Философский субботник-21 с Тимофеем Сергейцевым
Семён Уралов: Здравствуйте, уважаемые подписчики! На календаре 2 сентября, суббота, а значит, время Философского субботника. Для тех, кто будет нас слушать, в записи музыка и слова всегда имеют значение. Сегодня мы слушали «Марш энтузиастов», конкретно была версия в исполнении Лолиты, но прежде чем Тимофей Николаевич объяснит, почему мы слушали эту песню, хочу всех поздравить.
Сегодня, для меня по крайней мере, два важных праздника в нашем государстве, историческом и большом — день основания Одессы и день Республики Приднестровье, моей любимой республики. И если бы меня добровольно спрашивали, вообще был бы выбор, я приднестровец, конечно, именно по гражданско-государственному самоопределению; но она непризнанная, поэтому можно быть только в душе.
И песня «Марш энтузиастов», которую я с детства знаю и считаю одним из, наверное, девизов советских людей, под него хорошо настраиваться; и Одесса, и Приднестровье — это и город, и республика, которые были основаны и всегда были гордостью нашей и чемпионы жизни там рождались, потому что я считаю, что под такую, в том числе музыку, и недаром и Утесов, который на подобной волне тоже исполнял много всего, в общем, все у нас сегодня прямо совпадает. Но это мои ассоциации, Тимофей Николаевич, привет, теперь ты рассказывай, почему мы настраивались в связи с нашей сложной темой, к которой мы подобрались.
Тимофей Сергейцев: Я выбрал это исполнение, во-первых, потому что слова хорошо слышны, в хоровом исполнении всегда трудно различить на слух текст, если ты не знаешь его, независимо от исполнения. И не только поэтому любопытно это исполнение, это же клип, там есть еще видеоряд, а песня была использована в фильме. Я думаю, что это один из наиболее ясных примеров изложения всей нашей программы, и революционной, и постреволюционной, и цивилизационной. Это в этом тексте и в этой музыке есть. И недаром именно над этой песней, в общем, пытаются глумиться, если, кстати, посмотреть видеоряд этого клипа с Лолитой Милявской, то там вы увидите, что начинается клип с того, что идут по сцене люди, как бы спортсмены, а на самом деле шоу-балет, которые несут бессмысленные лозунги в духе мероприятий, которые в Новосибирске одно время проводились, назывались — монстрации.
И видеоряд высмеивает эту песню, в то же время Лолита ее исполняет вполне адекватно в интонационном смысле. И я и от своих друзей… один даже высококультурный товарищ мой написал злобную сатиру на эту песню, поставив другой текст, я не буду его сейчас воспроизводить, но совершенно недвусмысленно пытаясь выразить отвращение к этой программе, глубочайшее ее неприятие. Не какую-то теоретическую дефектность ее, или однобокость, или еще что-то обозначить, а что нам этот энтузиазм — засуньте его себе в одно место, мы другого хотим, мы все хотим для себя, и это правильно, и так жизнь устроена.
СУ: Все лозунги в клипе про потребление, так или иначе. Что нам дают, что это не такое.
ТС: Да, даже еще более важно, я сослался на пример с монстрациями новосибирскими, там сделана попытка визуально извратить саму идею лозунга как такового: «чего вы нам лозунги тут пишете, к чему вы нас призываете, мы и так знаем, что мы хотим. Нам для этого лозунги не нужны, чтобы узнать, что мы хотим». Тут я в качестве эпиграфа поставлю вопрос, на который мы, наверное, не сможем дать ответ, но он — одна из рамок для всего дальнейшего рассуждения:
А кто, собственно, хочет-то свободы?
Потому что, конечно же, то, что мы слышим в этой программе, это программа освобождения, безусловно, и более того, Советский Союз ее и реализовал даже. Она даже была реализована. Хотя, конечно, очень важно, дата, когда этот фильм [«Светлый путь»] вышел, и эта песня, соответственно, вышла, это 1940 год. Понятно было, что война будет, но казалось, что она будет быстрой, легкой и победоносной. Победоносной она была, а легкой и быстрой — нет; хотя по нынешним временам уже можно сказать, что это была быстрая война — всего-навсего 4 года. Впрочем, и по старым временам тоже, потому что Европа привыкла воевать десятилетиями, столетиями, а тут за 4 года все разрешилось. Правда, понятно, почему. Потому что интенсивность истребления взаимного была такова, что на больший срок, наверное, и растянуть-то ее было невозможно. Но в то же время, потому что жесткая была решимость наша покончить с этим. Но легким это мероприятие точно не оказалось.
До какой-то степени можно, наверное, думать о том, что сверхусилие и жертвы, которые были принесены именно в ходе войны, они, конечно, не могли не подорвать тот энтузиазм, с которым программа принималась довоенный период. Она принималась, конечно, с энтузиазмом, который, собственно, нашел отражение и в музыке, и в тексте. И я бы тут никаких сомнений не высказывал, хотя понятно, что другие поколения, наверное, уже этого энтузиазма не испытывали. И мы коснемся содержания этой программы, обсуждая освобождение от рабства.
Все-таки надо мне остановиться, может быть, на этом подробнее.
Что значит — желать освободиться? Что это такое? И все ли хотят освободиться? И даже от рабства все ли хотят освободиться? А что, если это желательное состояние? Что, если кто-то не хочет освобождаться, а его насильно освобождают энтузиасты освобождения? Потому что ведь новое рабство очень привлекательно. Дело тут даже не в потреблении. Потребление может быть и минимизировано, но зато гарантировано: «Давайте вы все отдайте, все, что у вас есть. А мы вас обеспечим и питанием, и развлечением. И работать вам не придется». А что тогда? Разве это не свобода? А какая еще нужна свобода?
Правда, оказывается, что это новое рабство, такое достижение пролетариатом предельного состояния, заключается в освобождении от тела. Его же тоже заберут. Заберут.
Окажется, в принципе, что оно [тело] тоже вам не принадлежит. Его заберет наука, биотехнология, генетика. Его будут менять.
Формально это будет с вашего согласия, даже по вашему желанию, но попробуйте этого не пожелать — мало не покажется. В принципе вас будут есть, ваше тело будет рассматриваться как пища, причем не в каком-то метафорическом смысле, а в прямом. Может быть, вы даже и сами будете есть свое собственное тело, потому что надо освободить природу от этой нагрузки, которую скотоводство нагружает на природу. У вас будут произвольно забирать органы, может быть. менять на какие-то другие подешевле, или на какие-то конструкции инженерные. Платить будете этими органами.
То есть, в этом смысле старое понятие проституции, когда тело отчуждалось для сексуального употребления, или например, когда тело отчуждалось для принесения в жертву, кстати, это могло и сочетаться. В некоторых храмах и некоторых религиях так делали, что те, кто там служил, занимались священной проституцией, то есть предоставляли свое тело каждому встречному в качестве жертвы. Помимо этого старого понятия, появятся новые варианты отчуждения. И собственно, могут и спросить: «Так, а что, душа — что, у вас есть? Пусть она живет сразу на небе. А тело принадлежит этой земной технологии, переваривания всего на свете». Пока до этого дойдет. А пока очень все заманчиво.
И ты понимаешь в чем дело? Дело не в потреблении. Потому что потребление — это не первая действительность. Мы сегодня этого коснемся. Потому что потребление, а следовательно, и сверхпотребление — это просто способ не ограничивать производство, решать проблему перепроизводства, это по существу просто уничтожение продукции излишней перепроизведенной.
СУ: И еще это создание иллюзии выбора.
ТС: Да, этот выбор теперь уже бесконечный, хотя на самом деле все варианты представляют из себя одно и то же.
СУ: Так и жизнь прошла.
ТС: Да, а что о ней жалеть? Она же есть иллюзия. То есть тут тебе приготовят и коктейль из религии, не только из вещей.
Но в основе — это одно: собираешься ли ты быть свободным? И в общественном смысле свобода — это приобретение прав. А ведь тебе говорят: а зачем тебе права? Зачем? Это так сложно. А главное, что они сами себе ничего не приносят. Они же дальше требуют усилий по их реализации. А если ты не будешь эти усилия предпринимать, а зачем тебе тогда эти права? Что ты с ними собираешься делать? Нафига они тебе сдались?
