Смута в России

Философский субботник-48 с Тимофеем Сергейцевым

Семён Уралов: Здравствуйте, уважаемые слушатели. Самое время Философского субботника, наших бесед с Тимофеем Николаевичем Сергейцевым, русским философом и методологом. Сегодняшняя тема наша — Русская смута. Но музыка и слова всегда имеют значение. А мы настраивались, кто будет слушать в записи под композицию в исполнении Петра Налича и Ивана Жука. Это известный романс, я его знал как гусарский, я его узнал от митьков в свое время, и даже когда-то умел играть на гитаре. «Пускай погибну безвозвратно». Слова разные, Тимофей Николаевич, почему выбор этой песни?

Тимофей Сергейцев: Она, как ты справедливо заметил, довольно старая, но не настолько, чтобы мы не помнили, о ком, о чем, и кто поет. Несмотря на то, что она вроде по-своему устаревшая, тем не менее, она актуальна, о чем говорит ее исполнение Петром Наличем. И это слушают. Почему слушают? Потому что очень хорошо там показан характер наш. Во всяком случае, его определенная сторона. Какая сторона? Этот человек, лирический герой этого романса ни в чем не сомневается. У него нет сомнений, он свою жизнь выстроил, определил.

Ее устройство рассказано в песне. И он свою жизнь, которую он выстроил, определил, и отдаст за то, за что положено, как он считает. У него есть отец-командир, у него есть его эскадрон, в котором он состоит и с которым он единое целое представляет из себя. И время свободное у него есть, он его посвящает тому, чтобы находиться в состоянии, как там сказано, что это самое главное? В котором

никакая сила ада его блаженство не смутит.

Действительно, у текста есть разные варианты. Я выбрал именно этот. В принципе его же выбрал и Петр Налич как наиболее универсальный с лирической точки зрения. Я так понимаю, что с авторством есть вопросы. Я читал и то, что это Денису Давыдову приписывают, и Аполлону Григорьеву. А также есть и точка зрения, что текст народный, неизвестному автору принадлежащий. Вне зависимости от этого, это гусарская баллада, романс, выражающий мироощущение человека. Нам, наверное, очень важно это мироощущение, потому что он все для себя решил, все у него определенно в его жизни. О чем он и поет, собственно говоря. И там даже интересно, есть строчка:

Я пью от радости и скуки.

То есть, не с горя. Может быть, ему нечем заняться, особенно, когда нет боевых действий или учений хотя бы, но не горю он предаётся, он предается блаженству. Какая аппаратура у этого блаженства, насколько она замысловатая, не замысловатая, этому, как сказано в песне, учат на цыганском факультете, а его оканчивал каждый гусар у нас, и не только гусар. Эта композиция выбрана как иллюстрация к определенной стороне того, что можно назвать народным и национальным характером нашим, который нас отличает от других. Наверное, есть и во Франции уланы — или были — гусары, драгуны. В наполеоновские времена точно, они к нам приходили. Но мне сложно себе представить подобное умонастроение у них. Что они там пели, какую поэзию предпочитали? Не знаю. Про нас знаю.

СУ: Мне кажется, в культуре, если попытаться понять, какие были настроения и характеры у людей схожих, это, наверное, у Конан Дойля «Подвиги бригадира Жерара», кавалериста французского, который внезапно оказался в Англии во время неудачного десанта, и там именно культурный конфликт происходит. И конечно, вспоминается бессмертное «О бедном гусаре замолвите слово», о людях с подобной этикой, как ты описал. Это герой Гафта, мне кажется, больше всего проявляет.

ТС: Это современная лирика, это скорее о них, чем их собственное. Хотя, да, там тоже делается заявка на то, чтобы изъяснить характер. Но он мне важен не только в специальном выражении именно такого рода занятий, потому что тут есть нечто большее, что объединяет нас всех. И мы же не гусары, а романс слушаем сочувственно, сопереживаем. И даже он исполняется вполне себе, пусть и в клубном формате, но вполне в коммерческом, то есть это востребованная лирика. Почему? Потому что отражается тут та сторона нашего характера, которая нас и объединяет всех, и в то время отличает от других. Не весь, конечно, наш характер, но в рамках трехминутной композиции и в рамках эпиграфа, наверное, большее не требуется. И когда мы начнем обсуждать главную тему, станет понятно, в чем тут мостик смысловой, который можно перебросить между этой композицией и нашей темой.

Тема у нас «Русская смута», и я напомню нашим слушателям, что мы на прошлом нашем обсуждении прямо или косвенно вышли к такой постановке вопроса, что потрясение нашей государственности и, соответственно, ее преобразование — наверное, надо сказать «развитие» — проходило не столько в форме революция, сколько в форме смуты. И что этим наша история довольно серьезно отличается от западноевропейской, хотя принято измерять то, что у нас было в 1917 году, как революцию, и 1905 год туда тоже относить как первую революцию. Хотя более обширное рассмотрение, особенно в советской историографии, сюда же относило и восстание декабристов так называемое, 1825 года.

Не похоже это на революции, хотя другого языка для описания не выработано, и мы волей-неволей эти события собственной истории так называем. А раз называем, то и разбираться начинаем по лекалам и предполагаемым законам того, как это делалось в отношении Английской революции, которая тоже не из одной революции состоит, а из нескольких. Как это делается в отношении американской революции, которая у нас называется Войной за независимость Соединенных Штатов против Английской короны. Французских революций тоже не одна, а та, которая называется Великая французская революция, фактически развивалась в несколько этапов, каждый из которых тоже во многом самостоятельное значение имеет: после событий 1789−1794 годов был и 1830 год, и 1848, и Парижская коммуна.

В общем, существует такая догма, не очень и осознаваемая, что раз там так было, то и нас это все ждет, мы через это должны пройти, и должны найти аналогии. Но аналогия просматривается слабо. Тем не менее в наш язык это вошло. У нас есть термин «революция 1905 года», он и в учебниках, и в художественной литературе упоминается, он есть и на мемориалах и монументах. Есть Февральская революция 1917 года, а есть та, которая в свое время называлась Великая Октябрьская революция 1917 года. Ее сейчас так не называют, и многие даже не называют уже революцией, называют переворотом.

Практика современной жизни дала нам термин цветная революция. Я даже слышал такие рассуждения, что — не стоит ли нам и наши революционные события начала XX века рассматривать как своего рода цветную революцию. Это, конечно же, точно не так, но

само понятие революции очень активно само по себе, оно заставляет применять эти лекала и, может быть, лишает нас возможности увидеть ту специфику исторического процесса, которая свойственна именно нашей истории, а не чьей-то другой.

Это я и хотел обсудить. Может быть, ты тут для постановки вопроса еще что-то добавишь?

СУ: Когда готовился и думал, что переворот, революция, понятия, связанные с большими кризисами, все-таки затрагивают сферу в первую очередь государства и правящей прослойки. А смута — это понятие, которое сразу затрагивает и общество, и государство, в самом понятии содержится «муть». Хотелось бы разобраться с историко-культурными и философскими основаниями смуты и в чем их культурные особенности, которые у нас проявляются и в государстве, и в обществе, и, конечно же, в чем именно русская особенность. История с революциями излишне идеологизирована.

ТС: Да, я бы с этим согласился в первую очередь, и не нами идеологизирована. Мы не работали над этой идеологией, мы ее воспринимаем как готовую, по-своему удобную, наверное. А что она дает нам возможность проанализировать, а чего не дает? Мы, может быть, сегодня в полноте с этим не разберемся. Я ставил себе целью для начала описать само явление, и его сделать предметом анализа. На большее мы вряд ли сможем рассчитывать, именно потому, что это русское слово, и оно должно быть русским понятием. Соответственно, нужна русская философия для этого, русская философия истории. То есть много чего нужно для этого построить, с этим разобраться. Когда-то же надо начинать. Поэтому, что сможем определить, то сможем, но в любом случае нам надо положить это перед собой в качестве предмета анализа и задать его отличие от того, что известно как революция.

Если брать западную динамику социальную, которую называют революцией, то что там бросается в глаза? Это скачкообразная смена некоторого базового политического порядка, но не только. Потому что в качестве то ли основания этой смены политического порядка, то ли того, что происходит параллельно, в параллельном сюжете происходит действительно еще и перелом, и идеологический, и религиозный, а в некотором более широком контексте историческом и более длительном, наверное, происходит и культурный перелом. Хотя, он наверное не может произойти в один день так, как происходит слом политической системы, у которого можно зафиксировать даже не только день, но и час, момент, в который это произошло.

С этой точки зрения очень любопытно, что у нас происходило с 1598 года — в разных историографических версиях — либо по 1613, когда после удаления поляков из Москвы, произошли выборы государя, и так, собственно, пришла к власти и воцарилась династия Романовых; либо иной способ периодизации приводит к тому, что эту границу ставят на 1618 год, и таким образом, в сумме получается порядка 20 лет. А что поменялось? Поменялась религия? Нет. Поменялась какая-то конструкция веры? Нет.

В то время как, например, для Английской революции это принципиально было, потому что это война английских протестантов против английских католиков. И не только английских, тех кто входил в состав возникающей Великобритании. Во Франции это вообще беспощадная война с христианской верой и католической церковью как таковой. Своего рода радикальная антикампания против веры, подготовленная длительным интеллектуальным и культурным процессом в предшествующий XIII век, дальше выразившаяся в жестком отстранении клира и церковного сословия от вопросов власти.

Надо сказать, что католическая церковь всегда участвовала в решении вопросов власти. В этом, собственно, и ее отличие, наверное. Православная церковь никогда не была безразлична к национальной судьбе, и в 1612 году именно она призвала, в лице патриарха, к сопротивлению полякам. Потом избранного царя долго курировал патриарх и фактически правил с ним вместе, но это, конечно, не было той проходящей через тысячу лет линии, которую вела Римская католическая церковь, считающая, что она вообще ставит на должность королей, и снимает с должности, если нужно. Так, конечно, никогда православная ортодоксальная церковь себя не вела. Может быть, это главное, почему она сохранилась в первозданном виде, хотя соблазн участия в мирских делах и в мирской власти у нее был. Но так или иначе он не развернулся в такую судьбу, в которую развернулась судьба католической церкви в Западной Европе.

