать глобальные последствия – это нелинейная парадигма, еще раньше они говорили об этом как об эффекте бабочки. Бабочка взмахнула крылышком и начался ураган – есть такая парадигма.
СУ. Говоря по-простому, непонятное черт знает что будет на выходе. Никто не знает.
ТС. Тем не менее, это кладется в основу военной деятельности, Семен. На полном серьезе.
«Нелинейная парадигма», — это началось цитата – «позволяет получить более широкий взгляд на взаимоотношения между политикой и войной, приобретающие сложный характер, исключающий линейный детерминизм. Согласно нелинейному взгляду, политика и война — сложные нелинейные явления, взаимоотношения между которыми должны быть охарактеризованы как взаимовлияние, реализующееся, в том числе через многочисленные обратные связи, а не только иерархическую субординацию. Тем самым война становится феноменом, непосредственно включенным в политический процесс».
И тут он цитирует другого автора, внутренняя цитата:
«Война по своей сути является подмножеством политики, и каждое военное действие имеет политические последствия, планируется ли это или незамедлительно становится очевидным. В схватке боя трудно помнить о том, что каждое разрушенное здание или используемая дорога, каждый пленник, убитый воин или атака на гражданское население, каждое непреднамеренное нарушение обычаев союзника немедленно приобретает политическое значение».
То есть смотри, как интересно: с одной стороны, за всем этим стоит прежняя концепция, американская. Мы касались этого в прошлый раз частично. Она же, по-моему, и у Клаузевица отражена, что война находится внутри политики. Внутри – они так считают. И если у нас достаточно мощная политика, мы можем позволить себе любую войну. Это с одной стороны. А с другой стороны, если это так, мы вообще должны исходить из того, что военные действия необязательно должны иметь целю традиционные для понимания из военной практики варианты. Выбить противника с занимаемых позиций, занять тот или иной город, принудить к капитуляции или еще что-то, захватить территорию. Нет. Каждый бой, каждый выстрел должен просчитываться на последствия вплоть до того, что будет в мировой политике от этого происходить, от каждого выстрела, от каждого потраченного патрона. Мы должны иметь такую системную картину.
И, соответственно, исполнители на поле боя, они должны действовать строго по инструкциям, сценариям, потому что они сами не знают, зачем они стреляют. Им просто говорят, что делать. И они должны делать – это исполнители. Но в обмен на это им, в общем-то, гарантируется жизнь. То есть вероятность их гибели должна быть сведена к ничтожной, к абсолютному минимуму. Это американская концепция войны.
Заметь, интересно очень, потому что, если мы вспомним Троянскую войну, то все прямо наоборот. Решение о войне было, говоря языком философским, – онтологическим и экзистенциальным. Исходным. А все политическое действие заключалось в том, чтобы организовать греков на это коллективное мероприятие сложное, договориться. Не война была продолжением политики другими средствами, а политика была продолжением войны другими средствами.
И на самом деле наша концепция войны заключается именно в этом, потому что мы понимаем, что война неизбежна, и нам придется воевать, никуда мы не денемся. И мы действуем по этому принципу. Хочешь мира – готовься к войне. А это и значит, что война – это продолжение войны, другой, предыдущий, которая была до этого. И лишь между ними – между активными фазами – происходит политика, которая есть продолжение войны, точнее продолжение войны политическими средствами. Тут легко запутаться. Хотя, все достаточно ясно.
СУ. Я здесь еще вижу идею абсолютного оружия. Когда начинается этап политики, когда мы не можем воевать, мы начинаем еще параллельно изобретать то супероружие, кстати, очень хороший рассказ Шекли «Абсолютное оружие», которое позволит уничтожить. Мне кажется, это еще так происходит. То есть предметом политики становится еще и научно-технический прогресс, направленный на победу в будущей войне.
ТС. Правильно, но превращение войны в апокалипсис никак не решает проблемы войны. В этом дело.
СУ. Поэтому нужен управляемый – апокалипсис сегодня нужен.