Энтузиасты в «Марше энтузиастов», лирические герои этого произведения в общем не сомневаются в том, что они будут реализовывать по полной программе все, что можно. И что их жизнь вовсе не направлена на то, чтобы получить удовольствие и помереть. Нет, они хотят принести свою жизнь сами в жертву, а не чтобы кто-то это сделал за них. И даже не просто в жертву, они хотят ее преобразовать в нечто иное, в результат своего творчества. А нафига это нужно? Зачем? Собственно, весь соблазн с этого вопроса и начинается.
А зачем так напрягаться? Можно расслабиться. Зачем это нужно? В этом смысле гедонизм или аскеза — это уже скорее второй или третий шаг выбора, а первый заключается в другом. Я буду напрягаться и стремиться к чему-то, что выходит за мои границы или же я буду расслабляться, получать удовольствие. И в принципе, в пределе, что тебе предлагают как альтернативу собственному напряжению?
Есть 10 смертных грехов — надо их все совершить. Все, потому что удовольствие и заключается в совершении этих греховных поступков. И тот, кто греховен, тот и свободен. А вы попробуйте, попробуйте, вам понравится. А всякий, кто будет вам мешать это делать, он — ваш враг, он враг вашей свободы. Потому что вы должны грешить весело, с огоньком, вместе, коллективно. И только так вы попадете в рай на земле. Потому что рай на земле — это и есть совершение греха и отмена всех на свете ограничений. Расслабляйтесь. А то, что у вас органы заберут, а то, что не заберут, то скушают — всем же рано или поздно надо умирать. Надо просто об этом не думать. В принципе мы уже вплотную вошли в эту действительность, когда это предложение прямо открыто формулируется, без особых обиняков. Поэтому это даже не потребление, это куда более фундаментальная вещь.
И тем не менее есть те, кто хочет быть свободными в противоположном смысле этого слова. В противоположном тому, что предлагается в качестве толкования свободы как греха позитивного, что грешить хорошо, надо грешить обязательно.
И «Марш энтузиастов» это затрагивает, как это ни странно. Это, по существу, духовная музыка эпохи. Там нет, кстати, отрицания Бога. О нем просто не говорится, он там в фигуре умолчания находится; но человек там есть и отнюдь представлен не как сверхпотребитель. Потому что он все-таки усилия должен предпринимать, для того, чтобы достичь того, чего он хочет. Чего он хочет? Там и описывается, чего он хочет, много чего. Он хочет нечто создать, то есть, по существу, это гимн творчеству, творчеству как содержанию труда. Ничего не хочу сказать хорошего про творчество, плохого тоже. Мы это будем обсуждать по понятию, которое с этим словом связано.
И здесь я бы вернулся к тому изложению, которое мы начинали в прошлый раз, об отношении власти и политики к богатству и хозяйственной, экономической деятельности. А по отношению к вопросу, кто хочет свободу, а кто не хочет — что еще можно добавить?
Нет рецепта — как быть свободным. И уж тем более нет рецепта — как сделать так, чтобы все захотели свободы, может быть, это и не нужно. Потому что ведь это извращало бы само понятие свободы: свободным-то человек должен сам захотеть стать.
Это, правда, не означает, что его не будут освобождать против его желания, потому что то, что мы обсуждаем уже на 21-м занятии сегодня, это принятая нами логика освобождения от рабства; и в принципе, уничтожение института рабства ведет к объективному состоянию свободы. Будут те, кто будет несчастен от того, что их освободили, будут требовать вернуть им это счастливое состояние рабства. Хотя история этого института и всего, что с ним связано, впервые знакомится с такими массовыми требованиями рабства, возвращения в рабство.
Те, кто хочет быть свободными, не могут с этим согласиться: «Будете вы несчастными, а мы не согласны с существованием самого института рабства, потому что он объективно уничтожает свободу, мы будем его разрушать». Вот такая диалектика эпохи. А те, кто хочет рабства, они будут этому всячески препятствовать, даже будут собой жертвовать, настолько они хотят оставаться в состоянии рабства. Мы сталкиваемся с этим явлением. Как я уже сказал, однозначного ответа [на вопрос] «что делать» — нет.
Возвращаемся к нашему изложению. Я кратко напоминаю, что мы обсудили, как на прошлом нашем обсуждении, так и в течение всех наших 20 занятий предыдущих. Тот, кому нет места в системе власти в качестве подвластного, а я напоминаю, что власть — это, с одной стороны, основное общественное отношение, а с другой стороны, это отношение, в котором реализуется добровольность подчинения. И, следовательно, власть не безгранична, она имеет очень жесткие, четкие границы и вовсе не договором установленные каким-то, потому что не требуется это. Политическая рефлексия совершенно не обязательно основана на том, что она договором себя определяет.
И властный, и подвластный знают пространство политической рефлексии. Этот термин вводил Пятигорский для того, чтобы обсуждать специфику власти. Они знают, где границы эти лежат, И никогда властвующий не потребует большего, чем это возможно. Как принцип это реализуется? Понятно, что в конкретных исторических ситуациях всегда стоит вопрос, где конкретно проходит эта граница, и ее все время тестируют. Но, тем не менее, обе стороны отношения знают, где пределы. Только не все люди могут поместиться в эту социальную организацию власти. Достаточно большое количество людей оказывается за бортом, за пределами, то есть в пространстве господства, они становятся рабами. Чужими и, следовательно, рабами. Их опредмечивают, их превращают в вещь, хотят они этого или не хотят.
Мы также обсуждали, что исторический рост вместимости этой системы власти, организации социальной властной происходит за счет освоения земли, то есть за счет того, что люди становятся населением, они своей деятельностью связывают себя с землей, и в то же время присваивают землю за счет своей деятельности. И за счет того, что они вовлекаются в политическую активность и становятся участниками воспроизводства власти, сначала в качестве ассистентов и помощников. А потом они начинают получать права — неполные, частичные, зависимые права, но тем не менее, вынуждены им их давать. И начинает расти государство как способ воспроизводства власти с участием населения. И государство в этом смысле территориально и земельно определено поэтому.
И в конечном счете мы видим, что институт гражданства, то есть связи человека и государства, а если говорить системно, то народа и государства, потому что люди, которые приобретают частичные права, они и есть народ, и они образуют полноту, то есть там нет лишних людей. Этот народ, приобретая гражданство, эффект гражданства, становится связан с государством, и, собственно, государство и есть политическое тело народа, обеспечивающее его политическую дееспособность в той мере, в которой она возможна в конкретную эпоху. Естественно, она не абсолютна, и всегда сохраняются старые субъекты родовые, у которых права по праву рождения присутствуют.
Таким образом, есть граница, за которой начинается насилие и господство. Надо еще одну тут, наверное, вещь заметить сразу, что господство — это и есть механизм изъятия продуктов хозяйственной деятельности и, собственно говоря, в этом его, наверное, главная функция. В то же время уплата налога — это способ откупиться от господства и перейти в гражданское положение, то есть войти в систему власти в качестве подвластного, потому что налоги они не добровольны безусловно, но в то же время они добровольны. Потому что те, кто платит их, понимают, зачем они их платят.
А за пределами этой границы находятся рабы. И работа, то есть затрата рабами своей жизни презренна — с точки зрения тех, кто находится внутри сначала родовой системы, а потом и в общем, более широкой государственной системы. Если ты посмотришь на этический статус и общественный статус различных индийских каст, то там это все очень точно отражено. И в конце концов, есть те, кто неприемлем вообще, неприкасаем, они делают самую грязную и самую нечистую работу, и за это их презирают.
В прошлый раз мы начали обсуждать на примере английской Славной революции восхождение к власти, восхождение к политике иного субъекта, нежели это земельное право народа и земельное право государства. Я напомню, что политэкономия как определение в суде, даже в суде, и уж тем более в практической политике, оснований для власти и связи этих оснований с экономической и хозяйственной деятельностью — это очень ярко видно на английском примере, потому что именно там так это делалось. Политэкономия — это никакая не теория, теория — это позднейшие производные, а это практика определения таких оснований.