Особенность нашей Смуты замечательна тем — я сейчас беру первый эпизод, самые последние годы XVI века и начало XVII, — что даже трудно сказать, в чем дело-то, а что, из-за чего? Из-за чего сыр-бор? Ведь ничего не поменялось. Монархия осталась монархией, то есть, политическая система не поменялась. Какая-то идеология нашей государственности тоже не поменялась. Она была, конечно, относительно новой, эта идеология, по сравнению с княжеским правлением и домонгольским, но основы были заложены. Они еще Иваном III были заложены, а Смута началась после его внука Ивана IV Грозного, и после правления Бориса Годунова, который не принадлежал ни к той династии, ни к другой.

Новая конструкция государственности, идеология государственности уже была заложена, и так можно сказать, что практически 100 лет как развивалась. Весь XVI век, и она не поменялась. Можно, конечно, сказать, что именно она и вызвала то напряжение общественное и народное, которое выразилось в смуте. Наверное. Но не было изменений. Тот путь, на который Россия встала после Ивана III, она по нему шла. А смута была. Если говорить о церковных делах, делах веры, то кризис произошел раньше, это кризис раскола. Во всяком случае, он точно не совпадает с самим этим моментом. То есть, проблемы веры, зревшие, зревшие, зревшие, позже разразившиеся в делах раскола, тоже не совпадают с этим моментом практически распада страны, когда возникла идея у сопредельного государства, что оно вообще может прийти и завладеть здесь всем; что все закончилось, всему конец.

Это тоже, наверное, характеристика нашей смуты, потому что ни Французская революция, ни революция в Англии не приводили к такому представлению, что страны нет и туда могут прийти другие государи, другие страны и забрать это все себе. Такого представления ни одна европейская революция не породила. Более того, например, революционная Франция использовала энергию революции для войны с другими странами. В каком-то смысле можно сказать, что это был гигантский допинг. И странно было бы себе представлять дело так, что раз во Франции революция, раз казнили короля, можно прийти и прибрать к рукам французское наследство. Не было ничего подобного. А в отношении России было.

Я оговорился, что раньше было, что позже. Конечно, раскол был позже. Раньше была Смута, и, собственно говоря, он от Смуты отстоит как минимум лет на 30−40. Потому что реформа православной церкви началась в 1650-х годах, а, собственно, были объявлены еретиками и преданы анафеме на соборах 1656 года, а потом на Большом московском соборе 1666−67. То есть, это отложенный процесс и вообще находящийся в другом коридоре времени. Поэтому, с одной стороны,

не сопровождалась Смута ни изменениями веры, идеологии и политической системы или политического порядка. А страна, население и народ перешли в такое состояние, что даже возникло представление у противников России, что — все, России конец и в принципе настал момент, когда ей надо овладеть, больше она уже не поднимется.

Она как бы саморазрушилась, самораспалась, то есть развалилась. Видимо, это вызывало представление, что распались самые основы существования государства российского как единства, и народа, видимо, тоже. Значит, можно прийти, все это забрать. Можно обсуждать, как это часто делают, вопрос о причинах, хотя я думаю, что причинно-следственная логика мало что дает для исторического анализа. Это многократно отмечалось в философии истории: тогда слишком много причин и слишком много следствий, и невозможно разобраться, какие причины каким следствиям соответствуют.

Но можно вспомнить еще одну вещь, описывая явления. Конечно, все это происходило на фоне больших бедствий: разорения, политические репрессии, которые приводили, в том числе, и к страданиям народа. Потому что если наказывали каких-то бояр непослушных, не желающих участвовать в строительстве русского государства по тому проекту, по которому оно начало строиться, и которого Иван Грозный (как его назвали наши враги, и нас научили его так называть) был сопроектировщик и продолжатель. Были те, кто не хотел в этом проекте участвовать, и всячески этому препятствовал — их репрессировали. И, соответственно, эти репрессии затрагивали подчиненных им и крестьян, и служащих, в общем, это касалось всех.

С другой стороны, были бедствия природного характера. Был голод. В общем, было очень тяжело. На фоне всего этого, что было той структурной характеристикой, которую можно приписать к смуте именно как к нашему явлению? Сугубо нашему историческому явлению. У нас это даже доведено до комического тропа. Помнишь замечательный фильм, который мы все смотрим практически на каждый Новый год, но не только, на другие праздники тоже, по пьесе Булгакова Михаила Афанасьевича «Иван Васильевич меняет профессию», имеется в виду царь Иван Грозный. Там есть восклицание, принадлежащее одному совершенно проходному и второстепенному персонажу. Этот человек то ли дворцовой стражи, то ли просто из ратников.

Он восклицает: «Царь ненастоящий!»

И, хотя в описываемое время в этой пьесе царь-то был еще вполне себе настоящий, как раз Иван Васильевич Грозный, но по мысли автора перенесенный в другие времена совершенно. А, соответственно, те времена остались без настоящего царя. Это понимание, что царя нет, или — я буду сейчас говорить на языке, которым можно говорить в современности, не вступая с ней в конфликт из-за анахронизмов — «государь ненастоящий». Потому что «царь» — это вариант «государя», а в принципе государь у нас есть, и сегодня, и всегда был, кстати. Именно сомнение в том, что у нас государь есть, или что он настоящий, в этом сомнение. Как считается, у бури или у шторма большого есть центр, вокруг которого эта буря вращается, разрушая всё на своем пути, центр смуты и есть это фундаментальное народное сомнение: «царь ненастоящий».

Государь ненастоящий. Нет у нас государя, пропал государь, а без него и мы все пропадем.

Потому что это — потеря оснований для существования не просто политического существования или какого-то идеологического, а в принципе существования, как народа. Мы начинаем в этот момент сомневаться сами, потому что в противном случае никогда бы враги не подумали и не начали мечтать о том, что — все, конец пришел русскому народу и его государству, если мы не начинаем сомневаться в этом сами. А точка сомнения, или, как теперь говорят, триггер — то, что предметно выражает это сомнение в том, что, возможно, мы потеряли основание собственного существования, и, следовательно, нам конец, мы умираем.

Ощущение это в другом фильме хорошо очень выражено, тоже в проходной сцене, хотя там все сцены важные, как и в любом хорошем кино. Если взять фильм «Андрей Рублев» про другие времена, но тоже тяжелые. Там есть такой коротенький разговор между, по-моему, главным героем и кем-то, то ли монахом, то ли каким-то странником. Они сидят, есть им нечего, дождь идет, но в бочке плавают моченые яблоки, больше есть нечего, но моченые яблоки есть. И человек в этом проходном эпизоде берет моченое яблоко, жует его и вздыхает, и очень точная у него интонация: «Вымираем потихонечку, прости господи». Это сомнение в том, что мы продолжим свое существование, что мы живы, что у нас есть, европеец или представитель западного мира сказал бы: будущее есть. Нас никогда, на самом деле, будущее не волновало абсолютно.

Если ли у нас вечность в распоряжении? Это нас всегда волновало. А не будущее.

Мы начинаем сомневаться, что нет у нас этой вечности в распоряжении, отошла она от нас, а мы от нее отвалились. А выражено это как политическое явление, как явление власти, как явление того, что происходит с государством в целом, как ты это обозначил, это сомнение, что у нас нет государя. Нет того, кто свою жизнь отдает за то, чтобы защитить страну и государство в целом, и народ в целом. Любые другие деятели власти культуры, политики, идеологии всегда занимаются каким-то определенным вопросом. Может быть, очень большим и широким, но

за все в целом отвечает государь. Отвечает он своей жизнью.

Кстати, очень интересно. Если мы вспомним, как звучит слово «жизнь» на языке Писания священного, до его перевода на русский язык — это anima. А это же то же самое слово, что «душа». То есть для нас онтологически душа, то есть жизнь человека, который называется государь, защищает народ и страну. И, кстати, это означает, что душа существует. Как же она может защищать такое целое, если ее нет? Конечно же, она существует. Поэтому

государь для нас — это в том числе и символ веры, как это ни странно.

Невозможно предположить, что то, что нас может защитить: а) не существует, б) не обладает соответствующими силами для этой защиты. Обладает и существует. Если мы в этом сомневаемся и говорим: «Пропал государь, нет у нас государя»… Государь может быть хороший, плохой, может быть даже ничтожный государь, такая у него судьба, быть защитой; он может быть плохой или хорошей защитой, но когда ее нет совсем, когда мы это утрачиваем…

Можно вспомнить описанные и в Новом Завете, и в Ветхом, страдания иудейского народа по поводу того, будет ли ему дан царь, или не будет. Ждали они этого, что им все-таки дадут царя. У них были цари, и они были защищены, а потом они утратили свое царство и своего царя. И они ждали, что, может быть, он появится все-таки. В тот момент, когда мы считаем, что мы это утратили, мы попадаем в почти библейское состояние, ветхозаветное, хотя мы — народ молодой по сравнению с народом библейским и ветхозаветным. Мы возникли при Крещении Руси. Родились как народ.

Время священной истории устроено иначе. Если ты уже родился, то ты можешь попасть в то прошлое, в котором тебя в общем и не было, ты вынужден будешь тоже его пережить, узнать, что это такое, как это бывает. Конкретно технически в первую смуту у нас это разворачивалось как драма престолонаследия, что нет законного наследника. И, используя это, политики, т.е. те, кто занимается узкой деятельностью захвата власти, и вообще, по большому счету, их не волнует ни государство, ни история, ни народ, не то, что вечность впереди, будущее, что там еще, какая она живая, эта рыба, их это не интересует, их интересует власть здесь и сейчас… Раз народ желал бы иметь государя и государя законного, то есть, по обычаям того времени и по принятой тогда системе являющегося наследником предыдущего законного государя — давайте мы этого государя им и дадим. И так появился Лжедмитрий I, а потом, если мне память не изменяет, и Лжедмитрий II. Еще были какие-то, которые себя объявляли.

