Философский субботник-40 с Тимофеем Сергейцевым
Семён Уралов: Здравствуйте, уважаемые слушатели. Суббота, 19 октября, значит, самое время нашего философского субботника с Тимофеем Николаевичем Сергейцевым, русским философом, методологом. У нас уже сороковая беседа. Кто присоединился впервые, рекомендую прослушать первые десять как основополагающие. Сегодня у нас тема — значение президентских выборов в США в целом для России. мы настраивались под замечательную песню из киномюзикла «Собака на сене», дуэт Рикардо и Федерико. Кто не слушал сейчас, послушайте обязательно в записи. О соревновании двух влюбленных мужчин.
Тимофей Николаевич, приветствую. Почему мы настраивались именно под эту песню?
Тимофей Сергейцев: Во-первых, давайте сразу договоримся, что мы не будем со звериной серьезностью обсуждать значение выборов в США для России.
СУ: Конечно.
ТС: Будем относиться к этому рефлексивно. То есть, понимая, что значение конечно есть, но вряд ли судьбоносное. И поэтому начнем рассматривать это с того конца, который называется «избирательная кампания». Я стал думать, где в нашей культуре, желательно массовой, чтобы было понятно, есть схема этого состязания двух кандидатов. И первое, что мне пришло в голову, это дуэт Рикардо и Федерико из кинофильма «Собака на сене». Там показано, как они готовят свои аргументы, настраиваются, и потом перебивают друг друга, как это и принято во время публичной полемики — как без этого? Мне кажется, что еще один момент есть. Все-таки выборы — а Диана должна была выбрать между ними — это процесс соблазнения, конечно. Потому что, когда американская политтехнология утверждает, что кандидата надо «продать», пусть даже и в кавычках, а избиратель должен кандидата «купить», пусть даже и в кавычках — это уже определенное замещение и сублимация, конечно.
Потому что в смысле самой технологии кандидат должен соблазнить избирателя. И брак у Дианы, конечно, предполагается по расчету, и оба это понимают. Но надо же что-то добавить, как говорил в известном скетче наш известный юморист: «что-то надо добавить». И они обсуждают, что же надо добавить к основному расчету? И, как ты помнишь, мораль сей басни в данном случае такова, что она не выбрала никого из них.
СУ: Да. Она со своим выбором осталась.
ТС: Она его сделала еще до того. И осталась при нем. А их просто использовала. И мне кажется, что этого набора признаков более чем достаточно, чтобы выбор в качестве музыкального эпиграфа был достаточен. Эпиграф должен нам указывать на направление, но пройти дорогу мы сами должны.
СУ: Я добавлю по поводу политтехнологий. Отечественные политтехнологи Малкин и Сучков, авторы учебника политтехнологии говорят о том, что главная задача — вызвать эффект медового месяца с избирателем.
ТС: Русские лучше соображают, правда? Или более честные. Но мне кажется, что у американцев есть такая проблема — вытеснение более глубинных потребностей более поверхностными. Потому что покупка вместо страсти — это путь демографически бесперспективный, я бы сказал так. Как мы будем рассматривать? Начнем с того, что лежит на поверхности, поэтому всех интересует, с одной стороны, кажущаяся легкость восприятия и понимания избирательной кампании. Все средства массовой информации об этом все время трубят, показывают, комментируют.
СУ: С этими выборами борются за наше внимание. Это факт. Причем как западные медиа, отечественные и ЛОМы всячески затягивают.
ТС: Вы же посмотрите, посмотрите какая кампания. Явно, поскольку кандидатов мы представляем себе как облупленных, об этом я тоже скажу пару слов, вы хотя бы на процесс посмотрите. Пытаются соблазнить уже этим порнофильмом. Сами-то вы не будете участвовать, вы хоть посмотрите как у людей. Поэтому такой эпиграф. Давайте без звериной серьезности.
Теперь собственно, переходя к рассуждению, я хочу сразу обозначить метод, по которому я буду двигаться. Я думаю, что избирательная кампания, и все, что к ней привязано… А к ней привязана не только политтехнология, которая почему-то, кстати, называется политической технологией, хотя это технология именно избирательной кампании. Технология политики лежит в другом месте, если она вообще есть. Лефевр в свое время ввел понятие и терминологию — система, нарисованная на системе.
Он приводил пример, чтобы пояснить свою мысль, описывая устройство и работу светового табло, состоящего из электрических лампочек, по которому бежит строка с текстом. Текст представляет собой систему, которая к лампочкам, по большому счету, отношения не имеет, но мы бы ее не увидели в данной версии реализации, если бы лампочек не было. А система лампочек тоже очень сложная: там не только лампочки есть, есть переключатели, контроллеры и прочее, прочее, прочее. И где-то есть клавиатура для ввода текста. Эта система живет своей жизнью, и она, может быть, даже особо не знает о том, что такое она изображает. Это к ней не имеет отношения. Это система, нарисованная на системе.
И дальше, если мы представим себе не один такой слой, а как минимум два, то мы получим минимальную модель для рассмотрения этой ситуации.
Избирательные компании нарисованы на политической борьбе, поверх нее. А сама политическая борьба нарисована на некоторой исторической динамике.
Это паразитирующая система. Они эксплуатируют систему нижележащего уровня. В этом смысле, может быть, даже более фундаментальную. Эти отношения правильно было бы в логике анализа знаний называть связями замещения – отнесения. Одна система замещает другую, а потом относится к ней как ее изображение или знаковое описание, не совпадающее с тем, что оно описывает, естественно. Это такой бутерброд. Сверху лежит избирательная технология, избирательная компания. Она нарисована. Она с одной стороны имитирует и замещает политическую борьбу, но потом к ней относится, претендуя на то, что она изображает эту борьбу. Но мы должны помнить, что это изображение не изоморфно тому, что оно изображает. Изображаемое имеет иную природу, чем изображение.
А борьба, в свою очередь, тоже находится в таких же отношениях с исторической динамикой и с некоторым историческим процессом, который, наверное, правильно было бы обсуждать как историю власти, в рамках которой основной ее стержень — это появление и распад государств. Вот некоторая этажерка, которая и позволяет что-то об этом контролируемо и более-менее разумно судить.
Избирательная кампания нам уже, в общем, понятна. Кандидатов мы знаем, но любопытно, что я про Трампа узнал из его книжки «Как стать миллиардером», которую я смеха ради купил очень давно. Сейчас даже не могу вспомнить, в каком году она вышла у нас, по-моему, в самом начале двухтысячных, может и раньше, надо будет найти и посмотреть. Глянцевая книжка, еще задолго до, сейчас рынок заполонен всем этим — как стать тем, как стать этим, счастливым, несчастливым.
СУ: Кажется, я ее помню, она оформлена как книга рекордов Гиннесса.
ТС: По-моему, да. Там портрет Трампа, я с ним познакомился, я начал листать и мне она понравилась, но не книжка, а сам парень понравился некоторой откровенностью своих суждений, и в общем, было понятно, что это его суждения, а не нанятого автора. Наверное, кто-то это за ним записывал, вряд ли он сам сидел за письменным столом и пишущей машинкой, но это явно его слова были, это было понятно из этого текста. Даже сейчас я пользуюсь некоторыми его перлами. Например, рассуждая о том, как стать миллиардером, как по ходу дела он говорит, и вообще надо завтракать в Трамп-отеле или в Трамп-башне, там подают прекрасный завтрак за 124 доллара, если мне память не изменяет, и я всегда там сам завтракаю. Прекрасно, правда?