И собственно, та точка в английской истории, в которой мы можем разобраться с политэкономией и очень ярко посмотреть на ее начало — это появление тори и вигов, которые сначала делились как политические партии за и против конкретного наследника восстановленного короля Карла II. Тори были за то, чтобы его брат, Яков II зашел на престол, что и произошло. А виги были за незаконнорожденного сына Карла II, вполне обоснованно ожидая, что если он займет английский престол, то свобод будет гораздо больше. И в короткое правление короля Якова II, а он проработал в должности всего-навсего три года, после чего был свергнут и трон заняла очень интересная персона, которая вообще-то приехала из-за границы — нидерландский штатгальтер, Вильгельм Оранский стал королем Англии. И эта борьба вигов и тори продолжилась уже как борьба двух линий политэкономии.
Это событие очень важное, потому что оно, с одной стороны, конечно, событие сугубо внутреннее для английской истории, и предполагать, что мы должны его перенести на свою почву, было бы очень странно, хотя экспортные образцы либерализма этого и требуют: «Давайте, делайте все как там». А с другой стороны, у нас все это уже произошло, то есть борьба двух этих политэкономий.
Политэкономии земли, которую отстаивали тори, которые утверждали, что в общем продуктивность человеческой деятельности определяется природой, и в первую очередь землей, а следовательно, собственность может быть только земельной и собственность, следовательно, должна быть подчинена всему тому, что растет из земли, то есть государству и власти. Что владение, которое входит в состав прав собственности, — это и есть проекция власти. И в этом смысле владелец земли может быть только один, тот, кто осуществляет власть и тот, кто осуществляет юрисдикцию, потому что на земле же живут люди. Ведь владеть землей, на которой никого нет, абсолютно бессмысленно, там должна быть деятельность. А раз деятельность, значит этим людям надо предоставлять права, а значит владея землей, тот, кто владеет, должен обязательно осуществлять юрисдикцию.
И есть политэкономия вигов, которая заключается в том, что может существовать другой вид собственности. Они не отрицали, в принципе, что земельная собственность имеет право на существование; хотя это уже зависит от конкретного положения в политическом спектре, потому что радикальная виговская позиция, конечно, утверждает, что земельная собственность должна быть сведена к нулю и вообще с ней нужно покончить полностью. Не столь радикальная точка зрения, но та же самая в сути своей заключается в том, что труд создает продукты, а не природа и человеческий труд создает собственность, то есть продукту труда надо предоставить статус объекта собственности. И что человеческий труд выполняет ту функцию, которая, в общем-то, присуща Богу, создавшему природу, а человек создает товары, и продукт труда есть результат творчества, а следовательно над этим продуктом у человека должно быть право господства. Потому что собственность в каком-то смысле так и понимается как неограниченная власть в этой логике.
И, соответственно, отличие собственности, создаваемой трудом, в том, что она не имеет заранее тех ограничений естественных, которые имеет земельная собственность, потому что с точки зрения политэкономии тори выше природы не прыгнешь, что бы мы ни делали, а собственность наша ограничена. А следовательно, если кто-то приобрел что-то, то кто-то другой это потерял. И отсюда следует, что все такие изменения в распределении собственности, в общем-то, сопровождаются силовыми приемами обязательно. А виги начали рассказывать эту теорию конкуренции, что мы можем конкурируя друг с другом в трудовой деятельности, опираясь на потенциально безграничный характер продукта, бесконечный потенциально, играть в игру не с нулевой суммой, а с положительной: что и ты приобретешь, и я приобрету. Следы этой риторики до сих пор существуют в общественных коммуникациях, они никуда не делись. Это риторика вигов.
И что самое интересное, ведь и те и другие, в отличие от того, как нам рассказывает экспортный вариант либеральной идеологии, что государство не должно вмешиваться в экономику, обе эти партии, считали, что государство может и должно вмешиваться в хозяйство, и, соответственно, когда оно вмешается туда, то собственно и появится экономика, то есть хозяйство определенным образом управляемое и обработанное государственной формой контроля.
И это их общая точка зрения. Они расходились только в вопросе о том, как это должно делаться. А то, что это должно делаться, и более того, что это должно делаться не в чьих-то частных интересах, и даже не в отношении совокупности частных интересов, и даже всех интересов, а это должно делаться в отношении некоей иной сущности — общего интереса, общенационального, общегосударственного, общенародного.
Этот предмет спора, а одновременно и договоренности, у них был общим, и это, собственно, и составило суть всей последующей английской политики в ее подлинном выражении, а не в экспортном — для тех, кто подслушивал или кому это удалось прочитать в английских газетах. Ровно для того и напечатано, чтобы там это прочитали внешние люди. Оказывается, что эта трудовая собственность, под которой, кстати, понимались отнюдь не работающие по найму, то есть трудились в первую очередь организаторы труда, торговцы и промышленники. Они, конечно, привлекали к работе в общем-то новых рабов, и понятно, почему. Потому что трудовая собственность экстерриториальной являлась, мобильной, как ее называли, способной к перемещению, не связанной с земельными границами сущностно. Да, конечно, каждое предприятие где-то находится, но в целом его можно расположить и в другом месте.
Эта борьба трудовой собственности против земельной, эта борьба трудовой политэкономии против политэкономии земли продолжалась несколько столетий, в каком-то смысле и история Советского Союза лежит в логике точно так же борьбы двух этих концепций. Но англичане нашли конкретное для них, для англичан, согласие между этими двумя направлениями политики, и более того, это было сделано практически сразу во времена Славной революции. Потому что на что согласилась партия вигов, и в этом смысле на что согласилась политэкономия труда? Да, там, за пределами нашей страны, за пределами нашего острова, мы поддержим территориальную экспансию и монопольное воздействие государства на эту экспансию. Более того, мы дадим государству и этой земельной цивилизационной концепции столь желанные и столь необходимые средства для ведения войны.
Мы дадим деньги, и не только деньги, мы дадим оружие, которым можно воевать, мы произведем это оружие, и промышленность потому должна будет получать преференции и приоритеты во внутренней экономической политике, поскольку во внешней она даст, в том числе и короне, но не только ей, те необходимые средства ведения войны, в которых так нуждалась корона до появления этой политэкономии. И кстати, поэтому война всегда велась на займ, надо было занимать, а потом как-то отдавать эти долги. И это всегда было проблемой, проблемой такой монархии. А здесь эти промышленники и торговцы сказали: «Так мы будем финансировать войну и не просто деньги дадим, мы дадим ружья, мы дадим военные корабли, мы дадим артиллерию и прочее, прочее, такие, каких ни у кого нет. И воюйте, возите сюда нам сырье для нашей промышленности, а там завоевывайте рынки для сбыта нашей продукции. А если кто-то не захочет ее покупать, то вы им объясните добрым словом и пистолетом, что ее покупать надо. Надо покупать».
Это была та точка договоренности, тут реальный общественный договор, если хотите, которого и достигла английская цивилизация, благодаря которой она, собственно говоря, и захватила то пространство на планете, которое сначала мы знали как Британскую империю, а потом как уже новые территории, потом как Соединенные Штаты, а потом как зону интересов Соединенных Штатов и зону их влияния, которую они сегодня распространяют на весь мир, без каких-либо скидок и исключений. Нет такого квадратного сантиметра на планете, который бы лежал вне интересов Соединенных Штатов. Как наши учителя бы это назвали, «диалектика» такая, я в кавычки ставлю это слово, естественно.
Говорили об абсолютно мобильной, экстратерриториальной, бесконечно производительной силе труда, а в практике политической реализовали жесткую территориальную политэкономию, при которой нужны и территории, и население, которое на них живет, особенно если учитывать политику распределения производственной промышленной деятельности по другим странам в пользу метрополий. Труд эксплуатируется в Китае, труд эксплуатируется в Азии, там же оставляются издержки, то есть аварии, катастрофы, использованная территория, не пригодная к дальнейшему использованию, загрязнения — все это оставляется там; а продукт вывозится в метрополию и цена его устанавливается монопольно, но не производителем, а потребителем: кто покупает, тот и назначает цену и говорит: «все, что вы произвели для нас, стоит столько, а дальше мы уже перепродадим сами, спасибо. Всем спасибо». Это трудовая логика.