СТ: А что такое управляемый апокалипсис? Они придумывают вместо апокалипсиса хаос, подмену производит понятийную. Будет хаос, мы будем все разрушать. И в этом смысле возвращаться к состоянию войны всех против всех.
С учетом этого, давай посмотрим, за что воюют. В этом смысле, кстати, можно сказать, и против чего. Это тоже, кстати, не обязательная симметрия здесь – между тем, за что и против чего. Это все способы полагания некоторых предметов, про которые мы думаем, что они существуют. И, следовательно, мы относим к этим предметам наши представления о них и таким образом создаем знания. Потому что знания без этого отнесения не бывают.
Кстати, на полях замечу, что по большому счету, когда говорят про так называемую информационную войну, любопытно, что за этим имеется в виду. Все рассуждающие с обеих сторон обычно подразумевают, что это война одной информации против другой информации. Странно, достаточно наивно, потому что информационная война ведется за замену знания информацией, она ведется против знания, против структур знания. Иными словами, чтобы сообщения и представления не имели этого объекта отнесения, того, к чему они относятся и следовательно, вообще было бы бессмысленно ставить вопрос об их проверке. Чтобы они как бы были цены сами по себе. Соответственно, те, кто согласился, что одна информация противостоит другой информации, они в этом смысле побеждены в информационной войне. То есть они признались за информацией в первичность, и в общем-то не нуждаются в объекте и в предмете. И значит в знаниях. Информационная война ведется против знаний. Это война информации против знаний. За разрушение структуры знания, за разрушение способов его передачи, соответственно, накопления, процедур проверки.
СУ. Они это называют когнитивной войной на уровне своих доктрин. То есть именно поражение знаний.
ТС. Они сообразили, что надо все-таки использовать термин знания. Но, хотя, когито – это интересный термин латинский. Он широкое значение имеет, не только знание.
СУ. Знания и понимания сразу же.
ТС. Да, обрати внимание, почему они не говорят, что это эпистемологическая война? Потому что эпистема, греческий термин, он куда более определенный. Потому что эпистема отличается от этической нормы и от эстетической оценки. А в информации, в когито все это смешано, соединено. Я так чувствую – хорошо чувствуешь. Область чувств – это область эстетического. Это мне нравится, а это мне отвратительно. Это и к этике даже не имеет никакого отношения. Поэтому это тоже достаточно лукавое обозначение.
Но любопытно, что в нашем обороте используется термин информация. Я только за тобой замечал, что ты говоришь о когнитивных войнах, цитируя ту сторону просто.
СУ. Я просто подробно разобрался. Они утверждают, что информационная война – это война предыдущего поколения. А в когнитивной войне технология информационной войны – это лишь инструмент по достижению цели.
ТС. Понятное дело, потому что с некоторого момента облучаемые начинают замечать облучение. И начинают понимать, что их обманывают в том смысле, что не просто сообщают им неверные сведения, неверные данные, а что эти сведения и данные просто ни к чему не относятся. И в этом смысле не являются знанием вообще, на знание не претендуют. Да, конечно, делается попытка зайти глубже туда в структуру знания и начинать изменять, подделывать знания. Насколько это удастся? Пока это только заявка.
А отработанная технология является лавиной информации, которая обрушивается, и она ничему не соответствует, потому что она и не должна ничему соответствовать. Она ни к чему не относится. Она беспредметна. В этом смысле напрасны все жертвы, которые были принесены ради определения предмета. Она обесценивает в этом смысле гибель людей, не только в текущих конфликтах, но и во всех прошлых, за все века. Вот что делает информационная волна, что она смывает.
Давай просто посмотрим – за что воюют – в смысле типологии предметов. За власть воюют, за власть. Это, кстати, между прочим, любопытно. Надо отличать эти войны от войн за господство, потому что власть – это эффект добровольного подчинения. Например, было взятие Казани, во времена Ивана Грозного. Когда, собственно говоря, с властью Орды было покончено на нашей территории, стоял вопрос о другом: теперь сама Орда должна подчиняться Москве, а не наоборот. И была война за это – достаточно короткая, недлительная, в ходе которой, они сдались и подчинились. Их никто не истреблял, не было ни геноцида, ничего. Наоборот, всех возвели в соответствующее достоинство – в элиту. И дальше, всё так и работает с тех пор.