Или другое. Всегда давайте людям чаевые, и побольше — люди это любят. Разве это не правда? Это правда. И она вся состоит из такого рода совершенно замечательных сентенций, с которыми есть смысл познакомиться безотносительно к тому, собираешься ты стать миллиардером или нет. В общем, книжка рефлексивная. Даже до нас, еще когда, докатилась волна его саморекламы.
А про Харрис мы, конечно, ничего не слышали. И даже когда она стала вице-президентом, в общем, она была никому не интересна, ровно до того момента, как ею заменили Байдена по, так понимаю, жесткой необходимости. И не зря ее туда в качестве закладки вставляли. Пусть она не заняла место президента, хотя еще не поздно, еще есть время. Еще можно произвести актуальную замену. А вдруг Байден не доживет до даты выборов? Это был бы определенный ход. Посмотрим. Но зато она заменила его в качестве продолжающего вторую каденцию президента Соединенных Штатов, и в этом смысле она сейчас практически ведет себя как президент, причем ничего из себя не представляя.
Если Трамп – это человек, который представляет сам себя, и его политический путь заключался в том, что он пытался и пытается до сих пор стать политиком, политическим субъектом. То есть тем, от кого что-то зависит. И он просит избирателей его избрать для того, чтобы получить этот дополнительный ресурс и все-таки превратиться в политического субъекта, который что-то будет делать. Он приблизительно описывает, что он будет делать. Но уже сейчас — ведь это его не первый срок, если он туда зайдет. Второе, понятно, что делать он будет то, что сможет. И совсем не обязательно то, что обещал. Но, тем не менее, основной его призыв заключается в этом: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю», — по-архимедовски.
И в этом смысле там никакой политтехнологии нет. В чем-то этот кандидат напоминает мне тех, с кем работали мы. В истории нашей группы, которую я возглавляю, мы проводили безнадежные кампании. Нам бы другие никто не заказал. Никогда. Так получилось. А безнадежные нам поручали: попробуйте, чем черт не шутит? Мы выигрывали. А почему? Мы всегда отказывались от этой политтехнологической темы, неважно, в виде продажи кандидата или соблазнения избирателя. Какая разница? И всегда работали на мощность кандидата, на превращение его в реальную персону, в реальный субъект — сначала политики, а потом и власти. Повышали его способность, в данном случае не в психологическом смысле, а в деятельностном, быть этим субъектом политики и власти. То есть шли как бы вглубь, к основанию.
А политтехнологию оставляли на отступ противоположной стороне, и она с наслаждением резвилась в этом политтехнологическом поле, думая, что ей вообще уступили пространство, значит, она уже победила. И это всегда оказывалось не так, за редчайшим исключением. Впрочем, про все эти исключения было известно заранее. Потому что бывают еще и действительно безнадежно-безнадежные ситуации. С ними тоже надо работать, потому что на них отрабатывается инструментарий.
Мне Трамп напоминает такого нашего кандидата в этом смысле. В смысле метода избирательной борьбы, избирательной кампании. Который все берет на себя. И в этом смысле выступает в качестве человека. Потому что ведь технология — это противоположность человеческому существованию. Что технологично, то в общем уже бесчеловечно или нечеловечно, ачеловечечно. И Трамп соответствует этому критерию. Кстати говоря, поэтому его так ненавидит та сторона. Потому что само это поведение безотносительно к его политической нагрузке, и тем более исторической нагрузке, против этих расчеловечивающих методов, которыми пользуется противоположная сторона, ради которых все делается.
А кто такая Харрис? Она никто в чистом виде. И она должна представлять ничто. Я сейчас не хихикаю, а апеллирую к философским категориям, которые с таким напряжением обсуждались в европейской философии в середине и в конце XX века. Она представляет собой «никто» и «ничто». Для меня она — персонаж известного анекдота, я, по-моему, это уже говорил, повторюсь, про девочку в каске.
Почему надо на стройке всегда ходить в каске?
Одна девочка пошла на стройку в каске, и ей на голову упал кирпич. А она только рассмеялась. Ее этот кирпич не убил.
Правда, эта девочка до сих пор ходит в каске. И до сих пор смеется.
Это Харрис. В этом смысле она — автомат. До такой степени, что за полтора месяца, или сколько она путешествует по пространству избирательной кампании, всем стало очевидно, что она не просто повторяет что-то по записи, говорит по бумажке, — это механическая кукла, которая исполняет заранее заданный танец. А других кандидатов, — перефразируя известное выражение Иосифа Сталина, — у меня для вас нет, товарищи. Пользуйтесь тем, что есть. Это избирательная кампания. То есть тот третий, которого выбрала Диана, отсутствует в данном случае. Нет его. И в этом смысле ничего не закончится счастливо.
СУ: В в этом методе Байден был все-таки замененная фигура или симулякр?
ТС: Судьба Байдена очень интересная. Он же начинал как реальный политик. Он, конечно, Ленина не видел, но Брежнева-то он видел. Представляешь, Брежнева он видел!
СУ: Я считаю, что это настоящий дипстейт-политик.
ТС: Он был, но он из прошлой эпохи, потому что системно их начали изничтожать и изничтожили. Вспомни, кто был реальным политиком и персоной, которая не подлежит сомнению — Франклин Делано Рузвельт. В Ялте есть улица его имени — Франклина Делано Рузвельта. Понятно, потому что в Ялте была Ялтинская конференция, где он принимал участие. Она начинается прямо от Морвокзала. Он, по-моему, четыре срока отбыл [был избран на четвертый срок, но вскоре умер, был президентом США 12 лет]. И у него не было проблемы упасть на трапе самолета, потому что он вообще не ходил и сидел в инвалидном кресле, но ему это не мешало руководить страной. На его деятельность пришлась Великая депрессия, биржевой крах, война. И чтобы он в пятый, шестой, седьмой, десятый, двадцатый раз не стал президентом, его тихо убили где-то там в апреле 1945 года, и Вторую мировую войну США заканчивали уже с Трумэном, который, собственно, и осуществил ядерную бомбардировку японских городов.
Интересно, что бы сделал Франклин Делано Рузвельт, принял ли бы он такое решение? Это очень любопытный вопрос. Может быть, и нет. И скорее всего нет. Но на этот вопрос мы с определённостью ответить не можем, и тем не менее его убрали. Кого ещё убрали? Кеннеди убрали, не так элегантно, зато демонстративно, чтобы всем было понятно, что — так не надо, не надо политической силы внутри демократического выборного механизма. Исполняйте, пожалуйста, выборные должности формально. И Рейган уже был подходящим для этого человеком. Кстати, он был актёром, в этом смысле продолжателем дела Керенского и предшественником товарища Зеленского, который нам не товарищ. Но ему Рейган вполне себе товарищ.
И это — линия на выдавливание политической деятельности в тень и замену её публичной части имитацией.
В этом смысле, эта имитация не только из себя представляет избирательную кампанию. Просто избирательная кампания — это кульминационный момент так называемой демократии, которая к демократии в принципе уже отношения не имеет. К той, которую изобрели древние греки и древние римляне, несмотря на некоторые термины, атрибуты.
Это имитация. Особый социальный театр, глядя в который мы должны думать, что это — политика. А политика — совсем в другом месте, и мы её не видим.
Там вопрос решается совершенно по-другому. Не знаю, ответил на твой вопрос или нет.
СУ: Ответил, но у меня появился ещё ряд вопросов. Процесс вымывания политики и замещения её спектаклем — это, мне кажется, процесс всеобщий. Разве у нас не то же самое происходило? То есть, законодательная инициатива максимально переместилась, мы знаем, на одну из площадей.