И оказалось, что трудовая политэкономия, вовлекая людей на позиции наемного труда, их фактически обезземеливает, они перестают быть населением, она лишает их недвижимости, потому что трудовые ресурсы должны быть мобильны и они должны поступать туда, где они сегодня нужны, а завтра они будут нужны в другом месте. И, что самое главное, исключается какая-либо потребность в политическом согласии этих вовлеченных в трудовую деятельность людей. Потому что они ведь заключили договор, и все, а какое еще от них требуется согласие? Вот это современная проблема. Мы как стояли перед ее лицом, так и сегодня стоим.
Имеет смысл размышлять над тем, что Советский Союз сделал в этом отношении, как он разрешал это противоречие двух политэкономий, тем более, что он провозглашал, что он будет трудовой политэкономией. И что вот тут означает свобода? Потому что если мы вернемся к вопросу о механике этой свободы, как это делается, как человек приобретает права, потому что свобода в конечном счете — это приобретение прав. Римский, античный мир однозначно ответил на этот вопрос, с тех пор этот ответ не менялся никогда: свобода приобретается через голос. Через голос. Буквально.
То есть, существует тот, кто говорит, тот, кто может говорить в собрании граждан, тоже гражданин, и он свободен; свободен ровно в той степени, в какой он может что-то сказать.
И здесь есть формальная граница свободы — кому дают слово, а кому его не дают, но в конечном счете тот, кто хочет быть свободным, получит слово, подымет свой голос. И дальше он должен что-то сказать. А что он скажет? Все ли могут что-то сказать. И первое ограничение свободы, с которым соглашаются люди, это и есть само согласие, то есть, я не сам говорю, говорит другой, но я с ним соглашаюсь. Я объявляю, что его голос — это и мой голос тоже. Это ограничение, но вполне еще осмысленное в том плане, что я все-таки соглашаюсь или не соглашаюсь со смыслом, с сутью, с содержанием сказанного. Это еще не какая-то фикция. А в тот момент, когда я голосую, и мой голос превращается из согласия в голосование, то есть в простое «да» или «нет», то вот тут происходит еще одно фундаментальное ограничение свободы, которое заключается вот в чем: а ведь в этот момент может потеряться содержание говоримого кем-то. «Я не соглашаюсь даже не с тем, что он говорит, а просто с ним». «Я за него голосую, а не за то, что он скажет».
Способ этого перехода очень любопытный. Например, давайте возьмем программу какой-нибудь партии в разные исторические моменты развития демократии. В какой-то момент очень важно и существенно, что там говорится. Лидеры партии, вожди выступают перед теми, чье согласие они хотят получить, они подробно и детально разъясняют, что они говорят, о чем идет речь, и только по отношению к этому объему смысла и содержания можно обсуждать такой институт как согласие.
А если эта речь сама по себе становится фикцией, и, по большому счету, никто и не задумывается над тем, что сказано, а может так оказаться, что уже ничего и не говорится, есть ритуальные тексты, которые становятся всё короче, с одной стороны, а с другой стороны, все герметичнее, потому что понять, что говорится, невозможно, и, в общем-то, предлагается и не вникать в это, то есть вы, главное, согласитесь, этот человек высказывается, но вам, в принципе, не обязательно знать, что он говорит, вы за него проголосуйте, то голос превращается сначала из моего голоса, который я подаю за себя, я объясняю, в чем мое право, если кто-то не знает, в чем оно, сначала он превращается в мое согласие с другим объяснением, с чужим, а потом я просто голосую, возникает двузначная логика — «да», «нет». Даже если к этому добавить, что я ни с кем не согласен, то есть я против всех, по большому счету, это ситуацию не разрешает. Вырождение этого основания свободы.
Чем был в этом смысле советский строй? Очень любопытно. Потому что
советский строй предполагал, что право труда получит абсолютный приоритет над правом земли, и вообще, Советская власть мыслила себя экстерриториально, как некоторая мировая структура, которая стартует из России, имеется в виду территория Российской империи, и даже уже не только с этой территории, но с любой другой, за которую она сможет зацепиться. И, в принципе, она должна двигаться экспансивно, всюду учреждая свой собственный порядок, в котором, в отличие от английской версии, все, кто участвует в процессе труда, приобретут право, даже если этого и не хотят. Это к вопросу об освобождении против воли освобождаемого.
Очень любопытный вопрос, в чем конфликт работающих по найму с нанимателем? Ведь если следовать началам политэкономии труда, так как их обсуждала и провозглашала партия вигов — труд создает бесконечную собственность. Но если это так, то почему она не может быть распределена между всеми, кто участвует в трудовом процессе? Что мешает? Даже дело не в том, чтобы она была равным образом распределена. Но ведь распределена должна быть тогда собственность, а не доход. Доход сам по себе собственность не образует. В экономике мы знаем механизм перехода дохода в собственность через процедуру инвестирования, но это не линейная процедура, не автоматическая.
Маркс это обсуждал: где обман? В чем обман? И он это обсуждал как отчуждение от средств производства, считая, что главной собственностью являются средства производства, даже не товар. Она должна быть распределена. С чем мы столкнулись, когда попытались распределить эту собственность? Очень любопытно, а как ее распределить? Землю после революции в России распределили сразу. Правда, потом ее снова пришлось отбирать и объединять в большие куски земли, в единую структуру, потому что право земли тоже строится на том, что любая земельная собственность ограничена, и она ограничена юрисдикцией в первую очередь. А утопия, что каждый сядет на маленький земельный участок и будет на нем счастливо жить, нереализуема, потому что придут те, кому нужны продукты от этой земли, и с ними нужно будет как-то строить отношения.
Поэтому советский проект довел политэкономию труда до предела. Политэкономия земли оказалась скрытой внутри этой программы, правда, до тех пор, пока за нашей землей не пришел внешний захватчик. Мы собирались совершать экспансию на весь мир, а к нам пришли на нашу собственную землю. И оказалось, что земля – это очень важно.
Что никакой пролетариат немецкий не будет другом, оказывается, русского или советского пролетариата. Нет, этот пролетариат с удовольствием пойдет служить в вермахт на казенный паек и тем самым перестанет голодать и бедствовать, и прекрасно вторгнется в виде немецкого народа, а не в виде какого-то там режима немецкого, на нашу территорию. Нам придется вспомнить, что земля – это очень важно.
И война вызывает к жизни политэкономию земли и философию земли как основу власти. И советская власть вынуждена вспомнить о том, что у государства есть история, происходит реанимация, в том числе очень многих военных традиций, до известной степени возвращаются права церкви, потому что «нет в окопах атеистов». То, что вражеские философы из числа наших врагов называли «номос земли», он возвращается вместе с войной. Потому что, когда у тебя хотят это отобрать, ты уже не можешь делать вид, что это неважно, что это само собой разумеется, что ты настолько экспансивен и экстерриториален, что тебе не важно, что ты стоишь на этой земле. Ты уже понимаешь, что ты не можешь стоять на любой другой. Кстати, победа над гитлеровской Германией в результате привела к существенной экспансии. То есть экспансионистская программа сработала, но одновременно война вернула к жизни политэкономию земли.
Тут мы еще одну вещь должны обсудить, потому что без нее, наверное, мы не поймем, что с нами происходило. В чем коммунистическое понимание труда заключается? А в том, чтобы вообще отказаться от идеи собственности по отношению к его продукту. И такие люди были, то есть творцы, которые не считали, что их творение должно быть их собственностью.
Тут мы, кстати, проходим мимо интересного богословского вопроса.
А считал ли Господь, сотворивший мир, этот мир своей собственностью? И вообще-то, по всей видимости, нет, потому что он предоставил человеку свободу, с которой у человека связано очень много несчастья. Тем не менее, если мы хотим идти путем подобным, то мы тоже должны отказаться от собственности на собственное творение.
Если мы посмотрим, как жили люди, давшие свое имя достижениям советского периода нашей истории, то мы увидим, что в основном они действовали в этой логике. Они были коммунистами именно в том смысле, что они не претендовали на то, что их достижения, их творчество и результаты этого творчества будут непременно их собственностью. По-другому могу сказать: коммунизма без коммунистов не бывает. То есть коммунисты — это не члены Коммунистической партии Советского Союза. Это формальная сторона дела, которая, как очень часто бывает, не отражает содержание и даже ему противоречит, а может и не противоречит.