СУ: Несколько их было, это зафиксированные два.

ТС: Совершенно верно. Это только два зафиксированных, а так их была целая галерея, я так понимаю, авантюристов политических, которые себя объявляли. Дальше давай вспомним еще попытки поднять смуту, которые не удались. Пугачевский бунт. Тоже же Пугачев вынужден был сказать, что — я настоящий царь. А тот царь неправильный, в Москве, там царица не настоящая.

СУ: У нас язык это хорошо раскрывает. Самозванец. Тот, кто сам себя позвал.

ТС: Да. Сам себя позвал. Самозванцы. А шила в мешке не утаишь. Это довольно быстро выясняется, что никакой он не законный царь, а самозванец, его тоже сносят. И любопытно, что поляки пришли в Москву и неплохо там устроились. Бояре их приняли, накормили, напоили, все им предоставили возможности для работы, офис свой открыли, как теперь бы мы сказали, в Москве поляки. Но так прямо польского короля было невозможно поставить, взять и поставить. Потому что государь все-таки должен был быть законный. А если нет государя, то беда, тогда начинается развал всего.

Прежде всего у нас пропадает вера в самих себя, в то, что мы сможем дальше вести историческое существование, как мы теперь бы это называли, и что у нас впереди вечность, в которую мы идем, а вовсе не какое-то там будущее на 15 или 20 лет с прогнозом, проектом и бизнес-планом.

И смута начала XVII века закончилась тем, что выбрали государя; его выбрали, он уже был зван народом. Как это происходило, можно ознакомиться, вышла книжка, хорошо иллюстрированная, посвященная ровно этому событию — выборам нашего государя, царя в тот момент, потому что царство было. Так началась династия Романовых.

И дальше, соответственно с обычаями того времени, повторять выборы было не нужно, потому что вновь заступивший на исполнение своей службы государь имел дальше наследников и дальше, соответственно, престолонаследие осуществлялось. Хотя уже Петр I подверг этот механизм воспроизводства службы самого государя государству и народу. Петр I уже выдвинул определенную концепцию — мало ли каким окажется наследник и каким превратностям судьбы он будет подвержен. И так много раз было в нашей истории: должен был быть один, и он больше подходил для этой работы, но он умирал, а его место вынужден был занять другой. Поэтому Петр I исходил из того, что надо, чтобы государь сам подобрал себе преемника.

И, кстати говоря, мы и живем сейчас при том порядке, когда государь, чье правление в сущности длится уже четверть века — это долгое правление по понятиям любой истории, в том числе и нашей собственной — был выдвинут на эту работу предыдущим государем, а народ утвердил его в этом статусе и периодически подтверждает свое доверие ему, вотум доверия. Фактически так мы голосуем.

Если у нас и было какое-то политическое развитие, то, собственно говоря, оно к этому и сводится. Оно таким образом произошло. Но не это главное во всей истории со смутами, в истории смут.

У нас действительно в момент, когда наступает смута, возникает сомнение в нашем собственном существовании.

Нам надо, мы вынуждены вспомнить, кто мы такие, как один наш с тобой товарищ любит это говорить, откуда и куда мы идем. Потому что без этого мы не можем, в том числе, и государя обрести.

Выбранный Михаил Романов в 1613 году был юн, и сам мало что мог в тот момент, но ему помогал патриарх Русской православной церкви. Можно сказать, что он вместе с ним правил. Само по себе это не было каким-то невероятным явлением. Это было абсолютно современно, в том смысле, что в этом же веке, по крайней мере то же самое происходило и во Франции, когда кардиналы помогали править королям.

СУ: Но они не были родственниками, Тимофей Николаевич.

ТС: Родственниками не были, да, но это не очень принципиально.

СУ: Такое себе могли позволить только итальянские влиятельные семьи, которые вошли в историю за свои интриги, вероломство и прочее.

ТС: Я имею в виду сейчас функциональное распределение ролей. Когда мы начинаем сомневаться в том, что у нас государь есть. Давай перенесемся в 1917 год, в смуту октябрьскую, февральскую смуту. Конечно, первый ее эпизод разыгрался все-таки в 1905 году, когда началась, собственно говоря, активная идеологическая кампания против трона…

СУ: Давай тогда начнем с Русско-японской войны.

ТС: Да. Это же неразрывно, одно от другого не оторвешь. 1905 год — это результат 1904 года. Как шла эта война: очень далекая, на далеком рубеже, на фронтире империи. Политически, можно даже сказать, что и малозначимая, воевали за нечто, находящееся на чужой территории, и даже не на территории врага, а на территории третьей страны. Разбирались с тем, где пройдет граница влияния. Технически попали в затруднения, связанные с тем, что железная дорога туда строилась высокими темпами, но построить ее к началу этой кампании военной не успели, и соответственно кампания велась экспедиционным способом черт знает на каком расстоянии, притом еще и при большой трудности морского сообщения. И она была проиграна.

И в сущности, военное и политическое значение этого эпизода несопоставимо меньше, чем его идеологическое значение. Потому что оказалось, что это отрицательная оценка, почти школьная, выставленная не кому-нибудь, а русскому царю: смотрите, на что годится эта власть. Вот она такая.

СУ: Это же связано с тем, что объявление войны — это эксклюзивное право, которое принадлежит только государю.

ТС: Конечно, раз он объявил, значит он не должен показать себя с плохой стороны, а получилось, что показал. Да, конечно, ты прав абсолютно, войну объявляет государь и прекращает тоже. Тут никакого парадокса нет, это нормально для такого рода событий. То есть, сам тот факт, что событие-то вроде было ерундовое, это не война 1812 года, мягко говоря, а что-то где-то там, колонии какие-то, которые в глаза никто толком не видел. Что там вообще на том конце страны происходит? Как мы знаем, Антон Павлович Чехов специально ездил туда смотреть, а что там вообще, какая там Россия с той стороны. Он на Сахалин ездил, на Дальний Восток. И эту ерундовую ситуацию и войну, которая по всем понятиям квасного патриотизма должна была быть одной левой выигранной, мы проиграли.

И дальше, конечно, это было использовано во вполне плановой, не однолетней, а продолжившейся с переменным успехом кампании против трона и против конкретно Николая II, сейчас бы мы назвали это кампанией черного пиара. Промежуточным успехом был манифест о создании Государственной Думы, раз царь не справляется с управлением, значит ему надо призвать соуправляющих. Их, правда, призвали сначала в чисто консультационном виде, в виде советников. Лиха беда начало, как говорится. Я не даю здесь никакой негативной оценки этого, но и позитивной тоже. Для меня важно, что эта политическая атака на трон потом, впоследствии, была расширена до куда более объемной по смыслу, по содержанию вплоть до самой экзистенциальной основы, что царь нам не нужен, что царь — это зло.

Потому что если начиналось с того, что царь не справился, и надо, чтобы он был не один у руля, то уже к 1916−1917 году, когда шла уже другая война, другого масштаба, и которая была опаснее для России, чем война 1812 года, и к большим жертвам привела, и про которую было известно, что она приведет к социальным потрясениям, а не только к политическим, поскольку придется вооружить народ и отправить его на фронт в массовом порядке, то есть миллионы людей из крестьянского сословия сделать воюющими солдатами, причем воюющими на пределе человеческих возможностей, в войне, которую еще никогда человечество не испытывало, в войне промышленного типа, где военные действия рассматриваются как конвейер, который тогда же появился, в то же время. Это промышленный способ истребления людей, в промышленных масштабах, и они в этом смысле даже становятся не только солдатами, но и рабочими особыми, эти люди с ружьями. Рабочими военного конвейера по истреблению больших масс людей, то, что мы знаем как мировую войну. Это преобразование народной массы, обучение ее технологиям убийства даром пройти не могло, и об этом было известно, об этом предупреждали и царя, и правительство. Всем это сообщалось. Знали и понимали многие. Но это было по-своему неотвратимо. Внутри этой трагедии разворачивалась линия с атакой уже на трон как на институт, не очень хороший термин, но другого у меня сейчас нет, и на царя, как на национальное явление.

СУ: Появилось политическое понятие, стереотип — «царизм».

ТС: В том числе, да, как негативное, да.

СУ: Он сопровождался большим количеством содержания, там много всего.

ТС: А сама кампания была вполне в духе современной кампании в средствах массовой информации. Производились миллионы листовок, лубков, картинок для народного употребления, где изображалась и царица, которая телефонным проводом связана с немецким генеральным штабом, она же немка, и всячески представлялась царская семья в негативном свете, в предельно черных эмоциональных тонах, когда уже речь идет даже не о политическом содержании, а чисто человеческом, что это люди, которые ничтожны, а они — цари.

СУ: Скорее не ничтожны. Когда перевели всю Россию на голодный паёк, новости о том, как живёт двор и в Петербурге челядь на протяжении года, конечно, вызвали… Это хорошо в «Москва и москвичи» описано.

ТС: Конечно. Но я обращаю твое внимание, что это целенаправленная, хорошо организованная идеологическая кампания, разумеется. Я про это и говорю. Они были представлены как люди ничтожные в моральном смысле. Моральные ничтожества.

СУ: Правильно, официальная пропаганда тиражировала их образ, как они по санитарным поездам, какие они богомольцы, какие они смиренные вместе с народом, а зарождавшиеся СМИ показывали реальную жизнь Петербурга и Москвы.

ТС: Да, так была проведена эта кампания. И царя не стало, потому что он отрёкся, причём отрёкся не он один. Технически он отрекался в пользу своего престолонаследника, который тут же тоже отрёкся. Так по крайней мере мы знакомы с этой историей, так ли это было, не так ли, это пускай историки выясняют, если смогут. Но то, что выглядело как уход конкретного государя с должности, оказалось концом царства вообще. Царство закончилось, а с ним и царь. Кстати, интересно, что слово «царь» ведь сохранялось в течение всего периода, когда номинально и, можно сказать, юридически наше государство стало империей.