ТС: Нам эту модель пытались инсталлировать, и не так уж безуспешно. Мы подверглись её воздействию, безусловно. И мы живём, наверное, в двойственной ситуации, когда, с одной стороны, мы делаем вид, что мы эту модель приняли. Это уже такой язык, марксистско-ленинский, про критику критической критики и экспроприацию экспроприаторов. Мы до некоторой степени имитируем саму имитацию. Извините за каламбур, но по-другому не скажешь. Чтобы к нам не сильно приставали. Но у нас есть публичная часть, политическая — я не раз про это говорил, — которая не имитируется, — это власть государя.
Я чем дальше на всё это смотрю, тем больше убеждаюсь, что если мы в Конституции, не меняя ничего другого, просто заменим слово «президент», происходящее из другой языковой системы, на слово «государь», то очень многое станет понятным. Если это и так не понятно. При этом государь — это совершенно не обязательно тот, кто получил свою власть по наследству. Потому что наследственная передача власти важна только в том случае, если правящим классом является аристократия. А если нет, то это смысла просто не имеет. А то, что этот механизм ещё и имеет массу слабых мест, проблем и так далее, это тоже хорошо известно из истории.
Государь у нас есть. Кстати, первым государем был Ельцин. Но государем был и ничтожный государь — Михаил Горбачёв, он тоже был государем. И Брежнев им был. В этом смысле наша система политическая, в этой части, вполне себе публична. Хотя она не имеет пока смелости или исторической зрелости, чтобы себя самоописать в более адекватных терминах.
Особых иллюзий не стоит испытывать, никакой в этом смысле особой демократии, в американском смысле, у нас нет. Она нам просто не нужна.
Зачем она нужна? Это напоминает, кстати, японскую ситуацию. Можно задать вопрос, почему в Японии одна партия? В Америке же их две. А у Японии почему одна? Как-то живут.
СУ: В генезисе президент американский — это тоже государь, это же как была замена монарха.
ТС: Нет. Это куда ближе к арбитражу и судейству. Две силы существуют актуально политически, они же не являются порождением политтехнологии или демократии. Этой имитационной деятельности, которая лишь имитирует политику, но сама политикой не является.
Есть две силы, которые тягаются за то, чтобы получить преимущество при правлении. И арбитр между ними, в их постоянном противодействии друг другу, назначается из состава одной из сил. Никакого нейтрального арбитража на самом деле не бывает.
СУ: Пожизненный глава Верховного Суда США. Мне кажется, это он арбитр самый главный.
ТС: Нет. Арбитраж имеет у них распределенную структуру. Туда входит и глава Верховного Суда, туда и Конгресс входит с его решениями, туда входит и президент. Это все система распределенного арбитража. Давай вспомним старую формулу: «система сдержек и противовесов». Эта формула у нас была очень популярна. Как формула «соблазни». И у нас должна была быть система сдержек и противовесов. На хрена, непонятно, кто кого должен и от чего сдерживать, и кому противовесом быть, непонятно.
СУ: Я не согласен, должна была быть. Тимофей Николаевич, мы же разбирались с тобой. Пенсионная реформа — это результат того, что не было никакой системы сдержек и противовесов.
ТС: Ты не путай две вещи, свою шерсть с государственной, как было сказано в известном фильме. Пенсионеров может обидеть каждый, как и художника. Их обидели. Но это не имеет отношения к сдержкам и противовесам, потому что сдержки и противовесы вешаются на бойцов и борцов, на тех, кто субъектен. А пенсионеры не субъектны, они пассивны. Это стадо.
СУ: Была бы двухпартийная система, заблочили бы ее.
ТС: Откуда она возьмется, двухпартийная система? Я к этому и призываю: не путать машинерию, сцену, театр социального, демократию, где есть партии, и следующий слой, политический. В Америке две партии произошли из-за того, что есть Север и Юг, конфедераты и федералисты. Они воевали сначала. У нас тоже воевали две партии. Как язык с нами.
Партия — это что? Это сценическое понятие или политическое? На самом деле это термин, который позволяет переходить из одного слоя в другой.
У нас красные белых истребили. Я сейчас не говорю, хорошо это или плохо. Без остатка. Когда они один раз их истребили, они еще и ликвидировали все механизмы воспроизводства той силы, которую они истребили в конкретном персональном выражении. После гражданской войны были еще так называемые репрессии. Они были не один раз. Так откуда же у нас возьмутся две партии, когда одна сила полностью победила другую? Причем не в рамках уже даже политического процесса, а в рамках исторического.
Война Севера и Юга, которая проистекала приблизительно тогда же, когда шла Крымская война в Европе против России, это приблизительно одна и та же эпоха, или миниэпоха. Она была историческим процессом. И по отношению к этой исторической ситуации была построена политическая система, политика: одни не должны уничтожить других, потому что это очень большие жертвы. И победа стороны, которая выиграет, будет пирровой. Они остановились и заключили договор.
Известный цикл Лукьяненко про дозоры идею такого договора обсуждает в течение всех этих романов. Нам вместе не сойтись, мы всегда будем разными. Вы будете, мы будем — по очереди. А как по очереди? Каждый раз будем садиться, играть в карты и — кто выиграет. Возвращаясь в действительность избирательной кампании и социального театра, что можно сказать? Это Кожев зафиксировал, один из немногих, наверное, если не единственный вообще:
все эти игры в выборы — не что иное как жребий по отношению к реальности власти.
Просто более сложные. Но в принципе, в основе своей согласиться с результатом выборов, это то же самое, что согласиться с результатом жребия. Так выпало. Тут, между прочим, сразу ты получишь ответ на вопрос о том,
как относиться к результату выборов? Так и относиться, как к жребию.
СУ: Жребий, брошенный рукой народа, что очень важно.
ТС: У народа нет рук. Народ политически недееспособен, в принципе, в рамках этих концепций, во всяком случае. Сами концепции этой демократии из этого исходят, не римской и греческой. Там есть специально назначенные люди. Они бросают жребий. Все понимают, что это люди — «чьи надо люди». За каждую такую позицию идет борьба. И там есть арбитраж. Я же отвечаю сейчас на твой вопрос, почему президент не государь? Потому что само слово «государь» что означает? Что он вообще-то является функцией государства.
Персонализация государства, приобретение государством человеческого лица — в этом функция государя. Олицетворение государства. А президенту не надо ничего олицетворять, он просто участвует в арбитраже.
Он — одна из сдержек противовесов, которые нужно все время менять.
А почему их все время нужно менять? Он же принадлежит к одной из сторон, и все понимают. И судья Верховного Суда тоже находится на одной из сторон. Поэтому надо периодически их менять. С судом сложнее, там надо, чтобы он умер. Однажды умрет, вечных людей нет. Кстати, поэтому желательно назначать на должность Верховных Судей людей постарше, чтоб умирали они побыстрей. Заодно они будут больше похожи на старейшин. Опять-таки, сценическая выгода очевидна.
Политическая система США не является государством. Это политика внутри такой банды — в хорошем смысле, в плохом, я не хочу сейчас это обсуждать — где выбирают главаря.
Но проблема в том, что банда неоднородна. В банде есть две партии. И это не вопрос какой-то политтехнологической конструкции. Так получилось по историческим причинам. И в этом смысле политика, а тем более вся сценография, не могут от этого уйти. Потому что есть Север и Юг, они и сейчас есть. Может быть, изменилась несколько их регионализация, региональное воплощение, но эти силы есть. И опубликовать эту подноготную нельзя, поэтому она замаскирована несколькими слоями лексики, специально для этого созданной, и обсуждается это всегда в некотором образном языке. Что те, кто это говорит, должны понимать, что при этом имеется в виду.