Коммунисты — это те, кто исповедовал коммунистическую доктрину: что я создал, но это не мое, я не для себя создал.
Кстати говоря, если посмотреть на жизнь такого исторического феномена как культура, то мы увидим, что в принципе культура и живет по этой логике. То, что создается в пространстве культуры, используется всеми и во все времена и выходит далеко за пределы жизни человека, который что-либо создал. И очень странно было бы для этого создателя, этого творца, распространять идею собственности на то, что он создал. В этом смысле это, конечно, коренное возражение трудовой политэкономии вигов. А если мы возьмем такую писательницу как Айн Рэнд, там проводится жесткая линия, гимн поется творцам, которые творят исключительно для себя, и то, что они сотворили, это исключительно — их, на все времена. Атлант расправляет плечи и крылья только ради этого.
СУ: Там, справедливости ради, остальные не способны, то есть они — генетические рабы. Мы недавно разбирали.
ТС: Да, конечно, разумеется. А как еще иначе? Это неизбежное дополнение, ты прав, потому что репрессия по отношению к праву земли и отказ от права земли, отказ признавать это право приводит к тому, что это право должно где-то прятаться, оно контрабандой проносится. Оно превращается либо в логику колонизации, то есть создания неполноценных земель, которые существуют не ради самих себя, а ради кого-то другого. Точно так же эта политическая логика же ведет к особому регрессу, то есть ведь право земли было прогрессом по отношению к праву рода. Если ты отрицаешь право земли, тебе придется с неизбежностью помещать его содержание в форму родового права. А тут возникают очень любопытные вещи. Во-первых, это псевдоморфоз, когда нечто существует не в своей форме. Генетику недавно построили, а расизм появился задолго до генетики как науки и даже самой идеи ее.
Давай рассмотрим такую вещь как естественное право. Это право естественное ведь как получается? По рождению. По рождению, как мы знаем, в позитивном смысле возникали только родовые права. Если я принадлежу роду Плантагенетов, то я Плантагенет и у меня есть права Плантагенетов. А если я принадлежу к Стюартам, то у меня права Стюартов. А у Тюдоров права Тюдоров. А тут вдруг выясняется, что есть какие-то права, которые у всех есть по рождению. По рождению — вот что интересно. Это ведь фактически попытка создать родовую фикцию: такой род, который вмещает в себе абсолютно всех, но он же тут же начинает внутренне делиться, это закон языка и логики. Что если мы ввели некоторые обобщающие понятия, то нам все равно потом придется вводить видовые, специализированные понятия.
И какое это получается понятие по отношению к человеческому? Раса. Расовая теория, она так и возникала. Она в лоне антропологии возникала. Как ответ на вопрос, к чему одни народы летают на самолетах и ездят на пароходах и паровозах, а другие до сих пор охотятся с луком в джунглях на маленьких каких-нибудь свинок местных и ходят в юбках из листьев. Если есть вообще единый человеческий род, то дальше его деления становятся расовыми. А потом подоспевшая наука генетика, может быть, даже еще поможет в этом объяснении. Хотя она показывает, что расовая теория неверна.
Но точно так же возникает и другой псевдоморфоз, то есть попытка поместить содержание права земли в родовую форму. Родом может быть объявлен не весь человеческий род, а, например, народ, конкретный народ — так возникает национализм. У нас есть права, потому что мы, например, украинцы, или мы евреи, или мы еще кто-то. С чего они вдруг возникают? Это не может быть источником права. Но это возникает как результат репрессии и изгнания права земли из цивилизационного оборота. Поэтому, конечно, творцы, которые атланты, они одни только способны, они избранные, без этого не будет работать этот механизм. А все остальные попадают в рабство генетическое.
Но наша программа это решительно отвергала и, кстати, практически доказывала. Потому что все наши творцы, в общем, из ниоткуда. Можно сказать, по-другому: они Божьей волей появились, а не потому, что они родились в какой-то особой линии наследования. Все абсолютно, все наши имена великие, которые двигали нас вперед, обеспечивали наше историческое существование, они дети Божьи, а не чьи-то еще. Источник их гения в провидении, в промысле Божьем. Это совершенно другая логика.
И, кстати говоря, тоже интересно, ведь направление в космос — это ведь радикальное усиление права земли, угнетенного права, то есть сама идея, что мы будем расширять землю за пределы планеты, и будут территории на других планетах, которые будут заселяться, — это пролонгация будущей политэкономии земли. И действительно, планеты пока никто не научился создавать, точно так же, как в принципе и материки. Что у нас может человек? Может создать некоторые насыпные территории. В Дубае они есть, в Голландии это практиковалось, в Петербурге есть несколько десятков гектар насыпанных территорий. Вот и все. И то, это же относительное создание.
СУ: Это продление того, что есть.
ТС: Конечно, продление того, что есть.
Вот наша ситуация. В принципе, у нас есть с одной стороны трудовая политэкономия, которая жестко расходится с трудовой политэкономией английского происхождения. И она строится на отказе от того, что продукт труда порождает собственность. При этом мы понимаем, что делимость собственности, созданной трудом, крайне проблематична. А как ты разделишь?
И в этом смысле мы должны понимать, что есть оппозиция между, например, социалистической политикой и коммунистической, потому что социалистическая политика и социализм, ее и Гитлер провозглашал — это и есть идея распределить трудовую собственность через разные механизмы. Поэтому так много там в фашизме придавалось значения малому бизнесу, ремесленничеству и так далее, потому что это, с одной стороны, архаические формы труда, а с другой стороны, они как бы не отчуждают продукт от производителя, и там мало работающих по найму, люди работают сами на себя. Что Гитлер говорил в 25 пунктах своих: «Коммунисты вас обманут, они не будут строить социализм». Действительно, они его и не строили, потому что социализм как конечная цель — это попытка поделить на всех, не обязательно равным образом, кстати, потому что равенство — это еще дополнительное требование, но поделить все-таки собственность, не доходы, а собственность. И ввести в структуру политики и власти эту распределенную собственность как основание политической системы.
Надо сказать, что успехов немного у этого начинания, потому что это неустойчивая конструкция, по всей видимости. Коммунисты же собирались совершенно другую задачу решить. Они собирались освободить труд, в каком-то смысле, от политической нагрузки, от политических обязанностей.
Кстати, основная борьба в этом смысле, которой можно придать характер политической, которая шла в Советском Союзе, и была за право работать и право творить. Это пронизывает всю инфраструктуру советской культуры. Этот фильм будет снят или не будет снят? Это стихотворение можно опубликовать или нельзя? У этого направления науки есть разрешение на его развитие или нет?
Право на само творчество, раз оно свободно от закрепления результата как собственности и в этом смысле освобождено, то как тогда быть с творцами? Им вообще все можно? Что угодно можно творить? И политика переместилась на этот уровень, в общем, запредельный для той цивилизации, где собственность считается незыблемым институтом. Хотя не таким уж незыблемым. Я еще раз подчеркиваю, что вся эта проблема — кому достанется в собственность — существует только внутри политэкономии труда. И в частности, именно потому, что там постулируется, что якобы производительность труда бесконечна. Кому достанется бесконечная собственность? Можно так сформулировать эту проблему.
А в политэкономии земли нет проблемы распределения собственности, она складывается исторически, она есть у всех и отношения внутри неё регулируются властью, потому что земли конечное количество, и что отнимается у одних, то достается другим и наоборот, соответственно. Мы шли этим путем, в смысле — путем абсолютизации трудовой политэкономии, но в какой-то момент мы уперлись в то, что земля никуда не делась. Англичане, кстати, с самого начала это знали. И что нужно ответить на вопрос с одной стороны, как все-таки реализовывать политэкономию земли, права земли, потому что без адекватной формы его реализации происходит контрабанда этого политического содержания; оно реализуется не в своих формах, например, в качестве национализма.
Украина, конечно, красивый пример этого. Можно было бы любоваться, когда бы не было так грустно. Они воюют не за свою землю и не для себя, поскольку ведь право земли начинается с выяснения того, где моя земля, а где не моя, на которую я не буду претендовать. Они так и не разобрались с этим. Что значит сделать землю своей, за счет чего она становится своей. Где она своя, где она не своя. В результате они воюют не для себя, не за свою землю. И в этом главные дефекты этого национализма как псевдоформы. Попытки поместить логику земли, право земли, номос земли, политэкономию земли в рамки родового политического сознания и в рамки родовых отношений, они могут быть только псевдоотношениями в этом случае. Потому что право земли выше права рода по своему историческому происхождению.