Мы не раз обсуждали, я во всяком случае, что оно и Иваном III создавалось уже как империя, но до этого надо было еще дойти, а дошли к тому, чтобы назваться империей, к Петру I. Петр I провозгласил империю, стал первым императором. Соответственно, официально у нас был император, но его также называли царем, это одно другому не противоречило. Потому что царь — это тот, кто в отличие от короля, кстати говоря, которого никто не назначал, которому корону не вручала католическая церковь. Самодержец. Не самозванец, а самодержец.

Царство исчезло, и корона исчезла, а империя — нет, империя никуда не делась.

Империя, которая, в общем, и родилась, можно сказать, из духа смуты, подобно тому, как это описано у Фридриха Ницше, как трагедия рождается из духа музыки. В начале XVII века, когда фундаментальное сомнение в нашем собственном существовании привело к рождению такой концепции этого существования, которая выразилась в закреплении и развитии имперского проекта, что — не будем мы ничем иным, кроме как фундаментальной ойкуменой. От сомнений в собственном существовании мы перешли к тому, что мы эти основания определили как предельные, предельно возможные. То же самое произошло и здесь, в 1917-1918 году, потому что народ тут же нашел себе другого.

Культ Ленина, который оформлен и до нас доведен во многом, конечно, усилиями Иосифа Виссарионовича Сталина, ничего бы до нас довести бы не смог, если бы этот культ не существовал и не был создан самим народом. Это культ нового царя, нового государя. В Ленина верили настолько истово, что это стало основой. Это даже интересно, потому что сам Ленин сформировал главный тезис своей жизни, что — мы пришли брать власть, а не разрушать все предшествующее как революционеры до нас. Да, мы революционеры, но те революционеры, которые возьмут власть. Это, по существу, парадокс. Диалектическое противоречие внутри самого утверждения. Диалектика их не пугала. Они диалектике обучились хорошо — и у Маркса, и у Гегеля, и у древних. Дальше сам Ленин не очень знал, что делать. Там всё строили другие. Он пребывал в сомнениях.

СУ: Судя по его текстам, он обо всем рассуждал, и с товарищами обсуждал, и прекрасно знал.

ТС: Конечно, разумеется, конечно, рассуждал, но проект делали много людей других, не только он. И прожил он не так много после войны. И войну не он вел, по большому счету, а группа товарищей.

СУ: А почему ты на царе, на государе, а здесь значит специально выделяешь?

ТС: Один государь был изгнан и уничтожен, и государи перестали быть царями. В этом смысле было покончено с царизмом как с явлением. И больше не требовалась наследственная передача власти, но фундаментальная роль государя, который олицетворяет собой веру в наше неистребимое вечное и не знающее себе аналогов, существование, вспыхнула буквально… Кто бы исследовал именно этот процесс, как это произошло. Но с именем Ленина была завершена Гражданская война. В сущности, его имя заняло то же место в национальном лозунге, который раньше звучал как «За Веру, Царя и Отечество». Вера стала верой в коммунизм, вместо царя у нас появился Ленин, а отечество осталось то же самое, какое и было, во всяком случае, географически мало чем отличающееся.

И фигура государя олицетворяет собой эту уверенность в собственном существовании, в том, что мы отвечаем на некоторый вызов, который превышает всякого рода местное значение даже и национального государства европейского типа. Не ради этого мы собрались все вместе. Мы продолжаем тот первоначальный импульс, который и привел к нашему появлению, то есть акт обращения в веру, содержание которой лежит за пределами человеческой жизни. А значит, в принципе, за пределами жизни целых поколений людей, не только конкретно индивидуальной жизни.

Мы живем ради того, что будет потом, после всего, в этом смысле даже и после истории. Поэтому мы существуем, ради этого.

Эта уверенность олицетворяет собой фигуру государя, и она восстановилась. Честно говоря, я не могу зафиксировать особых мероприятий в тот момент, когда это произошло, которые бы типа создавали какими-то особыми усилиями культ Ленина, народный культ. Я просто знаю, что он есть, по истории собственной семьи. Это главное, что поддерживало жизнь в людях, что там есть тот человек, который теперь новый государь новой страны, нового народа; да, все будет по-другому, но все будет, самое главное, что оно будет. Почему оно будет? Потому, что он есть. Именно это впоследствии начал оформлять Иосиф Виссарионович. Но именно оформлять, потому, что если бы не было самого явления, то и оформлять было бы ничего. Выдумать это, навязать невозможно.

Мы знаем, как выглядят навязанные культы, они долго не живут.

А этот культ жив до сих пор, есть адепты этого исторического Ленина.

СУ: Чтобы жил культ личности, нужно, чтобы была подлинная личность, а не шоу-пиар.

ТС: Само собой, да. Но личность может разные функции выполнять в истории. Разную роль в истории играть. В данном случае это роль государя. И это культ государя, который, в принципе, соответствует и гражданским культам Римской империи, где обожествление императора было нормальной частью сакрального права. В этом смысле мы не оригинальны по-своему. Единственное, что с тех пор поменялась вера, и вера совершила гигантский скачок вперед в своем развитии со времен Древнего Рима, и это не могло не отразиться на том, как мы понимаем свою уверенность в своем существовании — почему мы в нем уверены, что мы будем существовать и уже существуем? Дальше мы хорошо знаем эту историю как советскую. Появились красные императоры, они так не назывались, но по функции являлись. Это точно были государи.

СУ: Но у них было одно очень важное отличие.

ТС: Может быть, даже не одно.

СУ: Почему они себя не называли императорами и всеми остальными? Мы это тоже обсуждали с тобой. Потому что именно через систему открытости власти и партии как института, который может любого привести во двор. Вечная претензия к боярам, если языком метафор, к владеющей и властвующей прослойке вокруг первых лиц, а партия как бы формально это позволяла. И Ленин именно поэтому выступал с позиции критики царизма, что власть должна быть понятной. И тезис про кухарку, которая может потенциально управлять государством, об этом, не о том, что она должна.

ТС: Тут все равно есть вопрос о государе. В какой мере Ленин разрешил этот вопрос или не разрешил его, пускай нам кто-нибудь расскажет, более-менее обоснованно. Потому что, понимаешь, управлять государством действительно могут и должны широкие круги. В Ленине народ нашел себе нового государя. Он в сущности им и был, потому что массу вопросов управления государством действительно взяли на себя новые люди, в том числе выдвинутые из народной среды. Но не только из нее, кстати, они были выдвинуты из самых разных слоев общества.

Но государь и Ленин в качестве государя выполняли одну очень важную функцию: они утверждали, что это государство и этот народ существуют и будут существовать дальше вечно, что они неистребимы, в каком-то смысле бессмертны.

Это утверждает государь, и это определенная система отсчета и определенный критерий, которые применяются абсолютно ко всему, в государственной жизни, в национальной жизни, в народной жизни. Если это государство живо, наше государство, во всяком случае, устроено так. И даже если мы посмотрим на революции английскую и французскую, мы увидим, что Французская революция всё время возвращалась к реставрации, а Английская — реставрацией закончилась. И что их постреволюционная политическая система заключается в том, что надо разделить функции короны и трона, и функции государственного управления. Государственное управление должно быть демократизовано, а некоторые другие вопросы могут решаться только как вопросы государя.

При этом возможна разная идеологическая ранжировка. Извне вообще существует мнение, что английская монархия — это декорация, всего лишь. Вопрос только в том, а зачем она нужна. Объяснения очень сомнительные: англичане любят традиции, они любят, чтоб у них все было как раньше, поэтому у них и король до сих пор есть. Смехотворное в своей наивности объяснение. Корона там нужна, потому что она выполняет функции короны, которые не может выполнить никакая другая структура. Соответственно, не привлекая лишнего внимания революционно настроенных масс корона работает над тем, над чем она работает.

СУ: Тут тебе американские возразят, что функцию короны можно заменить функцией избираемого верховного государя.

ТС: Да, они даже не мне это возразили, они возразили это прямо английской короне.

СУ: Да.

ТС: Посмотрим, сколько они еще просуществуют. Это ж тоже вопрос, не решенный пока что исторически. Слишком мало времени они существуют, потому что судьба государств все-таки измеряется сотнями лет, единица измерения там — одна тысяча лет. Давайте через 800 лет посмотрим, что будет.

СУ: Так же и про нас можно сказать.

ТС: Да, конечно, можно, разумеется. В этом же и заключается

вопрос — с чего это мы вдруг уверены, что мы через тысячу лет будем существовать? А мы уверены.

А американцы не уверены в этом. Они живут одним днем, сегодняшним, в лучшем случае завтрашним.

У них понятие будущего поэтому так актуально. Где бизнес-план на ближайшие 15 лет? Есть ли он у кого? Вообще-то все заняты доходами текущего квартала, больше ничем другим.

СУ: Там нет проповедников, миссионеров и деятелей культуры?

ТС: Миссионеры ничего тут сделать не могут. Проповедники-миссионеры — это муравьи того муравейника, к которому они относятся. Муравейников много. Каждый там поет свою песню. Это яснее можно даже на образе Англии посмотреть, потому что у них началось дробление церкви на различные толки, протестантские, в первую очередь. Тут дело не в том, что говорят проповедники, а дело в том, как мы сами считаем, что с нами будет, в нашей собственной, в этом смысле народной, уверенности в собственном существовании в будущем, а точнее, в вечности.

И когда и это существование колеблется, у нас начинается смута, но она же вызывает к жизни другой процесс, которого нет на Западе, мы начинаем действительно заниматься в массовом исполнении тем, что Платон называл анамнез — воспоминанием своих базовых оснований, универсальных, не только узкополитических или даже узкокультурных. Мы не специализируем это занятие.

Мы начинаем вспоминать все, как назывался известный комедийный фильм американский — «Вспомнить все». Вот в каком состоянии мы находимся, когда мы проходим через смуту.

Нам приходится вообще вспомнить, кто мы такие.