Есть посвященные и непосвященные, и посвященные разных степеней, я не имею в виду масонство в данном случае, а в принципе, некоторый способ организации языка, при котором есть профанный смысл — то, что все должны понимать: «А, это выборы? Понятно, как без них». Есть следующие уровни посвящения, когда люди понимают, что происходит на самом деле. А что значит «на самом деле»? То есть, что происходит в политической ситуации. А с исторической ситуацией сложно, потому что тут мы упираемся в то, что непонятно, насколько продлится история Америки. Есть ли у нее исторический потенциал выживания? Например, на тысячу лет. Да, 200 лет она продержалась. Гиксосы тоже в Египте продержались больше 100 лет. И что? До них были династии, после них. И потом никто уже толком не мог вспомнить, кто такие эти гиксосы. А они захватывали Египет и правили несколько поколений. И таких примеров много в истории.
Поэтому сейчас они должны были бы заняться не столько избирательной борьбой, но ей они вынуждены заниматься, потому что правила такие, спектакль должен продолжаться. Фредди Меркьюри в этом смысле гениально определил: «Show Must Go On».
Шоу должно продолжаться, нельзя останавливать шоу.
И это не про выступление артистов, к которым сам Фредди принадлежал. Эта песня про эту цивилизационную конструкцию. Потому что шоу будет продолжаться, а за кулисами шоу что нужно делать? Нужно, по идее, производить какую-то перестройку политической системы. А как ее производить? Для этого придется ответить на вопрос об исторической подоплёке. А что происходит в историческом процессе? Потому что политическая система перестала быть адекватна историческому положению Соединенных Штатов.
История идет в другую сторону, не в ту, на которую рассчитывает политическая система. Там разрыв находится. И этот разрыв никакими имитациями более высокого порядка, модификациями избирательной борьбы не разрешишь.
СУ: Почему ты считаешь, что не туда идет? По-моему, все идет прекрасно у них — в Третью мировую, когда они опять хотят снять сливки.
ТС: Не будет никакой Третьей мировой войны. Потому что не было Второй: была одна мировая война.
СУ: Это спорная вещь.
ТС: Это не спорная вещь. Технология войны и возможность включить в нее большое количество участников, мировое, была определена в начале XX века. Просто израсходовались самые разные ресурсы: технические, экономические, политические, социальные. Пришлось приостановиться. Произошли революции. Политические системы и социальные системы стран перенапряглись. Кое-какие империи рухнули. Потом все продолжилось ровно с той точки, на которой остановились. И даже состав участников был тот же самый. Кто сказал, что дальше будет продолжение этого?
СУ: В данную минуту, это же мы воюем внутри себя, а не Техас со всеми остальными США. А бывшая РСФСР с бывшей УССР.
ТС: Это другой вопрос. Ты же меня про Третью мировую спросил и про то, что думает Америка. Америка вообще имела такую стратегию, что она после войны немедленно продолжит и ликвидирует Советский Союз с помощью аргумента, которому нельзя противостоять, с помощью ядерного оружия. Они сначала продемонстрировали, потом начали наращивать. И вообще сначала даже без всяких ракет должно было произойти, за счет бомбардировщиков. И в этот момент все пошло не так. Оно не сегодня пошло не так. Потому что сделать этого не получилось. Так, как планировалось. Возникла ситуация гарантированного взаимного уничтожения. А это совсем не тот хоккей, на который был расчет и была заложена стратегия. Потом произошло чудо в точном понимании протестантской избранности: Господь расчистил им дорогу, Советский Союз рухнул сам.
Понятно, что они прилагали тоже к этому усилия. Но он отказался от продолжения своего вектора, и распался. И в этот момент они посчитали, что проблема решена, в принципе и бомбить не придется, не надо будет, всё русские сделают сами. Они сами должны будут уничтожить всё свое оружие и сдаться на милость. Мы их поделим на части, оккупируем.
НАТО планировалось как оккупационная армия. Вся его структура, вся политика внутренняя, все устройство ориентировано на это, а не на ведение войны.
Вдруг выясняется, что этого тоже не будет. Этого не будет. Осознание этого еще не пришло. Они все еще стратегически считают, что с Россией-то покончено, просто как-то не доделали. Где-то не подпилили ножку нужную.
У них уже был один облом, но не такой масштабный: у британцев с Индией, у США с Вьетнамом и с Кореей тоже. И потом с Ираном. Иран был нормальной проамериканской страной, с контролируемой администрацией. Пехлеви полностью был включен в американскую политику в качестве инструмента, агента. И вдруг — на тебе. Что удалось сделать в Афганистане? Ничего, кроме эксплуатации его возможностей производства наркотиков, поставщиком которых был Пентагон. Вывозил Пентагон. Но это все калибром поменьше события.
А признать, что Россия — не всё, и game не over, пока они не могут. Поэтому идут не туда.
Это особенность коллективного разума. Она такова, что многие отдельные участники понимают, что это неправильно, но все вместе они по-другому не могут. Доктрина и догматика, которая собирает этот коллектив в единое целое, такова, что надо исходить из того, что конец России наступил, и что эта проблема решенная, ее не надо решать. Надо ведь, как говорил или писал Ницше, падающего подтолкнуть. А это неверно. Это неверно в смысле оценки исторического процесса.
Никакая Россия из исторического процесса никуда не делась. Она там же, где и была всегда.
Так, как это признавалось в XIX веке, никто в этом не сомневался. Ее ненавидели, с ней воевали, против нее строили козни. Но считать, что ее нет, что это просто какая-то временная декорация, и она скоро рухнет, такой глупости ни у кого не было. Кстати говоря, Гитлер с этим ходил, в принципе, на Россию, на Советский Союз, что это — гигант на глиняных ногах. Достаточно будет его ткнуть, и он обвалится. Его ошибка ему дорого стоила, немецкому народу тоже. Немецкий народ до сих пор за эту ошибку платит. И будет еще платить. Это еще не все. Далеко не все.
А они исходят из того, что их внутренние разногласия важнее, чем эта проблема, с которой они столкнулись. Они это не воспринимают как проблему пока. Я не дерзну сейчас предсказывать сценарии применения ядерного оружия, но можно с уверенностью сказать, что они совершенно не будут повторять логику борьбы в мировой войне. Начнем с того, что в мире не у всех есть ядерное оружие, и в этом смысле это не будет мировой войной. Это будет войной конкретно носителей ядерного оружия, друг с другом. А носители ядерного оружия тоже друг другу очень сильно не равноценны. У кого-то оно есть как факт, и применение его против неядерных соседей создает известные эффекты.
Применение их друг против друга уже сомнительно. И у Индии, и у Пакистана это есть, но они — при всей своей ненависти друг к другу — пока это не применяют. Потому что понимают, что обоюдоостро. А что произойдет между серьезными носителями, такими как США и Россия — это вообще, так сказать, гранды этого дела. А то, что есть у Франции и Великобритании, сильно слабее. И какой тут будет сценарий? Это очень любопытно. Но он точно не будет повторением того, что было в 1914-1918 году XX века, и, соответственно, в 1939-1945. Все будет по-другому, если будет. И поэтому я не считаю их идиотами, я не думаю, что они так уж прямо собираются повторить свой успех, как они надстроились над европейским конфликтом. Тоже интересно. Война-то называется мировой, но в реальности конфликт был европейский, а Соединенные Штаты просто не сумели над ним надстроиться.