А право труда до сих пор не является разработанным. Оно возможно не родилось еще в полноте своей.
Потому что у него, с одной стороны, есть претензия на бесконечную продуктивность, а с другой стороны, философия вигов упёрла его в собственность, и в этом смысле в конкуренцию с правом земли, потому что по праву земли собственность есть только в этой сфере, а во всех остальных сферах собственности просто не может быть, онтологически не может быть.
И решение, которое искали мы, и заключалось в том, чтобы отказаться от рассмотрения труда в качестве процесса, ведущего к собственности, и тем самым снять проблему ее распределения, неразрешимую. Потому что
земельную собственность распределить можно, а трудовую — нет, не получится.
Это то, с чем столкнулись большевики: землю они раздали крестьянам, а предприятия ты не раздашь рабочим. Как ты поделишь предприятие между рабочими? Социалистические теории, не коммунистические, а социалистические предлагают модель народного предприятия, весь трудовой коллектив в доле находится весь. При практической реализации оказывается, что это лишь в некоторых отдельных случаях возможно, а как система — неприменимо.
Другой вариант, уже так сказать англо-саксонский, а дальше распространившийся к нам: давайте мы выпустим акции. Акционерным капиталом может владеть кто угодно. Но тут другое оказывается, что при этом ты владеешь всего лишь акциями, а вовсе не кусочками предприятия и больше ничем. И что это, в общем-то, фикция. Никакого распределения трудовой собственности при этом не происходит.
И радикальный наш советский ответ был в том, что не надо связывать труд с собственностью. Труд должен быть от этого свободен, то есть пониматься как чистое творчество. Когда творец творит не ради того, чтобы присвоить себе творение.
Откуда такие творцы берутся? И с чем это связано? Это очень любопытный вопрос, потому что это вопрос уже, наверное, сугубо религиозный, связанный с тем, как мы понимаем предназначение собственной жизни, понимая, что она закончится, и, в общем-то, все, что мы присвоили в течение этой жизни, в загробной нам не понадобится. Так был ли смысл присваивать? А передача этого по наследству тем более странна, потому что наследник даже не разделяет с тобой тех трудностей и напряжений волевых, которые понадобились для того, чтобы создать то, что ты присвоил — он получает это даром. И смысл полученного им вообще для его жизни, которая точно так же имеет начало и конец, и он точно так же не унесет полученное наследство в свою собственную посмертную жизнь. Где, в каком пространстве можно ответить на вопрос, зачем это нужно? По всей видимости, не в пространстве политэкономии. На этом я бы сегодня остановился.
СУ: Принято. Давай тогда то, что у меня не складывается. Считаешь, что продукт присвоения, который передан по наследству, не становится аналогом родовой власти? Мне кажется, это и происходит, просто таким образом подменяется.
ТС: Нет, не происходит, я могу сразу ответить. Наследование не порождает ничего родового. Кстати, оно в античности, в общем-то, было запрещено, потому что славу рода должен был доказывать его продолжатель своими усилиями, и если он не может этого сделать, род угасал и прерывался. Здесь мы должны разбирать ключевую, наверное, проблему про субъективную и объективную сторону, как это определяло римское право, субъективный и объективный мир.
Род – это субъект. Субъект, существующий сквозь время и пространство. И передается субъективность. А наследство – это объективная сторона, это вещи, которые сами по себе ничего не производят и не генерируют. Получит он это и все растратит, вот и все. И это обычная судьба наследства, если почитать литературу об этом, она на 90% про это, художественная, я имею в виду. Про то, как растрачено наследство, как оно пошло прахом.
СУ: Но при этом столько же сюжетов в литературе о том, как круто, о мечтах получить наследство; и анекдотов, в том числе.
ТС: Это — пожалуйста, конечно, потому что ты должен понимать, кто живет в структуре объекта, кто живет в структуре субъекта, это два разных стиля жизни. Если кому-то для жизни нужно что-то объективное, то он и будет принадлежностью этого объективного. Это куда сильнее, чем всякое рабство. То так, как, например, ключ не имеет смысла без замка, к которому он относится. А если ключ потерялся, то в принципе можно изготовить другой для данного замка, это называется — принадлежать. Можно принадлежать объекту какому-то, и в этом смысле заведомо быть вещью; вещью даже второго порядка. Можно. Но ничего другого наследство не даёт.
Потому что в родовой конструкции главное не наследство, а происхождение, твой предок мог всё потерять, но если ты происходишь от него, то у тебя есть право всё вернуть и даже больше ещё получить, если ты будешь действовать. И это структура субъектного мира. Это другая совершенно логика жизни и самоопределения. И поэтому, кстати говоря, родовая преемственность до сих пор имеет значение, как бы её ни погружали в тело социума, построенного на народных началах, то есть на государственных началах, на началах заселения, территорий. Когда происхождение определяется территориально, а не родовым образом. Откуда ты? What are you from? Как спрашивают американцы друг друга. Низы, естественно. Кстати, сама ситуация этого вопроса тоже любопытна. Потому что представители родов не спрашивают друг друга, кто они такие. Это просто известно, кто есть кто. Who is who. Эти Валуа, а те, соответственно, Бурбоны. Им не надо объяснять, кто они.
А труд создает очень любопытную субъектность, её надо разбирать. Потому что это проблемная субъектность, и виги же с этим согласились. Они же всё равно контрабандой опирались на право земли, только приобретённое незаконно. Древняя интерпретация этого права в чём заключается? Землю нельзя купить, её можно только завоевать, она не продаётся. Как принцип я это сейчас обсуждаю.
СУ: Это тоже война.
ТС: А если её можно купить, в том числе и титул купить, следовательно. Джентрификация на чём была основана в Англии? Покупали титулы, покупали. Для этого надо было купить землю, но строго это не была покупка, потому что землю-то, в принципе, переоформляли на другое имя; а точнее, тот, кто приобретал землю, приобретал её имя, потому что он приобретал не какое-то другое, а он приобретал имя этой земли: граф Нортумберлендский.
СУ: Князь [неразборчиво], понятно, как и везде. Титул всегда же привязан к чему-то, он не может быть виртуальным.
ТС: И ты становишься принадлежностью земли, а не она — твоей принадлежностью.
СУ: В этом смысле и в Советском Союзе, это второе, что я понимаю немного по-другому. Что в этом смысле, Советскому Союзу, государству, скажем так, советскому государству, все принадлежали, отношение было…
ТС: Проблема, знаешь, в чём заключалась? В том, что земля оказалась раздробленной. Российская империя всё-таки была разрезана в результате, и поскольку большевики подняли на знамя право труда, то право земли оказалось второстепенным. Это выразилось в чём? В национальной политике. Пускай себе кто хочет, занимает ту землю, которую хочет, мы ещё дадим дополнительно. Как все это с Украиной происходило, не только с ней. Дадим земли. Потому что над этим будет всё равно стоять экстерриториальная монополия права труда, выраженная коммунистической партией и коммунистической идеей, заключающейся в том, что труд от собственности отказывается как от ограничивающего понятия и предела. В этом смысле претендует на чистую субъективность. Потому что собственность принадлежит к категориям объективного ряда.
Собственность без определённости того, что именно находится в собственности, никакого смысла вообще не имеет, в отличие, например, от воли, которая имеет смысл сама по себе, безотносительно к тому, на что она направлена.
СУ: Но собственность, особенно то, что, говоря языком марксистов, называется средствами производства, позволяет других людей в кабальное, модернизированное рабство повернуть. Если человеку передаётся такой инструмент по наследству, то он изначально по праву рождения находится в позиции такого лёгкого рабовладельца, как мы говорили, модернизированного рабовладельца. Явление всех мажоров — оно же откуда? Разве не в этом? Объясни мне. Человек чувствует право господства по рождению. Ты мне объясняешь, род, я понимаю разницу, но когда человек по праву рождения чувствует своё право господства, и это закреплено правом…
ТС: Ты не право здесь обсуждаешь, ты обсуждаешь какую-то уже социальную психологию по этому поводу. Какая разница, кто что чувствует? Разве это имеет значение?