И поэтому сама смута у нас выглядит совершенно ужасно. Извини меня, но революция есть все-таки очень рациональное направленное движение по замене одного другим. А смута — это хаос, это разброд и шатание, это состояние, может быть, даже сравнимое с глубоким опьянением. Почему я выбрал музыкальный эпиграф тот, который выбрал? Если мы обладаем способностью, находясь в хаосе, в состоянии глубокого опьянения, тем не менее, быть устойчивыми настолько, что как там поётся, «и никакая сила ада наше блаженство не смутит», и мы обладаем способностью вернуться к этому блаженству, мы выходим из смуты с чем-то новым, с новым способом этого инфинитного, бесконечного существования.

Я напомню, что распад нашей коммунистической фазы начался с того, что наш государь Никита Сергеевич Хрущев вышел и сказал: некоторые говорили, что коммунизм — это отдаленное бесконечное будущее, в которое мы идем и в которое идет все человечество. Да не, ребята, мы построим его у нас к 1980 году. Смотрите, вот вам дома хрущевского типа, сейчас мы их понастроим, всех поселим, всех накормим, это и будет коммунизм.

В этот момент, когда мы бесконечное, вечное существование, пусть неправильно изложенное, обозначенное как коммунизм, но обладающий этими метафизическими атрибутами, превратили в бизнес-план, тоже не совсем выполнившийся или около того, мы с коммунизмом покончили.

Мы покончили с ним в тот момент, не тогда, когда мы его не достигли к 1980 году, а когда мы сказали, что мы его к 1980 году построим, и значит это что-то, ради чего в общем и жить-то особо не стоит.

Какой смысл бесконечно существовать ради того, что мы построим к 1980 году? Это нонсенс.

И, соответственно, мы огребли по полной программе. И снова усомнились в своем существовании: не то мы строили, не тем мы занялись. Прошлое потеряли, будущее не обрели. Это же главное настроение 90-х: все пропало! За что отвечает государь? Государь отвечает за то, чтоб привести народ в чувство, вернуть ему уверенность и веру в его вечное существование. Потому что этот народ создан был обращением к вечности, через акт обращения. А на сегодняшний день, уже учитывая тот масштаб отказа от веры, который переживает западная часть европейской цивилизации, и этот отказ многократно зафиксирован, описан, не нуждается в доказательствах.

Тут уже вопрос, так сказать, работы врачей и, в каком-то смысле, даже патологоанатомов, как это произошло, из-за чего это произошло, почему это произошло. То, что это уже произошло, это, увы, но не обойдешь. А ничем другим, кроме как христианским сообществом, Европа не была. Поэтому, отказавшись от христианства, она себя убила. И сейчас переживает мучения умирания. А к нам есть вопрос, что мы собираемся делать дальше? И вопрос о том, какой у нас образ будущего… Когда я слышу это, я всегда вспоминаю Хрущева. Хрущев предложил образ будущего: американскую технологию рекламы темпоральной, что у нас к 1980 году будет, например, коммунизм. Замечательно. И всё.

Это означает, что к 1980 году нас уже не будет. Как и произошло точно. То есть он просто предсказал этот момент. Вместо вечности мы стали заниматься тем, что надо построить к 1980 году. И — то ли можно построить, то ли нельзя, то ли половину этого можно построить. Но в общем, это не то, ради чего нужно вести исторический образ жизни, и существовать в истории, то есть перед лицом вечности.

Поэтому наша смута — это рефлексия глубокая, всесторонняя.

Зачем мы тут? Может, мы уже вымираем, прости господи, по-маленькому. И давайте мочёных яблочек покушаем и на этом закончим. Или всё-таки всё будет продолжаться. И вот это «продолжаться» у нас без государя не получается. Хотя государь у нас теперь и выборный, и одновременно тот, который есть и назначенный по преемственности предыдущим государем. И в общем он свою работу делает неплохо, если взять конкретно исторический список, кто как этим занимался на протяжении той тысячи лет, что существует русский народ. И тех 500 лет, которые существует русское государство формата империя.

Оно после монгольского нашествия сразу создавалось в таком формате, поэтому и стало империей. Интересно, кстати, как назывались красные императоры. Председателями они назывались. Термин сохранился в Китае, если я правильно понимаю, глава Китая сейчас председатель, да?

СУ: Да, председатель. Но еще у нас были секретари, генеральный секретарь.

ТС: Да, генеральный секретарь. Сейчас у нас государь называется заимствованным словом «президент». Оно у нас было в обороте, но это же тот, кто председательствует просто в коллегии. У нас петровские коллегии возглавлялись президентами. У нас в любой более или менее крупной коммерческой компании, промышленной или торговой, есть президент. В банке есть президент.

СУ: Это, собственно, американская модель, которую они навязали всему миру — везде президенты.

ТС: Да, поэтому я считаю, что название этого человека и его должности у нас неподходящее. И нам надо было бы прямо так в Конституцию внести термин «государь», который не содержит в себе никаких лишних аллюзий на — империя это или не империя, царь он или не царь, монарх он или не монарх, автократ не автократ, диктатор не диктатор, тиран не тиран. Государь. И без кавычек его использовать, потому что он, конечно, никакой не президент.

СУ: Для этого нужно государя описать так же, как американцы описали президента — для чего он, как он, в чем особенность, в чем отличия.

ТС: Значит, надо и описать, а какая проблема, это не так сложно сделать.

СУ: Не скажи, государя без двора ты не опишешь. В Штатах это описывается через Сенат и Капитолий. То есть, легальный двор, который приходит и уходит. А в нашей ситуации сложно.

ТС: Да. У нас не столько двор был до 1917 года. У нас была Канцелярия его императорского величества. Так это называлось. С отделениями. А сегодня это Администрация Президента с теми же самыми отделениями приблизительно. Тут ничего невероятного нету, потому что здесь просто традиция. Ты же ее умственно не преодолеешь, она и выполняет свою функцию. Хоть горшком назови, только в печь не ставь. Президент — ладно, пусть пока будет президентом, черт с ним, потому что так получилось, что мы рецепцию этого названия произвели. Кстати, когда мы ее произвели?

СУ: Нет, Тимофей Николаевич, смотри.

ТС: Кто был первым президентом? Какой государь назвал себя президентом?

СУ: Горбачев.

ТС: Горбачев, совершенно верно. Он это и сделал.

СУ: Он именно и был президентом, потому что его съезд выбирал.

ТС: Да. Это не просто слово было, конечно. И он разменял.

СУ: Тимофей Николаевич, у меня важная поправка. Канцелярия Е. И. В., как она называлась, — это действительно администрация. А императорский двор — это собственно явление. Откуда слово «двор» стало нарицательным? Это непонятный, нелегитимный орган, где — по принципу родства, личных связей, а не чиновных. Это то, что дипстейт называется.

ТС: Нет, это не дипстейт. Это хорошо изученное явление, описанное. У нас есть описание не только нашего двора, но и двора других монархов. Не буду называть, кстати, их государями, потому что еще неизвестно, государи ли они. С этим надо отдельно разбираться. Например, Людовик XIV, государь ли он? Хотя он вынужден был сказать, что «государство — это я». По крайней мере, так апокрифически это приписывается ему. Кстати, а зачем ему это нужно было говорить? Государю это говорить не нужно.

И главное, что государь знает, что государство — это не он, что не государство принадлежит ему, а он принадлежит государству.

Он есть принадлежность государству, как ключ принадлежит замку, а не замок ключу. Ключ можно изготовить новый, а изготавливать замок под имеющийся ключ — дело довольно бессмысленное. А Людовик такое типа говорил или, по крайней мере, ему это приписывается, и даже в позитивных коннотациях смысловых. Двор — это общество, это не государство. Это общество, которое льнет к источнику власти публичной, пытаясь вокруг этого публичного источника построить все возможные непубличные отношения. Тут ты абсолютно прав. Дело там не только в родственных связях, потому что связи можно образовать и не опираясь на родственные отношения. Это хорошо известно. Техника создания связей заключается в использовании для этого денег и сексуальных отношений.

СУ: Детей крестят — особая форма установления.

ТС: Да, и другие есть технологии создания связей, которые могут оказаться куда сильнее, чем родственные. Хотя родственные тут тоже, как некоторый атавизм и то, что идет из гораздо более дальнего прошлого, они тоже играют в свой роль.

СУ: Мне кажется, дворян-то и воспитывали, что твой род — в первую очередь. Царь и твой род. А все остальные — еще надо посмотреть, что за люди.

ТС: Только дворянами у нас и там называются разные явления. У нас дворяне — это слуги, а феодалами, если применим термин к нам, условно я его использую, были бояре.

СУ: Да, конечно. Дворяне от слова «двор». Двором пожалованные.

ТС: Дворовые.

СУ: Дворовые, холопы. Бесправные создания, в данном случае то, что в истории называется «абсолютистская монархия».

ТС: Как все в истории, оно развивается не линейно, не по принципам причинно-следственных связей, а по принципу, что вновь возникающие структуры отношений используют и начинают заставлять жить по своим законам материал и организованности материала, созданные ранее. То, что раньше было структурой, становится материалом, морфологией. По-другому это не опишешь. Да, они были сначала слугами, а потом государь придумал, что они будут слугами, но только в другом масштабе, не в масштабе его ленного владения, то есть частного владения, а в масштабе всего государства. Они будут государству служить и будут ему служить как государю, возникает другое дворянство. Хотя оно генетически все равно восходит к дворовым слугам.

И там меняется сущность. А смена сущности, кстати, и есть точка разрыва причинно-следственных связей. То есть нет там причинно-следственных связей, происходит другое. Происходит захват всего предшествующего всем последующим и использование по новым правилам. Так устроен исторический процесс, такова его логика, а вовсе не логика причинно-следственного следования, что одно вытекает из другого. Ничто ни из чего не вытекает, а как раз наоборот, оно захватывается и используется.

Прошлое захватывается и используется будущим по другому назначению.

Тут большего не скажешь, это логическое замечание на полях. Двор — это общество, как явление, и оно легитимно было.