Япония — да, географически это еще и на том театре происходило. Но Япония была принята в фактическое содружество, в Европейский концерт после цветной революции, которую там организовали в середине XIX века. Ровно, кстати, после гражданской войны в Америке это происходило, после нашей реформы, отмены крепостного права. Чем-то надо было уравновешивать Россию на Дальнем Востоке. И вообще нужно было создать субъект, который, может быть, Дальний Восток от России бы отчекрыжил. С этой целью привели к власти давно забытого японского императора, который хоть и был забыт, но при этом существовал. И наделили его различными ресурсами европейского происхождения. Создали милитаристскую Японию. Приблизительно все в те же времена происходило, что и милитаристская Германия рождалась.
А сейчас-то будет другая конфигурация. Другая, потому что есть большой сценарий, когда удар наносится сразу по Соединённым Штатам. А это чревато, потому что они ответят. Или, если они ударят, мы ответим — так, что мало не покажется. И это, боюсь, тот сценарий, при котором выигрывает Европа. А если мы нанесем удар по Европе, то не будут Соединённые Штаты, скорее всего, выступать в ее так называемую защиту. До известной степени им это будет даже выгодно. Потому что исчезнет их конкурент, о ликвидации которого они очень давно думают, как бы это сделать.
СУ: Для них весь Старый свет – конкурент. Они на этом и возникли. И мы тоже.
ТС: Правильно. Поэтому просто не надо находиться под очарованием термина «мировая война», тем более третья. Это словосочетание ничего не объясняет, только наводит тень на плетень.
СУ: Это конфликт приблизительно с теми же участниками, что и были в первой и второй.
ТС: Лишь номинально, потому что нет тех участников в историческом смысле. Нет той Франции, нет той Германии, и нет той Англии, в смысле Великобритании.
СУ: Нет и той России, Советского Союза.
ТС: А Российская империя есть. Понимаешь, в чем дело? Она есть. Она по-прежнему — самая большая страна в мире.
СУ: До тех пор, пока она продает уран в США и другие вещи, я считаю это колониальной зависимостью.
ТС: Это детали.
Нет никакой колониальной зависимости. Торговля — это обоюдная зависимость всегда.
Ты здесь не нарушай логику, маленькие технические подробности никак не меняют сути дела. Кто сохранился в своем качестве? США сохранились, безусловно. В том своем качестве, в котором они были. Они прошли некоторую эволюцию, у них проблема, но это те же самые США, которые были. Сохранилась Россия, несмотря ни на что. В этом смысле для них все стало даже хуже. Потому что Россия начинает воспроизводить свою более раннюю версию, но с учетом всех модернизаций XIX и XX века. Сохранился Китай. Сохранилась Индия. Иран сохранился.
Это все, в общем, страны-цивилизации. И они поэтому сохранились. Национальные государства не выжили.
История показала, что конструкция национального государства не воспроизводится. Она вырождается. И никакой нацизм и фашизм вылечить это не может.
Это просто крайняя степень кризиса национального государства, за которой следует его гибель, и оно превращается в чужую провинцию, в территорию под внешним управлением, под внешним мандатом. Это может быть еще и оформлено правовым образом, может быть не оформлено, но это детали. Национальным государствам пришел конец. А те, кто представлял из себя цивилизации, выжили.
Мировая война шла за то, чтобы некоторые национальные государства тоже стали, как они считали, империями, но им не хватило цивилизационной мощности. Так можно сказать. Поэтому нет больше Британской империи. А Испанская еще раньше исчезла, кстати говоря. Австро-Венгрия закончила свое существование. Нет той Австро-Венгрии, которая была в Первую мировую войну. Кстати говоря, раздел Чехословакии очень часто обсуждают как предшественник нашего Пакта Молотова-Риббентропа, но это же еще и топтались на трупе Австро-Венгрии. Чтобы уже ее раздавить до конца, эту гадину. Чтобы не было ее больше никогда. Поэтому выжили они все.
Теперь есть цивилизационное противостояние.
И в этом цивилизационном противостоянии есть еще и оружие, которое совершенно по-другому работает, и пока что никто не знает, каковы будут последствия его серьезного массового применения для решения судьбоносного вопроса, кто останется, а кто уйдет. Так что это не будет продолжением того, что было. Но самое-то главное, что Соединенные Штаты считают, что все нормально, нужно просто продолжать то, что было.
Возвращаясь из исторической рамки обратно в политическую, и потом уже снова в избирательную, мы можем сказать, что, допустим, победит Трамп. И что? Это что, приведет к реорганизации политической системы само по себе? Вряд ли. Потому что, да, это, наверное, даст преимущество некоторым консервативным силам, чтобы попытаться что-то сделать. Но пробьются ли они к проблеме, к пониманию того, что надо менять стратегию? Тоже интересно, а что такое стратегия?
Для того чтобы иметь стратегию, нужно иметь историческую память. А есть ли она у Соединенных Штатов? Формальная история у них есть.
СУ: Есть.
ТС: Но ведь на знаменах везде написано: «долой историю».
СУ: Мне кажется, скорее не «долой», а «с нас началась новая эра истории». Это все доисторический период, до нашей, до правильной эры.
ТС: Хорошо, можно и так, но это то же самое, только в профиль, что никакой истории нет, а будет ли, тоже неизвестно. Может быть, мы установим свою вечную власть, в которой не будет никаких изменений. Мы пришли и больше не уйдем, потому что — кто это будет проверять, и как. Но если верно, так как ты сказал, то это то же самое, это отрицание исторического процесса. Догматическое, концептуальное отрицание.
Так как же тогда можно иметь историческую память, если ты отрицаешь сам процесс? Соответственно, у тебя не может быть никакой стратегии.
Есть ставка, но это не стратегия: я приду и поставлю все на красное; все, что у меня есть. А почему? Я верю в то, что когда я поставлю на красное, то выпадет красное. Я верю. И что можно с этим сделать? Ничего. Кстати, красное может действительно выпасть, а может и не выпасть.
СУ: Тимофей Николаевич, давай я сейчас кратко опишу, как я считаю, их стратегию. Я считаю, у них стратегия следующая. Она отталкивается действительно от понимания, что они являются точкой новой исторической эры. Почему это получилось? Потому что весь остальной мир до такой степени неправильно организован и криво, что все приличные люди собрались в правильном месте и организовали то, как правильно. После этого они усилились. Это продажная часть, а фактическая закулисная следующая: везде устроить жизнь настолько хреновую, в первую очередь — войны и лишения, но раньше еще и голод, для того, чтобы владетельная прослойка эвакуировала своих детей, свои капиталы, а в перспективе и себя самих в Штаты. И учитывая, что они постепенно все это поджигают, то тут, то там, то здесь, я исхожу из того, что эта стратегия реализуется на наших глазах.
ТС: Это может быть и план, только стратегией он не является, потому что ведь стратегия начинается с того момента, когда план провалится. Если всего этого не будет, то что дальше? Это является стратегией. Стратегия — это не план, это то, что дальше плана. И она описывает, как себя вести, когда все рухнет и будет не так, как запланировано. Это стратегия. В этом смысле
я считаю, что стратегии у них нет. План есть, да, они по нему идут. Есть некоторые фундаментальные изъяны,
потому что «соберется прослойка» — это же то, что называется психологизм. То есть предположение, что человеческое начало заключено исключительно в индивиде. Маркс этому уже возражал. Я не в том смысле, что надо опираться на его теоретические положения, но на методологию следует опираться.
Альтернативная точка зрения, жесткая,
категоричное противопоставление заключается в том, что человек — это совокупность всех его отношений. Поэтому те, кто сбежал из своей страны и переехал в США, перестают быть теми, кем они были у себя.