СУ: Это закреплено.
ТС: По отношению к тому, что мы обсуждаем.
СУ: Конкретная собственность, кусок чего-то, завода, фабрики, ещё чего-то — человек, который получил по наследству право заключать трудовые отношения с теми, кто там работает, изначально ставит его в положение, то есть он это право не заслужил в ходе труда, где выделился…
ТС: Это ставит его в дурацкое на самом деле положение, и ставит его в положение принадлежности. Потому что ещё раз подчеркиваю, собственность — это категория объективного ряда. Ты принадлежишь своему наследству, а не оно тебе. Но оказывается, что ты принадлежишь вещи, потому что если я принадлежу роду, то за моими плечами субъективность и воля всех предшествующих моих предков. А если оказывается, что я принадлежу 100 тысячам долларов, или миллиону долларов, или миллиарду долларов, ещё кстати, между прочим, принадлежать конкретному предприятию не так плохо.
СУ: Рождаются же, прям, Хилтон — это же прям династия, это же род, это не просто сеть.
ТС: Это псевдоморфоз, это псевдоформа. Это то, что я обсуждал по отношению к расизму и национализму, это такая же псевдоформа. Ты показываешься в положении ключа к существующему замку, с помощью тебя этот замок открывают и закрывают. С чего ты решил, что это ты его открываешь и закрываешь? Ты всего лишь ключ. Понимаешь?
СУ: Где рука тогда в этой ситуации?
ТС: А это в свою очередь, да, приводит к определенной социальной психологии, потому что те, кто унаследовал заводы, балдеют от этого. То есть они находятся в состоянии неадекватности психологической, которая в свою очередь прямо связана с них, с их деятельностной неадекватностью. Потому что они — никто, а должны быть кем-то. Потому что родовая традиция строилась на другом: на том, что было много детей, большая часть из которых умирала в силу естественных причин, то есть отсутствия здоровья необходимого. Потом среди тех, кто оставался, шла конкуренция за то, что право имел первый, более старший, но в принципе шла конкуренция за то, кто будет продолжать род. Могли поубивать друг друга, кстати, в этом процессе претенденты, так, чтобы сильнейший остался. И это определялось не замком, который он получил в наследие, получил, подумаешь, замок, сегодня разрушили, завтра построили новый в другом месте или в том же самом.
А эти люди получают вещь. И что они с ней должны делать? Не говоря уже о том, что, любопытно, в нашей нынешней ситуации и те, кто папы и мамы, бабушек и дедушек еще пока нет, но папа и мама тоже это получили как вещь в процессе приватизации — им дали. И что они с этим стали делать? Это псевдоморфоз, содержание не в своей форме. Из них такие же виги, как из нас с тобой артисты балета.
СУ: Следовательно, нужно преодолевать это. Потому что иначе это…
ТС: Я думаю, что исторически мы переживем сначала ренессанс права земли и реставрацию государства, причем это государство вынуждено будет вернуть себе свою землю. Что мы и наблюдаем. После чего, или параллельно с чем, но с некоторой логикой второго или следующих шагов, мы вернемся к проблеме права труда и его отношения к собственности. Потому что, конечно, то, о чем договорились виги и тори в не очень-то далеком конце XVII века, это такое…
Во-первых, я подчеркну еще раз, они все равно договаривались в отношении того, что государство — это то, что должно существовать и существовать на первом месте. И второе, что оно занимается общественным благом. А то, как оно будет им заниматься, это и будет вопрос внутренней политики.
СУ: Постоянная экспансия, о которой говорили, которая обеспечивает отсутствие внутри [Англии] этой игры с нулевой суммой, чтобы все всегда богатели.
ТС: Да, но оказывается, что эта игра все равно с нулевой суммой, потому что тут надо просто дать ответ на вопрос о природе производительных сил, потому что ее Маркс впрямую не обсуждал — природу производительных сил. А почему она меняется? Как она меняется? Он говорил лишь о том, что если они изменились, то тогда, да, надо менять общественные отношения им соответствующие. А ведь виги и тори обсуждали прямо саму природу этих сил.
Если ты возьмешь того же Ларуша, как главного, так сказать, «Анфан террибль» (еnfant terrible – ужасное дитя, фр.) американской идеологии, то есть американского патриота, который утверждает, что Америка должна развиваться сама по себе, из самой себя, то ты там главный тезис увидишь, что производительность экономики бесконечна.
СУ: Уловил. У меня еще противоречия есть, тогда мы все-таки должны тему господства, как оно осуществляется с помощью этих хитростей, мы недоразобрали, как ты считаешь, или этого достаточно?
ТС: Да мы никогда это недоразберем.
СУ: Мне хочется к политической части подобраться ближе, когда происходит этот момент.
ТС: Наша экспансионистская программа остановилась, потому что мы тоже считали, что производительность труда бесконечна, мы уперлись в реальные ограничения этой производительности. И как донор, который дает, а не забирает, мы столкнулись с ограничением экспансии, потому что если экспансия строится на том, что ты забираешь, то в принципе она ограничена другим — масштабами планеты. Однажды ты оберешь всех, и не по одному разу, но это не то же самое, что когда ты даешь. А когда ты даешь, то пока ты дойдешь до границы планеты. И, во-вторых, не всем нужно, то что ты им собираешься дать, некоторые не хотят брать. Поэтому мы уперлись в ограничение собственной экспансии раньше, чем в это уперлись в Соединенные Штаты. Это первое, что произошло.
Второе, что произошло, да, мы утратили эту логику того, что творец отказывается от собственного творения в пользу всех. Вообще, в пределе, в пользу человечества, а не только в пользу советского народа. Но ведь этот отказ тоже был построен во многом на догмате бесконечной производительности. Я почему могу отказаться свободно? Потому что я произведу еще, еще и еще, и так до бесконечности.
СУ: И так сделают такие же, как я, то есть тут еще важная вещь.
ТС: Да, конечно, я сейчас обсуждаю субъекта, в принципе.
СУ: Да, но это важная вещь, что я это сделаю, потому что сделаю еще, потому что «будут новые герои, встанут новые бойцы». Тут же еще важная вещь — передача преемственности — я отдаю, чтобы другие делали то же. Правильно же?
ТС: Правильно, да, это развитие линии субъективной преемственности:
я передаю свое действие, а не имущество, чтобы пришедший за мной сделал, как я, а не получил в имущество то, что я произвел. Потому что можно с уверенностью сказать, что если он получит просто наследство, то он ничего делать не будет.
СУ: Чаще всего так и происходит.
ТС: Конечно, а это известно. Это известно.
Мы переживаем эпоху или период, я не знаю, сколько он продлится, когда упершись экспансионистски в предел своей экспансии, у нас экспансия совершенно другого типа была, потому что мы транслировали дальше на вновь осваиваемое пространство свой принцип организации жизни. Никакие англичане, никакие американцы этого точно не делают, потому что их экспортный вариант, то, что они предлагают в качестве модуса операнди и модуса вивенди, никакого отношения к их собственному настоящему модусу операнди и вивенди не имеет. Они всегда предлагают псевдоформу тебе.
СУ: Но они ради этого пиар создали, целое направление.
ТС: Конечно, конечно. Поэтому
мы уперлись в эту границу собственной экспансии. Они сейчас к своей границе экспансии подходят. Поэтому мы, неизбежно остановив экспансию и вернувшись как бы к себе, вынуждены восстанавливать право земли, переосмыслять его, возвращать ему его собственную форму, то есть форму народа и форму государства. И это до некоторой степени снимает, не полностью, конечно, не решает этой проблемы политэкономии труда, остроту этой проблемы.
Потому что там, где действует право земли, все нормально с распределением: сколько ты земли сможешь распахать, столько у тебя и будет. На хера тебе больше? Сколько ты земли сможешь защитить, столько у тебя и будет. Зачем тебе больше? В праве земли все сбалансировано. А сколько результатов труда ты получишь? Это интересный вопрос, потому что твои единоличные усилия могут не быть трудом, потому что труд — это субъективная категория, а следовательно, она собирает и всасывает в себя.