СУ: Высшее общество, его же так и называли поэтому.

ТС: Да, но туда проникали люди из низов, кто смог дойти. Это вершина общества, да, высшее общество, да, конечно. Но оно потом, как и все в социальной жизни, мультиплицируется, умножается, отражается на других уровнях социальной жизни. А у каждого, так сказать, крупного сановника есть свой двор. Или у олигарха.

СУ: Да, это хорошо описывается.

ТС: И они размножаются как в галерее зеркал.

СУ: Да, и после того, когда паразитирующие части общества пожирают слишком много ресурсов общих, собственно и начинается нечто подобное смуте. В моей схеме.

ТС: Проблема монархии заключается в том, что с одной стороны этот двор государю нужен, или по крайней мере монарху, аккуратно скажем. Более того, в чем была проблема той же французской знати, при том же Людовике XIV? Нельзя было уехать. Ты не мог взять, собрать манатки и поехать к себе в поместье или даже в целую страну, которая представляет из себя целый регион. Не мог, не имел права. Ты должен был быть перед королевскими глазами, весь на виду, чтобы все были видны твои поползновения и все интриги, которые ты затеваешь, чтобы были видны, и чтобы ты был под рукой, и все время тебе можно было приказать то, что ты должен, обязан будешь исправить, иначе тебя казнят просто.

И удалиться от двора было весьма сложно, поэтому тут есть два контура этого явления, которое мы называем «двор». С одной стороны, это само общество, которое туда стремится. Оно стремится прильнуть к власти, к публичной политической власти и использовать ее непубличным способом. Да, безусловно, это и есть общество. Но с другой стороны, оно бы хотело уйти безнаказанным после этого использования. А это уже не так просто, потому что есть и другой контур. То есть, собственно, та рамка, которую выстраивает монарх и его непосредственные подчиненные: идите-ка все сюда. Вы же хотите? Идите. Вход — рубль, выход — десять.

Просто так уйти нельзя будет. И монарх и рассматривает свой двор как то, на что он воздействует, как объект своего воздействия. Как то, чему он навязывает определенный порядок. Кстати, правовой порядок, и во всяком случае, публично-политический — так точно. Он навязывает, и через это распространяет его на страну в целом. Что произошло с этой конструкцией после смуты 1917−1918 и, наверное, правильно будет всю гражданскую войну сюда включить, потому что это и была вторая смута наша, начавшаяся, так сказать, эпизодически в 1904−1905 году, потом с февраля 1917 года.

СУ: Надо вообще начинать, Тимофей Николаевич, с 1916 года, с восстания в тылу огромного в Средней Азии. Была нарушена клятва царя не призывать иноверцев. Это важнейшее было [событие], как и объявление войны. Он нарушил договор с кочевниками.

ТС: Я согласен, а их призвали, да. Там много чего было, потому что после квасного патриотизма 1914 года и, может быть, самого начала 1915-го, когда мы столкнулись с большими проблемами на фронте, то разброд и шатание среди интеллигенции тоже, наверное, надо относить к этим явлениям. То есть, смута не имеет четких, подобных удару гильотины пространственно-временных границ. Поэтому наша смута продолжалась до конца гражданской войны, до 1920 года. Наверное туда надо включить и неудачную войну с Польшей.

СУ: Мне кажется, смута вплоть до установления единовластия Сталина длилась.

ТС: Это еще более правдоподобно, как, в принципе, и первую смуту тоже многие продлевают за момент после выборов царя: царя выбрали, но он мало что мог сделать.

СУ: Первая смута, я считаю, переросла в раскол. Когда государство по английскому типу взяло под власть церковь, а потом еще Синод придумало, то наш раскол на староверов — это, в общем-то, наш ответ на религиозные войны.

ТС: Немножко сложнее это все, но я не буду спорить с тем, что смута вызвала этот раскол, и раскол — это одно из ее последствий. И просто так она не заканчивается, у нее сложный конец может быть, в отличие от революции, которая заканчивается просто контрреволюцией и откатом до тех пунктов, до которых контрреволюция может дойти.

СУ: А считать ли 1991 год тогда смутой? Тогда по логике, нынешние последствия — это все процессы 1991 года?

ТС: Да, конечно. Третья смута у нас называлась «перестройка». И ее начал сам государь, что самое интересное. В этом ее особенность, в отличие от первых двух. Правда, если в первую смуту государь просто умер и не оставил наследников, и этим воспользовались, во вторую смуту государь самоустранился, он написал заявление об увольнении, и никто не занял его место, то в третью смуту государь сам ее начал и довел себя до состояния президента, прошел в том числе и весь политический путь, от начала до конца. Только единственное, что эта история смуты не сводится к политической истории, с чего я начал. А политическая составляющая там есть.

И 90-е годы — это продолжение перестройки, прямое. И до сих пор мы еще имеем хвосты этого всего, разумеется. А как же? Это еще не закончилось в полноте своей. Хотя первое, что возрождается, это государь. Появление государя означает, что есть шанс выйти из смуты.

СУ: Он же никуда не девался, на смену красному государю появляется сразу куча незалежных государей. Их много становится.

ТС: Только одна вещь: они не государи никакие, они президенты, самозванцы. У нас только официальных Лжедмитриев два было. Ты назовешь себя государем, и тебя могут даже избрать, проголосовать за тебя. Возьмем Украину, там ни одного государя так и не появилось, там даже и президента не появилось ни одного толком. Это были администраторы.

СУ: У тех, которые избирались в президенты, и тех, которых ты лично знал, авторитет был абсолютный. И в Москве уважали, и они были автократичны.

ТС: Да, но это все не о том. Если и разбирать кого-то в качестве президента, то у нас есть только один такой президент из близких к нам территорий, я сейчас не беру Среднюю Азию, что там происходит. Там, я считаю, просто произошла реставрация более ранних конструкций государственной власти и её персонального выражения. У нас есть один человек, который сумел стать президентом, но не государем. Это Лукашенко.

СУ: Почему?

ТС: Что значит, почему? Так я делю эмпирический материал. Я могу сейчас начать объяснять почему, не проблема.

СУ: Нет, в Беларуси даже есть отдельное обозначение — «глава государства», если аналогично говорить.

ТС: Да, глава государства. Вопрос в том, может ли Белоруссия существовать бесконечно, и верят ли в это белорусы, исходят ли они в своем этосе гражданском из такого рода посылки. В этом у меня есть большие сомнения, потому что это больше похоже на междуцарствие, но очень сильно затянувшееся. То, что называлось interregnum в Риме.

СУ: Так и про нас можно сказать.

ТС: Сказать можно вообще все, разумеется, можно сказать. Это в каком-то смысле не предмет для спора, потому что это предмет веры. И мы можем единственное что — задать проверочный вопрос: как и где проявляется эта вера, если она проявляется?

СУ: Референдум тебя устраивает, как глас народа?

ТС: Этого абсолютно недостаточно.

СУ: А результаты голосования? Ты считаешь, что в России присяга президенту — это важно, а в Белоруссии – не важно, что ли?

ТС: Это деталь. Это механизм, но не сам процесс.

СУ: А присяга главных силовых органов? Я не понимаю, где полновластное, где нет.

ТС: В часах могут шестереночки щелкать, а могут часы представлять из себя набор двух сосудов, в котором из одного сосуда в другой, например, песок течет. Или как у греков, капала вода, клепсидра. Разный механизм. А процесс один и тот же — течение времени. То есть, деление человеческой жизни и деятельности на отрезки с помощью некоторого устройства. А устройство может быть разным, по-разному работать. От того, что в одном случае это шестеренки, а в другом случае песочек, а в третьем случае вода, сам принцип организации времени не меняется. Часы либо есть у тебя, либо у тебя их нет.

СУ: Я об этом и говорю, там такая же власть.

ТС: Либо ты живешь по звездам и солнцу, либо ты живешь по часам, которые, кстати, могут бить в такой момент, когда ты раньше бы никогда и не проснулся, потому что солнце зашло уже, и ночь на дворе. А тут городские часы вдруг бьют. Кажется, что пора вставать. Мы сейчас говорим не просто про власть. Власть — это куда более общее отношение, характерное для практически любого социума, даже того, у которого нет государства. Есть, например, социум иудейского народа — хорошо известное, исследованное явление, хорошо описанное, во всяком случае, в том числе и через самоописание. Но не только. Есть и внешнее описание.

Они очень давно утратили государственность, а народ при этом существует, жив, и он именно так жив, перед лицом вечности. И уверен в том, что он будет и дальше существовать вечно, пока существует сама вечность. Там тоже есть власть, есть судебная в частности, там есть власть авторитета. Но государства нет, потому что государство Израиль — это скорее эксцесс, и, в общем, весь народ это хорошо понимает, за исключением сионистов, которые настаивают на своем. Их поддерживают и используют те, кому удобно использовать. Но к существованию иудейского народа это имеет весьма отдалённое отношение.

Более того, если уж иудейский народ чего-то и чает, то не государства, а возрождения храма, которого у него нет, который разрушен. Поэтому нет священства, нет священников, а вера есть. Без священников и без храмов. У них не то, что государства, даже храма нет. Я еще раз хочу подчеркнуть, что государь — это отнюдь не любой монарх, и уж тем более президент. Да, монарх — это политическое тело народа, как определял его Гоббс, но это не все, если мы говорим о государе и о русском слове «государь».

Поскольку государь — не просто политическое тело народа, он еще и его историческое тело, и культурное в каком-то смысле. И он его метафизическое тело, он является выражением для нас той уверенности…

СУ: Это для тех, кто думает, что в одной личности может быть выражено что-то.

ТС: Дело не в личности. Он просто назначен. Личность может быть весьма средняя. Если бы это зависело от личности, то мы бы уже давно погибли. Ты понимаешь, даже и ничтожный государь, если его таковым считать — Горбачев — во-первых, начал смуту, и это само по себе требует оценки, потому что это нельзя рассматривать как абсолютное зло заведомо. Мы мало про это что понимаем.