А может быть, война за господство – это буквально за то, что будет подчинение насильное господину. И оно создает рабов, потому что те, кто появляются в результате победы в войне за господство – это рабы. Как ты понимаешь, жители Казани не стали русскими рабами после победы войска Ивана Грозного. Нет никак. Власть перешла, а господства не возникло.
А есть войны, например, за территорию. Причем, под территорией мы понимаем не просто пустую землю, которая никому не нужна, даже будь она сто раз плодородная. А то, по отношению к чему уже доказана возможность освоения, то, что освоено, распахано, существует система дорог.
СУ. Для сравнения. Пока не ушли. Например, Британская Индия – захват. Это же гибридная история – одновременно и господство путем стравливания, и при этом вопрос о власти решался.
ТС. В минимальной степени это вопрос о власти. Они решали это всегда так, что они будут господствовать над населением в целом, а знать будет подчиняться добровольно.
СУ. То есть двухконтурная модель, да?
ТС. Да, но это достаточно распространенная европейская модель. Она существует и в других вариантах. Когда, например, население не особо даже интересует – разбирайтесь с ним сами. Платите только налоги – и все. Но это в большей степени война за власть. Как развивались события в Иудее в тот момент, когда разбирались с пришествием Христа? Власть принадлежала Риму. Все местные дела решались местными чиновниками, платились налоги, собственно – все.
Поэтому я сейчас перечисляю как бы идеальные типы, да. В том смысле, что это варианты предметов. А в практике войн, естественно, могут присутствовать в той или иной пропорции несколько предметов – тут ты абсолютно прав. И англичане в этом, в общем, разбирались. Но хотя как разбирались, они же не успешны со своими колониями – они приобретали и теряли. Индию они завоевывали после Северной Америки. Потеряв Северную Америку, завоевывали Индию. И сколько они ее смогли удержать? Как долго? По историческим меркам не очень.
Есть еще какой есть предмет – может быть, чисто идеальный предмет – за веру. В том числе за распространение веры. Мы хорошо знаем этот тип войн. Между сторонниками разных вариантов одной и той же веры. Чрезвычайно жестокие войны, как между католиками и протестантами. Эти войны гремели в Европе.
Я подтверждаю, что мотивы и предметы могут совмещаться. И могут в разных пропорциях присутствовать. И тогда мы действительно получим некоторую более эмпирическую типологию войн. И, не претендуя на порядок значимости, и не претендуя на полноту списка, перечислим эти типы. Те, которые мы можем эмпирически фиксировать в истории. И это очень важно, потому что мы должны их различать.
Потому что многие мифы про войны, пропагандистское использование этих событий, их описание, строится на подмене одного типа другим.
Позволю себе так назвать: междоусобные войны – это та самая война всех против всех гоббсовская. Какие мы знаем междоусобные войны? Русские до монгольского нашествия – это основной контекст, это ровно между братьями. Причем не в каком-то метафорическом смысле, что между братскими народами – прямо между братьями. Майората у нас не было. Князь оставляет наследство свои города, где он княжит всем своим сыновьям. Хорошо, если он их как-то разместил по этим городам. А если не удалось разместить, кому-то не досталось? Или те, кому что-то досталось, они не довольны тем, кому что досталось. И они начинают друг с другом воевать. Потому что отец правил всеми городами, а сыновья только каждым по отдельности. И начинают друг с другом воевать.
Другой вариант, хорошо известный, – это Балканские войны. Стоило нам, России, Российской империи освободить балканские народы. Что они сделали? Первое, что они сделали – они начали воевать друг с другом. До бесконечности. Собственно говоря, на этом фоне и началась Первая мировая война.