В этом смысле элитой. Какая бы она ни была, плохая, хорошая, любая. Но если они функционально там — элита, то в США они — никто. Просто никто, и звать их никак. Кстати говоря, судьба так называемой украинской элиты это ярко показывает, что с ними произошло в результате.
СУ: А что с ними произошло?
ТС: Они пошли в расход. Начиная, между прочим, с Павла Лазаренко. Его судьба должна была многим быть сигналом. Как правило, к таким сигналам они не чувствительны, потому что они не понимают, про что это. Посмотри на судьбу Саакашвили. Ему даже визы не дали. Поэтому — не будет этого ничего. Эта социальная модель не работает.
СУ: Тимофей Николаевич, из владеющих украинских элит все пропетляли. Ахметов спрятался, все спрятались.
ТС: Подожди, Семен, это еще не конец.
СУ: Я понимаю, половина еще у нас будет. Они к нам все приедут потом.
ТС: Я не знаю, куда они приедут. Но это не соответствует той модели, которую ты описал.
Они, переехав куда-то, перестают быть теми, кто контролирует ситуацию и чем-то управляет. Все это развернулось и на судьбе всех русских эмиграций.
Лучшие люди уехали от варварской власти, какой был их максимальный политический результат в Европе? Присоединились к Гитлеру. За редким исключением. Все. Ты понимаешь, что деньги сами по себе вообще не имеют значения, потому что значение имеет деятельность, территория, ресурсы, люди. Они никуда не переезжают. Да, ресурсная эксплуатация имеет место. И что? Как имеет, так и прекратится.
Да, желательно везде чтобы было хуже, чем в Соединенных Штатах. Гениальная идея. Сами подняться не можем, значит, надо опустить всех остальных. Но все остальные будут сопротивляться, они же не тупые, не идиоты.
И это не удастся сделать. Потому что, кстати говоря, нет того механизма, с помощью которого происходила колонизация первой, второй волны, как их считать. То есть, фундаментальное техническое и технологическое превосходство. Его больше нет. Его приходится частично выдумывать, частично создавать за счет отдельных элементов технологического целого.
Но оно уже не является безусловным и решающим не только по отношению к нам. И по отношению к Китаю и Индии. И даже к Ирану, чья, кстати, экономика сопротивления показала, что уничтожить не получится Иран. Его долбят уже 50 лет — и что, уничтожили? Нет. Это при том, что значительную часть этого периода и мы в этом процессе участвовали. Мы же были врагами Ирана. Мы, вообще-то говоря, воевали на стороне Саддама Хусейна против Ирана.
СУ: Мы тогда поддерживали арабский социализм.
ТС: Это уже детали, почему, как это объяснялось, какие были политические механизмы, какие были иллюзии исторического характера. Но мы были на стороне Америки в этом процессе. Так или иначе.
СУ: В войне в Афганистане Китай был на стороне Америки, и Иран, когда поддерживал моджахедов.
ТС: Правильно.
СУ: Это же игра.
ТС: Мой тезис в чем заключается? В том, что не удастся всех остальных понизить.
«Понизить уровень мирового океана не получится», по-другому скажу. Это довольно необдуманное целеполагание, и уж точно не стратегическое.
СУ: А почему не получится? Объясни мне. Они построили систему.
ТС: Нет инструмента. И еще раз. Я же вроде ответил. Нет подавляющего технологического превосходства. Оно работало как? За счет него завоевывали, а потом потихоньку модернизировали. Тогда, в XIX веке, в XVIII, больше в XIX, в первую половину XX эти местные элиты ангажировались, их обучали в метрополии, частично они возвращались назад, проводили идеологию метрополии, управляли от имени метрополии. Тогда это работало. Африку этим путем пропускали. Для этого
даже придумали конструкцию, которая называется «устойчивое развитие». То есть заведомое, гарантированное, постоянное отставание одних стран от других, чтобы развитые страны недоразвитыми — которые назывались политкорректно, развивающимися — управляли. Было такое. Оно сломалось.
Оно не работает больше, потому что распространение технологий и их диффузия достигли уровня, при котором нет подавляющего технологического преимущества. А в некоторых местах оно поменялось на обратное.
СУ: Мы не в тех технологиях ищем. Это то, что я в рамках когнитивных войн разбираю, у них теперь технологии управления обществами изнутри.
ТС: Они всегда были изнутри, они не теперь. В этом нет ничего нового.
СУ: Теперь они трансграничны.
ТС: И тогда были трансграничны. Поверь, гуманитарная часть особо не поменялась. Ничего в ней нового нет.
Одни люди управляют другими, потому что они умнее. Для этого надо, чтобы те, кем управляют, были глупее.
Это можно довести до онтологического/методологического утверждения, до формулы:
управляющая система должна сделать управляемую проще себя. В этом случае она может управлять.
Эта концепция управления в этом заключается. А миф об управлении заключается в том, что — это сделано так, а это не так.
На самом деле упростили они в результате себя, объявив себя новым источником, и отказавшись от истории, и культуры в этом смысле тоже, а значит, и от всей памяти, которая есть.
Они упрощают себя, а не нас.
Еще раз. Гиксосы завоевали Египет за счет технологического преимущества. Они приехали на боевых колесницах, так пишут, что мы об этом знаем. За 150 лет там, куда они приехали, эту технику ведения войны освоили, и их всех довольно быстро истребили. И продолжили с того места, на котором остановились, в своей египетской истории, которой тысяча лет.
СУ: Но тут же гиксосы за пределами — в этом фишка главная, если брать аналогии. Гиксосы не внутри сидят. Правильно?
ТС: Когда они управляли Египтом, они сидели внутри.
СУ: А сейчас ситуация с глобальными гиксосами изменилась, они вне находятся. Их даже истребить невозможно.
ТС: Почему невозможно? Их всего 300 миллионов или 100, если считать по столицам. Один залп — и нет гиксосов. Ты думаешь, этого не будет?
СУ: Нет, конечно.
ТС: Это будет, еще как. И не будет жалко никого и ничего. Что тут сложно?
СУ: Если это будет, то не будет и наших городов. Чего тут обсуждать?
ТС: Каких-то, но не всех,
СУ: И у них не всех, это же очевидно.
ТС: Я подчеркиваю, что я ни к чему не призываю и всего лишь обсуждаю возможный сценарий. И тезис мой заключается в том, что это не является линейным продолжением предшествующих военных противостояний. И там даже этого и боятся до некоторой степени.
Но они как коллектив — извините за это непристойное выражение, как коллективная мыследеятельность — не могут сменить доктрину. Или, по крайней мере, зафиксировать, что старая доктрина не работает.
Что она должна быть проблематизирована.
Не умеют они производить проблематизацию. А мы ее несколько раз производили, в своей истории. Это наша сила. Доктринальную основу власти проблематизировали.
Понимаешь? После монгольского нашествия мы это делали. Но не только. И после польского нашествия мы это делали. С избранием новой династии. Но не только. И со сменой строя мы это делали. Но не только. И в 1991 году мы это делали. Но не только. Потому что и сейчас мы переживаем смену собственной доктрины, не только ядерной, которая не доктрина, а основа политики ядерного сдерживания.
Мы работаем со своей доктринальной основой в историческом процессе, то есть не в рамках текущего квартала или ближайшего года, в несколько более широких временных рамках, которые позволяют быть соразмерным темпу истории.
Мы это делаем. А они делают это, можно узнать?
Китай это делал не один раз. Иран тоже. Этим определяется мощность.
СУ: В такой логике рождение США получается — результат рефлексии доктрины европейской.
ТС: Что именно результат?