СУ: Конечно, эта смута положила путь к перераспределению собственности в рамках нынешней [ситуации]. Благотворящая смута?

ТС: Дело даже не в этом. Собственность, в принципе, перераспределяется, потому что она переживает своих владельцев. Главная собственность — это недвижимость, а недвижимость существует дольше, чем может жить один человек. Поэтому собственность всегда перераспределялась и будет перераспределяться. Ничего в этом такого нет странного. Тут важно скорее обращение к нашим основаниям.

СУ: Собственность, перераспределенная во время смуты — это не то же самое, что собственность, перераспределяемая во время мирного периода.

ТС: Наверное.

СУ: Об этом вся римская история.

ТС: По сравнению с тем, какое значение имеет смута для судьбы народа, роль собственности там, поверь, абсолютно ничтожна. Так она перераспределяется, не так, что там с ней происходит, как она перераспределяется. Даже если взять очень узко все это, как исторический анализ процесса приватизации, то выяснится, что и там само перераспределение собственности не имело большого значения. Практически никакого. Потому что приватизация у нас имела значение промышленной политики, которую созданный в советский период аппарат управления промышленностью был не способен осуществить. И промышленную политику осуществляли таким образом — реорганизацию нашего промышленного потенциала.

СУ: Это не была реорганизация, это был распил.

ТС: Нет, Семен, ты просто не в курсе. Когда-нибудь я опубликую об этом данные, и будет очень интересно их читать, потому что распил сопровождает любое перераспределение собственности. То есть, иными словами, воруют всегда, разумеется. Но это никогда-никогда в истории человечества не определяло судьбы экономических организмов в масштабах государства. Это была промышленная политика, которая потребовала разрушения всего советского аппарата управления, который не мог её провести.

СУ: Нет, аппарат управления захотел стать аппаратом владения. Вот и всё. Как сторож захочет себе захапать место, которое он охраняет.

ТС: Сторож, Семен, это не тот, кто управляет заводом. Сторож сидит в сторожке, а заводом управляет директор из кабинета директора. Они даже находятся в разных местах.

СУ: Я тебе говорю о том, что сторож захочет себе присвоить…

ТС: Он ничего присвоить не сможет, я тебе уверяю. Сторож всегда останется сторожем, и никем другим он не будет. Кстати, и директор почти ничего не сможет себе присвоить. Практически никто ничего себе не присвоит.

СУ: Зато юноша Рома, жаря шашлыки новому государю, сможет себе все присвоить. Ладно, Тимофей Николаевич, что ты. Об этом книги написаны десятками хвастливых участников этого процесса.

ТС: Я утратил определенность, о чем ты говоришь.

СУ: О том, что смута была целенаправленная.

ТС: Классовую выражаешь ненависть определенную, но я не понимаю, к кому.

СУ: При чем тут ненависть? Нет, я навожу чистоту понимания, классовую, которую ты запутываешь. Мы говорили всё время о двух смутах старых, дошли до новой, и я считаю, что это была специально запущенная смута.

ТС: Новая смута вообще началась не по поводу имущества. Так её оценивать — это заблуждение, и, значит, ничего не понять. Давай я закончу утверждение своё. Это была смута, которую, во-первых, начал сам государь. Она касалась, на самом деле, всей той программы, на которой был построен Советский Союз. А он был построен на идее коммунизма. По большому счету это был вопрос об отказе от этой идеи. Она сильно не сводится к собственности. Эта идея вообще про не собственность, она про снятие отчуждения…

СУ: Она как раз про обобществление средств производства.

ТС: Это экономическая составляющая. Вообще-то идея коммунизма — это идея возвращения человеку отчужденной от него сущности. Так она формулируется. А кем она отчуждена и куда, и где эта сущность находится, когда она не у человека? Она точно не в собственности находится. По этому поводу есть и позднейший анализ, школа, которая Фроммом заканчивается, это обсудила, что собственность не может быть ни хранилищем для сущности человека, ни источником, ни гарантом снятия отчуждения. Это вообще просто нечто иное, к сущности человека мало относящееся.

А коммунизм заключается в том, что мы человеку вернем отчужденную у него сущность. Как-то она потерялась в процессе исторического изменения и находится не у человека, а нужно ее вернуть человеку.

Война с верой тоже лежит в этом же ключе, потому что вера в Бога является способом отчуждения сущности человека в некую максимально удаленную от человека позицию. И является злом еще большим, чем частная собственность. Куда большим с точки зрения коммунистической идеи. И это еще не все.

СУ: Абсолютно свободное <воспитание>. Просто идеалистам во власти делать нечего. Такая была позиция. Церкви работали. Денег не давало государство церкви? Потом начало даже давать. Мне кажется, ты упрощаешь.

ТС: Я не упрощаю, но ты ж смотри идею, как она устроена. Мы этой идее отдали практически целое столетие своей исторической жизни, жертвы принесли на ее алтарь. И от этого мы решили отказаться, потому что фактически это сделал уже Хрущев, а когда настал 1980 год и плюс еще пара-тройка лет, нужных для того, чтобы понять, что он настал, наступила рефлексия. И наш государь выступил организатором этой рефлексии, зачинщиком смуты: давайте разберемся, куда это мы, интересно, шли? И второе, что он сделал, что находится в очень тесной связи с этим фундаментальным метафизическим сдвигом.

Он объявил, что раз самая вооружённая и агрессивная часть мира считает, что мы представляем из себя опасного и непримиримого врага, то надо совершить такой шаг убедительный, сделать такое одностороннее предложение вечного мира, чтобы никто не мог в этом сомневаться.

И адресовать его этому враждебному миру. Адресовать его туда. И мы это сделали. Это в каком-то смысле не было исключительным действием только лишь Михаила Горбачева. Он стоял на плечах предшественников как карлик на плечах гигантов, на плечах Брежнева, а тот на плечах, соответственно, Никита Сергеевича. Никита Сергеевич организовал Карибский кризис, соответственно, Брежнев — разрядку, а Горбачёв сделал третье — на базе этих двух предшествующих шагов он предложил вечный мир и одностороннее разоружение.

СУ: То есть капитуляцию, мы в это с тобой много раз упираемся.

ТС: Это не капитуляция. Это не капитуляция, потому что капитуляция — это сдача на милость победителя. Почему называется капитуляцией? Ты свою голову отдаешь победителю, а ему решать, будет он ее рубить? Мы предложили мир в такой форме, в которой это ни с чем спутать нельзя.

СУ: Мир путем самоликвидации, прекрасный мир.

ТС: Нет, мы не самоликвидировались. Путем отступления. Отступление было, а ликвидации не было.

СУ: Как — не было ликвидации? То, что сейчас происходит, это результат ликвидации.

ТС: Просто используй слова по их значению. Если бы была бы самоликвидация, то мы бы самоликвидировались. Нас бы здесь сейчас не было. Мы бы с тобой не разговаривали.

СУ: Почему? Мы находимся в историческом процессе самоликвидации. Одна часть некогда единой страны открыто воюет против другой части, не говоря уже про все остальное. Это же длинный процесс.

ТС: Но римская история вся состоит из таких эпизодов. Так называемые гражданские войны Рима так и были устроены. Это не было процессом его самоликвидации, а было процессом его самоутверждения. Кстати говоря, наше, России, участие в этом процессе, как мне кажется, является одним из фундаментальных выражений уверенности в нашем существовании в том смысле, в котором я это сегодня обсуждал, все время нашего занятия. И это и есть функция государя — вести этот процесс, этот, а не какой-то другой. Он этим и занят, в общем-то.

Другое дело, что наше отступление — кстати, полезно было бы провести так сказать, отдельную фиксацию, когда и где оно завершилось, на каких рубежах, я сейчас выскажу версию ответа на этот вопрос — привело к целому ряду угроз и рисков для нашего существования, но рисков сугубо внешних, то есть рисков агрессии, в которую я включаю всю агрессию, не только непосредственно военную, но любую другую. То есть, торговую агрессию, агрессию идеологическую, какой бы ни была разлагающей внешняя пропаганда, во всех ее формах, в том числе в товарно-денежных формах, в формах фетишизма, как это Маркс называл — это внешний риск.

У нас есть и внутренний риск, когда мы сами сомневаемся в том, что мы заслуживаем право существовать дальше. И этот риск преодолевается в тот момент, когда к нам возвращается государь.

А где мы остановили свое отступление? Кстати, мы довольно прилично [перебрали время].

СУ: Да. Мы перешли к третьей смуте, и у нас и пошли постоянные ответвления.

ТС: Может, ее надо отдельно обсудить?

СУ: Я думаю, ее надо отдельно [обсудить] именно в контексте, это что: капитуляция, отступление или вечный мир.

<…>

ТС: В тот момент, когда возникло двоевластие — двоевластие в третьей смуте, а не во второй, там тоже было двоевластие — здесь двоевластие возникло в тот момент, когда был провозглашен принцип, что законы Российской Федерации обладают приоритетом над законами Союза Советских Социалистических Республик на территории Федерации, и что именно они действуют, а союзные законы действуют лишь только в той части, в которой они не противоречат законам Российской Федерации. Этот момент является реперной точкой, меткой, которую мы можем поставить. Были определены пределы отступления. Что Россия останется и должна выжить по крайней мере в пределах Российской Федерации, и дальше она не будет разделять судьбу Советского Союза.

Она будет жить своей исторической жизнью. И эту линию обороны те, кто ее выстраивал, выстраивали сознательно, целенаправленно, осмысленно. В частности, следствием этой концепции явилось то, что Белоруссия и Украина остались за бортом. Ошибочно или не ошибочно, но эти деятели сочли, что их не удержать на этом этапе, и линия обороны пройдет по границам Российской Федерации, а все остальное мы будем решать уже другими методами, методами политики. И это было сделано. В этот момент было прекращено отступление.