Были латиноамериканские войны друг другом, бесконечные. То, что описано у Маркеса в «Сто лет одиночества», там просто хорошо показана обстановочка, которая этому соответствовала. Этот список мы оставили точно не полным, если бы не вспомнили еще про европейские междоусобные войны. Они, собственно, составляют суть всей европейской истории после падения Рима, Западного Рима. До бесконечности выяснение отношений между сначала достаточно раздробленными территориями, потом – когда они собираются в монархии более или менее абсолютные – воюют Франция с Испанией, Дания с Пруссией, Австрия с ними со всеми взятыми, еще Англия. И они между собой бесконечно годами, десятилетиями, столетиями воюют. Так – как до этого воевали племена, жившие на этой территории. В принципе – ничего нового. Это та же самая междоусобная война. Она и составляет, между прочим, основу европейской истории.
Дальше – имперские войны – это войны за создание империи. Причем я в данном случае имею в виду настоящие империи. Потому что колониальные войны – это совсем другое. Имперские войны стремятся ровно к одному. Первая имперская война была война Александра Македонского – эта война и за власть, естественно, если вспомнить идеальный порядок. Но это война и за территорию – за то, чтобы одна власть была на очень большой территории и там был внутренний мир. И за то, чтобы прекратились всякие междоусобные войны. Это, собственно говоря, имперская война.
Помимо войны Александра Македонского – это, естественно, практически все римские войны, не считая тех, которые у них были гражданскими. Это монгольские войны, которые были ровно за то же самое, но только под правлением Чингисхана. Это русские войны. Это и американские войны. Я сейчас имею в виду не их, конечно, войну за независимость и не их войну, которая у них гражданская называется – но, например, война с Мексикой. Они ассимилировали огромные латиноязычные территории, которые теперь являются штатами: Техас, Калифорнию. Кстати, это, между прочим, богатые штаты сейчас – доноры, как у нас любят говорить, от федерального бюджета. Они были присоединены за счет имперской войны.
Колониальные войны – это войны за региональное господство. Фактически – это суррогат имперского строительства. Возникают ненастоящие, не виртуальные, конечно, но суррогатные эрзац-империи – у них есть метрополия, где, кстати, до этого всегда сначала шла имперская война. В Испании – за объединение Испании, в Англии – за присоединение Шотландии, Уэльса и Ирландии, чтобы создалось имперское ядро. Но потом оказывается, что дальше приращивать территорию прежним способом невозможно и создаются колонии. Колонии абсолютно бесправны и там осуществляется господство – не власть осуществляется, а господство эта территория эксплуатируется, оттуда действительно вывозятся экономические ресурсы. И не тратится ни что на развитие этой территории – то есть обратного инвестиционного контура нет.
И это колониальные войны. Колониальные войны в конечном счете закончились двумя мировыми войнами. Или одной мировой войной перерывом. И, собственно, вторая мировая война была, наверное, последней колониальной войной, где уже не колонии за морем, а колонии на востоке пыталась завоевать Германия. То есть Германия не вела имперскую войну. Она не предполагала, что завоеванная территория станет равноправной, однородной территорией Рейха – нет, это должна была быть колония. Потом, правда, ее предполагалось переварить и преобразовать в империю – в два хода. Ничего из этого не вышло, естественно.
Я бы отметил, прозелитические войны за распространение веры – мы в них не участвовали, у нас не было таких. Европа участвовала активно, активнейшим образом.
Революционные войны – за что они ведутся? Они ведутся, по большому счету, за установление новой правовой системы и общественного порядка. Я бы предложил обратить внимание на наполеоновские войны. Наполеона, конечно, выгнали отовсюду потом, как узурпатора. А наполеоновский кодекс, гражданский торговый кодекс, дающий свободу третьему сословию – он везде остался и стал основой нового общественного порядка. Так что как угодно можно клясть Наполеона как узурпатора, но, где он побывал, там осталось новое право и новый общественный порядок.
От них надо отличать гражданские войны – мы очень плохо владеем этим различением – точнее, вообще не владеем. Можно прочитать такую тоненькую книжку – ее очень легко за один день прочитать и даже за один час, наверное – автор Агамбен. Эта книга называется так: «Гражданская война как политическая парадигма».