СУ: Само появление США. Это колонии, европейский исторический опыт, что — так неправильно, нужно самоуправление. И это и был феномен рефлексии разных европейских культур, не только английской, оказавшихся на новом континенте, там и немцы, испанцы. Американский народ — это сложный народ. Это и есть акт их исторической рефлексии — появление США.
ТС: Если бы они об этом помнили.
СУ: Я отталкиваюсь от Джефферсонов, Гамильтонов, от базы, отцов-основателей.
ТС: Да, потому что это — общий принцип, и они от него не свободны тоже. Надо же это сделать снова. В этом проблема, придется это еще раз сделать. А потом еще раз. Если хочешь выживать в истории.
СУ: Мне кажется так и будет, что они подожгут везде где могут, а потом — извините, мы должны своими делами заниматься. Как это всегда было.
ТС: Это, что они хотят поджечь, где могут, и подожгут, где могут, только это не так много будет. Их достаточно мало для того, чтобы поджечь всё.
Всё поджечь им не удастся. Более того, надо еще посмотреть, где критическая масса будет достигнута, точка перехода. Когда они что подожгут, что после этого их уничтожат.
Почему мы их жалеем пока? Потому что, грубо говоря, мировое большинство, то есть совокупность мировых цивилизаций не приняла пока консенсусного решения, что их надо уничтожить. А если такой консенсус появится, то им конец, потому что средства для этого есть. Мы просто не лезем поперек батьки в пекло. Это — что нас касается. Они пускай, пусть попробуют поджечь, что они там смогут поджечь.
Но сама эта деятельность по поджиганию, пиромания — есть вытеснение, если говорить психологическими терминами, по отношению к проблематизации собственных оснований.
Да, отцы-основатели с этой деятельностью были знакомы, поэтому им кое-что и удалось основать. Но у этого «кое-что» закончился срок годности, и теперь надо эту доктрину проблематизировать. А кто это будет делать? Есть у них такая там сила или нет?
СУ: Только, Тимофей Николаевич, срок годности-то закончился в конце XIX века, когда они первый раз своих фермеров кинули с серебряными деньгами, и потом всех остальных кидают. Война и обнуление денег.
ТС: Но есть же еще инерции.
СУ: 150 лет инерции.
ТС: Это не так много. У Рима была еще больше инерция. И у Византии тоже была инерция.
Многие системы существуют по инерции, хотя их программа закончилась.
СУ: В такой логике и нас можно считать инерцией умирания Советского Союза.
ТС: Нет. У Советского Союза нет никакого продолжения.
СУ: Китайская народная республика.
ТС: Нет. Китайцы продолжают китайскую историю, а не нашу. Свою собственную. У китайцев не было того, что было в Советском Союзе, не было национализации регионов, они с этим жестоко расправились. Кстати говоря, примером этого, что не будет никакого регионального национализма, несмотря на коммунизм, то есть не за счет общекитайского национализма, был как раз Гоминьдан. А при китайском коммунизме не будет регионального национализма. С Тибетом разобрались жестко и бесповоротно, что — этого не будет.
Советский Союз пошел навстречу региональному национализму и взял модель национального государства за основу регионального строительства, считая, что он коммунализирует и большевизирует эти национализмы, и что коммунистическая идеология там будет управляющей.
То есть в этом смысле сделал ставку на сверхкласс. Это провалилось, не сработало. У этого нет никакой инерции. А какая инерция? Она только в одном заключалась, если это инерция, в том, что мы позволили существовать всему этому хозяйству после распада Советского Союза. Силы нужно иметь, чтобы навести порядок. Сейчас это началось.
СУ: Нет, Тимофей Николаевич. Мы были паритетно согласны с существованием всех местных капиталов, и чтобы они прекрасно уживались в рамках. И со всеми остальными прекрасно будем дальше уживаться.
ТС: Это и есть инерция Советского Союза. Но внутри России ее нет. Никто не позволит нашим национальным республикам быть аналогом национальных республик Советского Союза.
СУ: Да они круче, чем в Советском Союзе некоторые.
ТС: Это эмоциональная оценка. Структурно это не так.
СУ: Давай перепись посмотрим, сколько русских уехало. Я сейчас не про Северный Кавказ даже говорю.
ТС: Смотри все что угодно. Ядерное оружие принадлежит России в целом, а не каким-то республикам. Это не исчерпывающее, но, в том числе. И много других факторов есть, которые непреодолимы как целое ни перед каким региональным национализмом. И самое главное, что доктринально у нас региональный национализм не имеет права на существование. А в Советском Союзе не только имел, но и был записан в идеологию. Мы национализировали окраины и рассматривали это как механизм власти.
СУ: Это не национализация окраин, это — преодоление гражданской войны, когда к власти Москвы и Петербурга относились как к отвратным колонизаторам, которые отбирали земли, которые начали призывать…
ТС: Это механизм.
СУ: Механизм — это историческая неизбежность.
ТС: Мы сейчас не будем дискутировать.
СУ: Не будем, это другая тема.
ТС: Что искусственного в истории, что естественного. Мы же не об этом говорили. Пожалуйста, я со всем этим соглашусь, только этого больше нет.
СУ: Я еще раз говорю, я вижу, как отдельные национальные республики внутри Российской Федерации намного ровнее, чем субъекты федерации – области, которые находятся рядышком, в плане бюджетных средств, перераспределения ресурсов. Реально национальные республики круче, чем соседние области. Не обязательно на Кавказе, в Поволжье.
ТС: Может быть. Но это имперский принцип.
СУ: Там все местные начальники, они уже даже у нас на федеральном уровне отдельные республики захватывают.
ТС: Естественно, они местные, но это не имеет отношения к национализму как к идеологии. Потому что империя учреждалась ими тоже. Иван Грозный, конечно, взял Казань, но это не означает, что Казань превратилась в колонию. Она стала одним из фактических учредителей империи. Вопрос был только о конкретной власти. Это партнеры, но это не национальные республики.
СУ: И у большевиков точно так же было — партнеры.
ТС: Нет, никаких партнеров у большевиков не было. Большевики правили от лица высшей социальной религии, и там не могло быть никаких партнеров. Ей должны были подчиняться беспрекословно, в том числе и за пределами Советского Союза. В Чехословакии, например, или в Венгрии, где были свои национальные правительства, русский язык не был государственным, но они должны были подчиняться. И подчинялись, между прочим. А когда не подчинялись, им выписывали таких люлей, что они их до сих пор помнят. Это была конструкция Советского Союза. И ничего общего с нынешней конструкцией это не имеет. А сегодня это — партнеры. И, конечно, есть крупные партнеры, есть мелкие. А что ты хочешь? А структура одна. Она едина. Ее нельзя порезать на части. Не получится. Потому что все основные структуры общие. Но их не удалось ни приватизировать, не разделить между субъектами. Федеральный договор не удалось внедрить.
Нет федерального договора у нас. Выйти из состава России нельзя, можно только войти.
СУ: Это другой вопрос.
ТС: Почему другой? Это тот же самый вопрос. Это он и есть.
СУ: Да нет он не тот же самый. Потому что наличие договора ни о чем не говорит.
ТС: Все ни о чем не говорит, пока оно не становится элементом какого-то целого.
СУ: Пока не стало элементом политической борьбы.
ТС: Ты сейчас обсуждаешь, что все бренно в истории. Наверное.
СУ: Нет. У нас нет вопроса такого, борьбы по поводу выхода из состава Российской Федерации.
ТС: Естественно. Конечно нет. И слава богу. Потому что это и означает, что есть империя. Россия вернулась к имперской политике с некоторой существенной модернизацией.