Вот почему я говорю, что ошибочно говорить о какой-то ликвидации. Нельзя ликвидировать до определенной границы. Ликвидация — это значит, что сущность исчезает, ее больше не будет. Россию многократно хотели ликвидировать, но

горбачевская смута была остановлена на этом рубеже, на концепции того, что Россия существовать будет.

И учитывая сколько всего мы потеряли, надо сосредоточить все силы внутри этой крепости и там упереться рогом. Отсюда и динамика вооруженной борьбы в Чечне, не буду называть это войной, и многое что другое. Наверное, есть смысл разобрать предметно, если мы будем третью смуту разбирать отдельно.

СУ: Напрашивается. Тем более мы много раз подходили к этому.

ТС: В целом, задняя линия была определена в этот момент. И в этот же момент возникла некоторая уверенность, потому что даже Ельцин при всех негативных оценках, которые даются и деятельности его, и личности, был новым государем. А Михаил Сергеевич сам себя уволил с этой роли, став президентом. Став президентом и сменив фундаментальный смысл деятельности. Но две вещи он сделал.

СУ: Почему Ельцин — государем, если он тоже себя называл президентом?

ТС: А что делать? Я же сейчас говорил о понятии, которые я применяю. И для анализа мы имеем право применять понятия, которые не являются самоназванием, потому что таково было давление языка на тот момент. Как мы вообще определяем, что как называется, почему мы что-то так называем или не так.

СУ: Не может быть клятвопреступник государем, понимаешь? Не может.

ТС: Не знаю.

СУ: Это культурная база. Клятвопреступник не может быть государем. А все те, кто приносил клятву верности своему коллективу и ленинизму, и с помощью этого пришли к власти, и все, кто в 80-х годах предал свой коллектив, это все по типу своему, сейчас без оценочной морали, тоже все клятвопреступники.

ТС: Дело тут не в морали. А было ли это клятвой? Тут надо разбираться в том, что такое клятва, с одной стороны, и чем клянутся. Кстати, например, когда ты становишься военнослужащим, ты не клятву совершаешь, ты приносишь присягу. Это другое, существенно другое, не стоит это путать. Потом давай обратимся к фундаментальной Христовой проповеди. Там сказано: не клянитесь. Не клянитесь, потому что никто не может исполнить свои клятвы. Но пусть ваше «да» будет «да», а «нет» будет «нет». Поэтому государь связан только одним, и им может стать большому счету кто угодно, в истории, по крайней мере, так получалось.

Ещё надо разбираться, кем был Михаил Романов, какова моральная чистота его кандидатуры, и была ли она. Люди клянутся, потом свои клятвы нарушают, а если мы говорим о том, что наше государство и наш народ все-таки имеют отношение к христианской вере, то

отношение к клятвам должно быть тоже соответствующим. Оно хорошо известно: клясться не надо, но «да» должно быть «да», «нет» должно быть «нет». То есть врать не надо.

СУ: Это казуистика.

ТС: Это? Нагорная проповедь — казуистика? Это вряд ли.

СУ: Где ты специально применяешь это в политических терминах. Там о душе речь идет.

ТС: Это основа нашего государственного бытия. Тем, что оно освящено обращением.

СУ: Нет, Богу Богово, кесарю кесарево. Зачем смешивать это? Я считаю, что это манипуляция, которую политтеологи делают постоянно. А в Писании прямо сказано, это вопросы о душе и о спасении, зачем в политику это тянуть? Клятва — сугубо политическое действие верности своим товарищам.

ТС: Я сегодня в течение всего обсуждения обсуждал другое утверждение, по-видимому, ты с ним не согласен. Давай это зафиксируем, что фигура государя не является узкополитической фигурой.

СУ: Нет, я сейчас про функцию клятвы, а не про государя. Что это политическая функция.

ТС: А государь — шире, чем политика, чем политическая фигура.

СУ: То есть ему можно приносить клятву коммуниста и отказываться, да? Молодец, хороший государь.

ТС: Ты знаешь, тут же вопрос в другом. Клялся ли ты?

СУ: О, это самый главный вопрос.

ТС: Участие в ритуале отнюдь не означает, что ты прошел через него как через сущностную процедуру.

СУ: Тогда вопрос, а ритуал крещения является принадлежностью к вере?

ТС: Это не ритуал, это таинство.

СУ: Это внутренний вопрос, относишься ты серьезно или не серьезно относишься?

ТС: Это вопрос не внутренний. Это таинство. Поэтому в тот момент, когда князь Владимир обратился, то он обратился, он не выбор совершал политический. А последствия у этого были — создание государства, самого большого на этой планете. И это явление — появление такого государства — не является политическим. Оно является как минимум историческим, так принято об этом говорить. А может быть и сверхисторическим, как тоже некоторые говорят, в зависимости от того, как относятся к философии истории и к теологии истории. А ты предъявляешь, мне кажется, причем ты становишься эмоциональным в этот момент, ты должен это заметить.

СУ: Нет, я, как всегда, выражаю. Просто там, где я не согласен, я вклиниваюсь.

ТС: И ты предъявляешь обвинения, что они должны были сделать?

СУ: Следовать принесенной присяге.

ТС: Присяге все-таки или клятве?

СУ: У них была и присяга, и клятва. Присягу приносили все советские граждане.

ТС: Те, которые служили в армии.

СУ: А клятву — политизированные, которые получили доступ к власти.

ТС: Присягу не все приносили, многие женщины и многие мужчины присягу не приносили.

СУ: Конечно, я имею в виду тех, кто приносил присягу. В советском обществе было два типа, большие группы. Часть, которая приносила присягу, а вторая часть, которая поверх присяги еще и клятву приносила. Все, кто клятвопреступник, не заслуживают.

ТС: Напомни мне, когда приносят клятву, когда куда вступают? В ряды Коммунистической партии?

СУ: Сначала у тебя есть клятва октябрёнка, пионера, потом этапы проходишь, а потом, когда в ряды КПСС, т.е. системы власти, которая тебе дает тот самый кусочек власти, ты приносишь вполне конкретную клятву.

ТС: И что делать, если эта система отказалась от своей роли?

СУ: Нет, не отказалась. Мы сначала завалили эту систему, именно для того, чтобы не следовать и дисциплине, и клятве. Это вторая важнейшая точка.

ТС: Ты пытаешься приспособить суждение морального типа к анализу исторического процесса.

СУ: Это не суждение морального типа. А зачем тогда нужны присяги, Тимофей Николаевич?

ТС: Я не знаю, зачем? Это отдельный вопрос. Можем его обсудить, если хочешь.

СУ: Конечно, обсудим. Это для того, чтобы предательство не стало нормой. Это заложено в нашей этике со времен монголов. Мы это тоже с тобой разбирали. Это то, чему нас научили. Предателю — смерть.

ТС: Да, и это никакая не клятва, а практика.

СУ: Правильно.

ТС: Те, кто предает, в результате будут наказаны. Да.

СУ: Как показывает опыт третьей смуты, которую мы с тобой разберем, вообще не обязательно. Не факт. И Анатолий Борисович Чубайс прекрасно себя чувствует, тоже приносивший клятву.

ТС: А ты хочешь, чтобы всех наказали. Если ты имеешь некоторую установку политическую и даже требование морального, политического характера, тогда лучше его так и сформулировать. Так я его всегда формулирую. А не облекать в риторику анализа.

СУ: Я к этим убеждениям пришел в ходе анализа. Я когда-то тоже верил пропаганде «про рыночек все порешал». И когда я заработал первых денег раньше, чем свои одноклассники, я считал себя великим, успешным, вписавшимся в рынок чуваком. У меня была масса заблуждений, особенно в 25 лет, до 30. Так что это просто результат длинного анализа, в том числе и с твоим участием, и обсуждений, и работы. Дело не в том, что я хочу лозунг какой-то произнести. Это моя позиция.

ТС: Ты тогда ее, если можно, не в качестве какого-то комментария. Потому что понять довольно сложно, что ты хочешь. Ты так и скажи, кого мы должны наказать и почему.

СУ: Наказать — это уже вопрос принятия решения. Мы должны для начала разобраться, что это был за процесс. Это была ликвидация? Это был сговор? То, что напрашивается. У нас-то тема табуирована.

ТС: Я свою позицию зафиксирую, может быть, мы на этом сегодня закончим. Это была смута. Как и всякая смута, была призывом, реализовавшимся фундаментально, усомниться в основах своего существования исторического, и выразилась в исчезновении государя, который в отличие от предыдущих двух случаев не умер сам без наследников и не отрекался, он просто взял и поменял свое качество, отказался от этой роли. И государь исчез. Его довольно долго не было, с момента, как он стал президентом до момента появления независимой России. Это много. И дальше было отступление, неизбежное во время смуты.

Так же, как у нас был Брестский мир во вторую смуту, а в первую поляки вообще были в Москве. Враги приблизились в результате смуты, потому что в этот момент мы перестаем обороняться, защищать страну и начинаем заниматься собой исключительно. Но в эту смуту, тем не менее, была обозначена граница, до которой мы будем отступать. До нее мы и отступили. И сейчас предпринимаем попытки развернуть процесс в обратную сторону. Я бы тут поставил точку.

СУ: Да, согласен. И напрашивается тема — третья смута, соответственно отступление, самоликвидация, какие у нас есть подходы к этому.

ТС: Да.

СУ: И тогда можно будет отлично проводить аналогии с первой и со второй смутой. Отлично! Спасибо, Тимофей Николаевич! У нас сегодня сверхнасыщенный философский субботник.

ТС: Длинно получилось.

СУ: Тема такая.

ТС: Да, тема, и пропустили несколько раз.

СУ: Спасибо Тимофей Николаевич, очень продуктивно было.

ТС: До свидания.

СУ: Уважаемые слушатели, это наш Философский субботник, который явно будет иметь продолжение в теме смуты.

Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Группа в ВКонтакте. КВойны. Семён Уралов и команда
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка

Was this helpful?

YesNo

5 / 0

#государь #император #империя #перестройка #православие #раскол #революция #россия #семен уралов #смута #тимофей сергейцев #философия #философский субботник #царь #церковный раскол #церковь