СУ. «Гражданская война как политическая парадигма». Еще раз.
ТС. Да. Абсолютно точно. Автор обращает внимание, что вообще-то гражданская война имеет очень определенную специфику, чтобы ее понимать, чем она закончится, как она начинается – вообще-то – это семейная ссора. И он разбирает это на примере античных войн, афинских войн, гражданских войн в Афинах. Там любопытные условия – в этой войне обязан участвовать каждый. Каждый, кто не участвует и стремится уклониться, как Одиссей, уничтожается обеими сторонами. Ты должен занять сторону – или папы, или мамы – или брата, или сестры. По окончании происходит примирение и амнистия.
Если уж такая война закончена, то все – запрещено вспоминать о том, что она была. И в каком-то смысле действительно война в Соединенных Штатах, которую мы знаем как гражданскую, она и была действительно гражданская война, потому что она велась за внутреннюю политику, за характер отношений внутренних в этом обществе. Она не привела ни к смене системы права, ни общественного порядка, какой был – такой остался. И она действительно закончилась договором, потому что по ее итогам и была создана двухпартийная фактически система американская, которая и по сей день функционирует. Но видимо она износилась настолько, что ее нужно менять на что-то другое, пока не знают на что. Это была гражданская война.
А наша война, которая была в 1918-1920-21 годы, она конечно же не была гражданской войной. Потому что она не была никакой семейной ссорой. И она революционной войной, по существу, не была. Хотя некоторые черты этой войны у нее были – потому что действительно установился новый общественный порядок, новое право, но прежде всего она была классовой войной, ради истребления одного класса в другим – что и произошло. И в этом смысле никакое примирение по ее итогам невозможно – одни должны были уйти – они должны были или поменять свою классовую принадлежность, или погибнуть, или уехать – у них было три варианта. И это совершенно другой тип войны, хотя у нас она обозначена как гражданская. Хотя, никаких признаков гражданской войны у нее в принципе нет, а она скорее классовая, с элементами революционной войны.
Почему я не говорю совсем о революции? Потому что, если проанализировать, чем она вообще закончилась, и в какой мере изменился некоторый реальный общественный порядок, то выяснится, что, далеко не все поменялось – ради чего затевалась революция. И революционные цели были в большей степени не достигнуты, чем достигнуты. О чем потом многократно говорил Троцкий, за что и был выслан и наказан. Такая наша война, которая в общем-то научила народ воевать, научила его жестокости, научила его тому, что очень понадобилось, потом, в ходе второй Германской войны, 1941-1945-го годов.
Теперь – будущие войны – одна уже идет. Колониальные войны закончились. Они закончились в 45-м году. И в 45-м году началась новая война – это уже война за мировое господство. И ее ведет не вообще Запад, ее ведет, так сказать, англосаксонское руководство Запада. Им показалось в какой-то момент, что они достигли того, что хотели, в связи с распадом Советского Союза. Но потом выяснялось, что распад Советского Союза вопросов об этом не решил, потому что осталась Россия, началось восхождение, подъем России и одновременно подъем Индии – бывшей колонии, Китая, а также и другого мусульманского мира. И с господством сложно, но эта война уже идет – хотя ее боевые действия в самом начале.
И нам предстоит целый ряд войн других, потому что, давай обратимся к книжке, хорошо известной «Дюна» Фрэнка Герберта, где он описывает очень отдаленное будущее. И, соответственно, целый ряд войн, которые для нас в будущем, в этой книге рассматриваются как войны прошлого. Помнишь какая самая постоянно упоминаемая война, кстати, давно случившаяся по отношению к событиям, которые описываются в книге.
СУ. Да что-то я не вспомню.
ТС. Она упоминается многократно. Буквально она вообще образует – это упоминание образует своего рода ритм – джихад против мыслящих машин. Джихад против мыслящих машин, которые мы называем компьютерами. То есть – война против превращения человека в машину, потому что пока что весь ход событий в этой сфере идет в сторону того, что человек – это приставка к машине. Вопрос об искусственном интеллекте решился очень просто – построить машину с человеческим интеллектом нельзя, поэтому человеческий интеллект будет превращен в машину. И люди должны свое сознание и свое мышление выстроить по подобию вычислительных машин и быть приложением к ним. Фрэнк Герберт предсказывает нам, что однажды случится джихад за это.