СУ: В 1970 году и в Советском Союзе попробуй такой вопрос поставить, КГБ посадил бы, на этом бы вопрос закончился.
ТС: Наверное.
СУ: Мы в сторону ушли. Интересная тема. Мы обсуждали ее в крахе красного миропорядка, и снова на тот же круг зашли по поводу того, само по себе или это было целенаправленно.
ТС: Для меня важно другое в данном контексте, что красный миропорядок был определенной доктриной, новой по отношению к тому, что было в XIX веке, и старой по отношению к тому, что есть сегодня. Сегодня этот миропорядок является предметом проблематизации и рефлексии. Он как реальность уже не существует, а как догма и доктрина до сих пор обсуждается, анализируется, как впрочем и все предшествующие доктрины. Они же никуда не деваются, они становятся элементом культуры и основой стратегии, потому что это и есть историческая память.
Мы же должны не просто помнить, что что-то было, а должны это всё время рассматривать как некоторое живое содержание, имеющее отношение к сегодняшнему дню.
В этом смысле красная доктрина никуда не делась, она в нашем культурном арсенале находится по-прежнему, но она подвергнута проблематизации и пересмотру, и в этом качестве находится в культуре как нечто живое. Потому что — о мертвых только хорошее, или ничего, или правду.
СУ: Точно. Я тоже об этом. У нас есть либеральная доктрина перед глазами, это США и многие страны постсоветского пространства. Есть красная доктрина, это КНР у нас перед глазами.
ТС: Более того, мы эту красную доктрину анализируем и проблематизируем сейчас. Так мы и либеральную доктрину в ускоренном темпе прошли, нам хватило — в общем-то, как считать. В малом измерении это ровно 90-е годы, а в большом измерении надо брать 80-е, когда рождалась перестройка, то есть либерализация начиналась. И до войны в Грузии приблизительно, до конца второго срока Путина. То есть, как считать,
или 10 лет, или 20, за этот срок мы либеральную доктрину к себе применили, опробовали ее на опыте, мы знаем теперь, что это такое, и сейчас она находится в состоянии проблематизации и рефлексии, но больше не является доктринальной основой власти.
СУ: Почему 20 лет? Я считаю, 10 лет шло первичное накопление капитала, 20 лет — формирование налоговой системы и легализация владеющих семей, которые сейчас осуществляют…
ТС: Это технические подробности. И кстати, только одного из процессов, а не либерализма в целом. Владение может быть и не либеральным, и рынок может быть не капиталистическим. То есть ты спускаешься на другой системный уровень, на уровень элементов. Элементы одни и те же, могут жить в разных системах, и они будут по-разному функционировать.
СУ: Но описанные мной элементы приводили согласно либеральной доктрине. Я это имею в виду.
ТС: Даже на этом уровне так, мне кажется, говорить некорректно.
Никакого накопления капитала у нас не было. Накопление капитала было в колониальном капиталистическом мире, когда грабили колонии и на основании награбленного формировали промышленный базис — это было накоплением капитала.
Кстати, когда вывезли просто золото, то никакого накопления не произошло, и Испания на этом навернулась. Она просто вывезла золото, золото инфлировала, и все, ничего не произошло, никакого накопления. Капитал — это не деньги. Капитал — это средство производства, если пользоваться марксистским языком, который тут вполне уместен. А у нас произошло не накопление, у нас произошло то, что римляне называли также основанием владения, в качестве первого основания, без никакого накопления.
У нас произошел захват или, если говорить по-латыни, узус. Это то слово, от которого происходит английский глагол use — использовать. Использование — это всегда захват. Это первое основание владения. Я начинаю чем-то пользоваться.
СУ: Захват, если не было владельца.
ТС: Может, он и был, только перестал быть. Я его убил, теперь я пользуюсь, какая проблема? Это Кодекс Наполеона, и Наполеон ввел в оборот другое основание владения, что — чтобы чем-то владеть, я должен это создать. Это другое слово для обозначения того же самого, то есть накопления.
Создание — процесс долгий и трудный, кстати, для этого тоже что-то надо у кого-то украсть, иначе не получится ничего создать. Это закон сохранения своего рода, стыдливо не обсуждаемый в политэкономии. Первичное накопление.
Интересно. То есть это так звучит, как будто оно как-то самовозрастает. А откуда я беру то, что я накапливаю? Другое дело, что
английский капитализм понял то, что не поняли испанцы: присвоить можно только то, что ты сделал своим средством производства. То есть то, что ты преобразовал и превратил в то, чем можешь пользоваться только ты.
А туземцы, у которых ты взял для этого ресурсы, этим пользоваться не могут, потому что они в машинах и механизмах ничего не понимают, в ткацких станках, паровозах и в прочем разном другом инженерном оборудовании.
СУ: У нас произошло так же, только с банками.
ТС: У нас все было создано при Советском Союзе. Какое же это накопление? У нас произошел захват, а не накопление.
СУ: Отъем, да.
ТС: В этом смысле Кодекс Наполеона не описывает основания владения, которые возникли у собственнического класса, или прослойки, после 1991 года. Государство всем все дало. А захват произвело оно, потому что только оно имело силу для того, чтобы произвести этот захват. Оно же было управляющим при общенародном имуществе, а объявило его своей собственностью. Это произошло еще в 1990 году на закате Советского Союза. Тогда произошло. Захватить может только тот, у кого есть реальная сила. А потом оно раздало это имущество, кому посчитало нужным. Никакого накопления не было. Тот, кто создавал все это имущество, не предполагал, что он его кому-то отдаст потом. То есть это неадекватный язык. Если это как-то описывать, то по-другому.
СУ: Присвоение капитала, наверное, точнее.
ТС: Присвоение – это категория общая. Потому что дальше нужно ответить на вопрос, за счет чего присвоение. А накопление и захват – это разные формы присвоения, разные основания. Здесь произошел захват чистой воды, потому что накопление должно сопровождаться созданием чего-то, чего не было. До известной степени,
может быть, сейчас начнутся процессы накопления, если будет создаваться то, чего раньше не было. Такие процессы в экономике есть. Но я затруднюсь их масштаб оценить.
СУ: Во многих отраслях идет.
ТС: Да, во многих отраслях идет. Сейчас мы входим в этап накопления, а до этого никакого накопления не было. Более того, в значительной хозяйственной сфере происходило разрушение того, что было. Полезно это было или вредно — это другой вопрос. Но оно стало просто бесхозным, ничьим. Даже если формально попало в чьи-то руки, но после этого было или продано, или уничтожено, или просто травой, быльем поросло и брошено оказалось. Поскольку никто не смог этим воспользоваться и был несоразмерен.
СУ: Принято. Так более точно сформулировать. Согласен.
Тимофей Николаевич, ушли немножко в сторону, будем считать, что с основной темой разобрались. О выборах как системе, нарисованной на системе. И в данном случае о колониальных образованиях, получается тройная система, нарисованная на нарисованной системе.
ТС: Да, как-то так.
СУ: Спасибо.
Очень прочищает понимание, как связаны реальное устройство власти, публичные процессы, и что за этим стоит.
ТС: Спасибо всем. И тебе.
СУ: Спасибо, Тимофей Николаевич.
Я напоминаю — наши беседы, философские субботники, на которых мы повышаем чистоту понимания. Сегодня была наша 40-я беседа по счету. Ничего себе! Также все они расшифровываются и в течение пары дней публикуются. Кому удобнее читать, делайте это.
Спасибо, Тимофей Николаевич.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Группа в ВКонтакте. КВойны. Семён Уралов и команда
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
5 / 0