От себя могу добавить, что может быть еще раньше случится война против гендеров и против попыток создать так называемое нео-человечество. Потому что попытка навязать гендерную технологию – это, по существу, попытка повреждения механизмов воспроизводства человеческого рода и вообще уничтожение вида биологического гомо сапиенс. Дело даже не в религиях, хотя, все традиционные религии не случайно, описывают половую мораль строго определенным образом. Потому что там, видимо, содержится понимание и знание того, от чего зависит вообще существование человека – что эта часть обязательная для сохранения человеческого рода. А сейчас делаются масштабные попытки такой инженерии, применения такой биотехнологии, генной технологии, что в общем-то прекращает естественные механизмы воспроизводства человека, обещая взамен некоторые искусственные механизмы, которые, как мы знаем, никакой эволюцией, или творением божественным, или эволюцией, – и так и так – не проверены. Никак.
Поэтому здесь можно ожидать единства и, с одной стороны, конфессий в этом вопросе – и их единство с инстинктом самосохранения человеческого рода – это очень мощный инстинкт. Он проявится в самых разных вариантах. И страна, которая насаждает этот тренд, если и будет уничтожена, то она будет уничтожена из-за этого. Потому что она пытается повредить механизмы воспроизводства человеческого рода, в принципе как рода. Пока еще никто не бросал вызов этим силам.
Это то, что будет после войны за господство, потому что пока что на это так смотрят: хорошо, ладно, вы ставите эксперименты, ставьте их у себя, а к нам не применяйте, но однажды вопрос дойдет до того, что, в принципе, этого делать нельзя нигде на планете. Нигде так нельзя делать – так вопрос однажды встанет. И поэтому я не вижу никакой перспективы, что войны прекратятся. Надо исходить из того, что они неизбежны, готовиться к ним и знать, за что ты будешь воевать. Никакого другого варианта нам история пока не предлагает.
У нас еще минут 10 есть.
СУ. Я когда готовился, вспомнил, что на меня в свое время произвело впечатление – как раз лекции Фуко Мишеля: я с другой стороны подошел – война и власть – освежить в памяти – вспомнил рождение биополитики. Это его текст 78-го или 79-го года.
ТС. Да, он как часть целевой группы прекрасно понимал, о чем речь.
СУ. Да, и он, собственно, к концу 70-х, к этому в общем-то приходит. Он был марксистом, все-таки в начале своего активного пути. И он, собственно, приходит через понимание капитализма, что контроль над телом является ключевым, что, как бы то ни было, собственно, биополитика – это следующий шаг. В общем-то, следуя мысли о том, что философы опережают на 2-3 поколения процессы, где-то, наверное, так и есть. И туда же я, собственно, обратился, мне было интересно…
ТС. Да, он писал строго об этом, да, строго об этом.
СУ. Чтобы себе освежить в памяти, потому что я сейчас занимаюсь когнитивными войнами, я вижу очень большой вклад – НАТОвские всякие мероприятия проходят, – но очень большой вклад именно французов. То есть, я в эту тему погрузился и себе освежил в памяти – там и орден иезуитов, и они все это еще в средние века делали.
Но не суть, отвлекаясь от темы, то есть к чему еще Фуко – почему он войну обсуждал, у него интересная была тема – что война должна сдвигаться к границам – то есть она либо будет внутри как гражданская, либо ее нужно двигать максимально к границам и ради этого организовывать свое общество, потому что рано или поздно произойдет столкновение, и, собственно, он доказывает, что это вся история Европы. И мой вывод – у меня был университетский курс европейской литературы – у нас войны после Ярослава Мудрого, после феодальной раздробленности – в культуре, так или иначе, отрефлексированы как горе, испытание, трагедия, так или иначе, или драма.
ТС. Сто процентов. А там – это доблесть и там это прославляется
СУ. Да, а там это прославляется и это очень четко чувствуется, хотя на уровне истории я понимаю, что Карл Великий и Ярослав Мудрый, грубо говоря, – это единый правитель, после которого началась раздробленность, но у нас это трагедия и горе, а у них это рождение нации, то есть, очень интересно.
ТС. Да, они вернулись к племенной структуре, модернизировав ее до национальных государств, а это то же самое племя.
СУ. Да, и это меня еще, я помню, в университетские времена поражало, насколько разные средневековые отражения похожих процессов. И где-то на стыке была – это потом, когда я в Белоруссию погрузился – как раз Грюнвальдская битва, как место встречи двух культур и двух подходов, где все перемешалось, то есть это было интересное зеркало, первая, наверное, встреча.
ТС. Семен, а можно задам тебе вопрос встречный?
СУ. Да.
ТС. А ты можешь переименовать когнитивные войны – это они там так называются, потому что это часть декартовского постулата: cogito ergo sum.
СУ. Мыслю, значит, существую, да.
ТС. Если переводить, то выясняется, что не только мыслю, но и воспринимаю, ощущаю, понимаю, схватываю – то есть это универсальное некоторое отношение.
СУ. Конечно.
ТС. Да, но только мы живем в период распада этой триады, мы живем в период, когда эстетика, этика и знания разошлись и не связаны с системой, в отличие от античности, когда считалось, что это одно и то же, и просто проекции в разные действительности, одного и того же. Поэтому, а ты можешь это по-русски обсуждать? Войны знания, знаниевые войны. Нам будет сильно легче.
СУ. Понимаешь, я думал об этом.
ТС. Потому что тогда я точно понимаю, что знание – это не норма этическая и не эстетическая оценка. С одной стороны, да, это ставит нас в некоторое положение аналитической слабости, где анализ выше синтеза, но с другой стороны это отражает и реальную ситуацию интеллектуальную. Мы действительно живем в эпоху рассогласования морали, эстетики и эпистемы.
СУ. Они ровно это обсуждают. Почему все-таки я опираюсь на когнитивную? Потому что на уровне технологий у них есть одна опора – это high-hume технологии – все, что они и обсуждают. А другое направление – это все-таки high-tech – то есть они проникают в мышление еще и с помощью, не только знаний, но и технологических вещей. Поэтому я этим пользуюсь просто как рабочим…
ТС. Семен, язык нами руководит.
СУ. Конечно, конечно.
ТС. Понимаешь? Поэтому я думаю, что мы должны все-таки говорить о знании.
СУ. Там сложнее. Я в эту тему так глубоко погрузился, поэтому я боюсь, что мы сейчас уйдем от нашей основной.
ТС. Нет, мы никуда не уйдем, нас время закончится.
СУ. Да.
ТС. Я просто подвешиваю этот вопрос, а ты подумай.
СУ. Давай. Я тоже об этом очень много думаю, поэтому если говорить по существу, то их надо называть знаниево-познаниевые или познаниево-знаниевые.
ТС. Пожалуйста. Только перевести с латыни – опираться на наш язык. Потому что, опираясь на тот язык, ты у него не выиграешь. Никогда. Не получится.
СУ. Сначала надо описать, а с другой стороны, мы мировой язык – и мы столько раз берем чужие…
ТС. Это я понимаю. Но речь идет не о середине процесса, а не о финише, а в самом начале – там, где устанавливаются исходные настройки.
СУ. Ты знаешь, если быть вообще максимально честным, я сейчас дочитал работы Бехтерева, и тогда, если так вообще можно, тогда надо называть их – войны коллективной рефлексологии. Если вообще по нашему методу мы говорим именно про биоизменения, собственно, тогда это вообще коллективная рефлексология. Там есть много совокупных факторов. Они почему говорят когнитивные? Сначала меня очень это отторгло, потому что все психологи, все когнитивные терапии, эта хрень, но потом, когда я забурился туда, то просто понял, что это у них рабочий термин.
ТС. У них да, но ты же должен дать анализ их термина.
СУ. Правильно. Так я этим сейчас и занимаюсь. Сначала понять надо.
ТС. Потому что в принципе проблема стоит шире – потому что до тех пор, пока знания, этическая норма и эстетический образ не будут сконфигурированы в нечто целое, подвергнуты синтезу, мы из этой ситуации не выйдем. А расщепление этой триады приводит к тому, что каждый из элементов показывается уязвим, потому что он не прикрыт двумя другими. И начинается эрозия этого элемента. И в этом смысле эрозия знания – это одно из направлений войны. Эрозия знания – разрушение структур знания. В этом смысле когнитивная война – это война против знания. Правильно, она так и называется, она в этом и заключается.
СУ. И еще против нравственности, вернее, за смещение нравственности.
ТС. Так и за смещение эстетики.
СУ. И за смещение эстетики, точно, да.
ТС. Путем дальнейшего их разведения в разные стороны, что они независимы. Потому что в этом смысле это же и основа либерального мифа, что все это не зависит одно от другого. Что мои эстетические оценки не зависят от того, что я должен или не должен делать. А то и другое не зависит от того, что я знаю. Разрыв этих связей составляет псевдосвободу, которая внутри либеральной концепции находится.
СУ. А человек в таком состоянии рано и нежно превратится в то, что Пучков называет малолетним дебилом – его просто порвет как личность, он будет истериком, еще кем-то.
ТС. Это понятно. Я бы рекомендовал прочесть Нобелевскую речь Бродского. Она строго об этом. Она небольшая, коротенькая. Она начинается вообще с того, что интеллектуальное неравенство куда более отвратительное, чем неравенство имущественное. Потому что если идея о том, что одному принадлежит маленький домик или квартира, а другому дворец, – кого-то напрягает, то идея о том, что один знает многое, а другой не знает ничего – и это нормально – она куда более отвратительная.
А с чего начинается путь к знанию, которое доступно всем? С построения триады, а первичным в ней является эстетическое начало, кстати говоря. Потом мораль, потом знание. Сначала мы решаем прекрасно это или безобразно, нравится оно нам или не нравится – это не психология, это эстетическая действительность. Но как мы это решаем? Потому что потом мы все равно придем к этической норме и к эпистеме и к предмету.
СУ. Классическая педагогика говорит, что надо одно другим подпитывать постоянно.
ТС. Разумеется, потому что это синтетическая конструкция.
СУ. Собственно, сейчас идет борьба за разрушение классической педагогики, которую Ян [Амос Коменский создавал], по которой мы до сих пор живем. Да, я полностью с тобой согласен. Я надеюсь, что мы рано или поздно выйдем на эту тему через тему войны.
Хорошо, мы с типологией сейчас для себя [разобрались] – мы двигаемся пошагово. Но тогда логично, учитывая, что как мы разобрались, что есть всегда какая-то причина, и она очень часто является не рациональной, не экономической.
ТС. Господство – это тоже не экономическая идея. Перераспределение ресурсов – это следствие господства.
СУ. Мне кажется, что логично было бы разобраться вообще в теме господства и власти.
СУ. Давай обсудим.
СУ. То есть в чем особенность? Вообще, власть как власть, и господство как особая форма власти, и почему войны? Потому что мы же сейчас внутри войны за господство, правильно находимся?
ТС. Да, безусловно. Они думали, что они смогут установить власть, кстати говоря. В 1991 году им показалось, что им не придется бороться за господство. Что все будут добровольно подчиняться. Но выяснилось, что нет.
СУ. Да, точно – самоколонизация, я такой термин придумал, произошла. Точно. Товарищ Тимофей, я тебе очень благодарен за продуктивную беседу, Философский субботник удался.
ТС. Да, тебе тоже спасибо.
СУ. Да, спасибо, уважаемые товарищи, на этом все, ждем вопросов, тезисов, комментариев.
Будем их потихоньку озвучивать, мы никуда не спешим, надо разобраться во всем подробно.
До новых встреч!
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
4 / 0