СУ: А при разделении труда вообще нельзя понять, кто сколько вложил.
ТС: Разделение труда — это тоже интересная вещь.
СУ: Это же хитрость.
ТС: Это ведь раздача заданий рабам.
СУ: Да, точно.
ТС: Разделение труда только из этого берется. Там, где нет рабства, в том числе в модернизированной форме, нет и разделения труда. А зачем оно нужно?
СУ: Ну как? Для ускорения процессов производства.
ТС: Никто всерьез это не исследовал. Что там ускоряется, а что нет, не говоря уже о том, что до революции вигов труд регулировался цехами, и цеха ограничивали производительность.
СУ: Да, я тоже ровно об этом хотел сказать. Тут есть вопрос не только роста производства, но и контроля потребления и перехода на иной тип потребления.
ТС: В частности, они поддерживали высокое качество благодаря этому.
СУ: Я сторонник смены потребления.
ТС: Как экзамен на членство в цеху был устроен? Ты должен был сдать, я так понимаю, это французский язык, шедевр. Шедевром называлось.
СУ: Выдающийся.
ТС: Экзаменационное изделие, что ты можешь изготовить седло, например, особого качества.
Я говорю только о том, что снятие ограничений с производства тут важнее, чем достижение производительности. Потому что производительности достичь не так сложно. Вопрос в том, куда мы это продадим и кому.
СУ: И как мы это будем потреблять еще.
ТС: Да, а потребление — это способ, на самом деле, вменения продукта, который тебе не нужен.
СУ: Конечно, в первую очередь. Это его функция главная.
ТС: Конечно, поэтому, чтобы закончить чем-то сегодня, я хочу напомнить. Есть такая распиаренная, как говорится, формула Клаузевица, что война — это продолжение политики другими средствами. Но обрати внимание, что если бы англичане зачем-то для себя формулировали бы подобные максимумы, так сказать, избыточно теоретические, то они бы сказали по-другому.
Война — это продолжение торговли другими средствами. Почему политики? Торговли.
И, соответственно, иногда проще обменять, чем отобрать, тогда мы заключаем перемирие. А еще иногда надо заставить купить, тогда мы едем к вам с нашими средствами ведения войны. Вы можете очень быстро с нами договориться о мире, если будете покупать то, что мы хотим вам продать по нашей цене, естественно. Вот как это выглядит за пределами Англии.
Но у России, за пределами России, это всегда выглядело по-другому. Наша экспансия всегда была другой.
СУ: Росла сама Россия.
ТС: Конечно. И в этом смысле право земли является для России определяющим.
СУ: Как и классики нам сказали, что вопрос о земле — это главный вопрос в России.
ТС: Главный вопрос. Но при этом игнорировать трудовую политэкономию ты не можешь, когда она развивается в других государствах.
СУ: И собственный опыт почти столетний.
ТС: А собственный вообще связан с тем, что мы искали радикальный ответ, как освоить трудовую политэкономию. Потому что, понимаешь в чем дело, опять-таки, давай еще раз вернемся к вигам и тори. Так ведь, собственность-то придумали не виги, собственность-то придумали тори. Точнее не Тори, а само то государство и все предшествующее развитие, основанное на праве земли создало эффект собственности. Тут тоже, кстати, интересный вопрос, а что вообще такое собственность? По-хорошему, собственность — это ведь не ограниченная власть, то есть господство. И, следовательно, единственным сущностным объектом собственности могут быть только рабы — они есть собственность.
Как ты думаешь, кому нужна земля, на которой никого нет, которую некому обрабатывать? Зачем она нужна? Что ты будешь с ней делать?
СУ: Все в форме скрытого принуждения, рабовладения.
ТС: И зачем нужно владеть предприятием, если на нем нет работников? А модернизированное рабство, мобильное, там где рабы мобильные, поскольку там все мобильное, все экстерриториальное, позволяет держать не 10 к одному рабов, а 100 к одному, 1000 к одному, 10 тысяч к одному за счет этой конструкции предприятия. И в этом смысле, кстати, виги и с тори договорились еще по одной причине, потому что лишних людей все равно куда-то надо девать, их всех не расселишь, земли не хватит. Понимаешь, в чем дело? Их надо куда-то девать, а куда их девать? Отправить на работу.
СУ: За пределы или в зависимость, а лучше всего создать условия, чтобы они сами, будучи в зависимости, уезжали за пределы.
ТС: Сегодня таким механизмом эмиграция является, но это точно игра с нулевой суммой, потому что сколько уехало, столько в другое место и приехало, правильно? Их там тогда надо чем-то занять или кормить, куда они приехали. Они, правда, в основном, чаще всего и хотят попасть в рабство, на более [привлекательных] условиях, как им кажется: там будут больше платить, дадут что-то сразу где жить.
Я знаю историю одного человека, который уехал в Германию лет 20 назад приблизительно. Ему сразу дали квартиру в социальном фонде, где никто не хочет жить из немцев, в подвале этого дома оказалась вся нужная бытовая техника, потому что ее проще спрятать в подвал, чем утилизировать — утилизировать дорого. Поэтому когда немцы меняют одну микроволновую печь на другую, то ту предыдущую они просто ставят в подвал, соответственно, ты можешь пойти и взять ее. Сразу все ему дали. Но дальше выяснилось, что, во-первых, уезжать из этого города он никуда не имеет права, потому что он прикреплен не только к предприятию, но и к городу, он не может выехать, у него вид на жительство распространяется только на этот город. И он работает на фасовке пельменей, 10 лет человек отработал. Туда надо надевать памперс, если ты хочешь писать в процессе работы, потому что если ты памперс не надел, значит, пеняй на себя: в туалет сходить нельзя. Я уже не говорю про обеденный перерыв.
СУ: Это специальная форма унижения или как?
ТС: Нет, это рациональность немецкая, чтобы не терять рабочее время, чтобы производительность была высокая.
СУ: А, понятно.
ТС: Но он с этим был согласен, потому что памперсы им выдавали на работе, их не надо было покупать на свои деньги.
СУ: Гениальное решение. Это первый шаг к эвтаназии. Выдадут же это.
ТС: Выдадут, выдадут все: и веревку выдадут, и мыло.
СУ: Прекрасно.
ТС: Профсоюз закупит.
СУ: Отличная история.
ТС: Она из жизни. Это я точно знаю, потому что это знакомый наших знакомых, о жизни которого там все время рассказывались с придыханием истории, как там устроена жизнь.
СУ: Да, я тоже пару человек знаю, аналогичная история.
ТС: И понятно, что он не один такой, их там много. Это целый слой социальный.
СУ: Да.
Так что, Тимофей Николаевич, к какой, получается, мы теме плотно подобрались? С одной стороны, противопоставление субъектной позиции, объектной.
ТС: Мы подошли к весьма философской теме: субъекта и объекта; как они реализуются в человеческой жизни и обществе. Потому что есть вопрос, с которого мы начали сегодняшнее обсуждение: а на хрена вообще освобождаться? И, кстати говоря, быть свободным. Потому что если ты будешь свободным, то тебе и освобождаться не придется почти что. Парадокс этого понятия в этом.
СУ: «В моей пещере тепло и сыро» [Федор Сологуб], как мы знаем из классики, да? Это же извечный вопрос.
«Песня о буревестнике», Горький, нужно ли это вообще?
ТС: Нужно ли, да.
СУ: Отлично. Тогда что, начинаем. У меня вопросов очень много, противоречий закрутилось. Тогда получается субъектность — объектность. И в этом контексте очень…
ТС: Можем построить обсуждение в следующий раз как вопросы и ответы, в такой логике, твоих, в первую очередь. Получается, что мы на них не отвечаем.
СУ: Да, смотри, у нас есть тема большая про Украину и рабство, уже разрослась на несколько подтем. Я бы предложил на следующий, собрать частично вопросы постоянных слушателей за это время, я сделаю об этом анонс и сформулирую еще свои, скорее не вопросы, противоречия. Мне же интересно, твоя, так сказать, картина маслом. То есть противоречий по той части, именно рабство. Мне больше примеров хотелось бы разобрать, чтобы мы взяли предмет и дошли до его сущностного явления. Как тебе такой подход?
ТС: Давай, то есть отвечаем на вопросы.
СУ: Да, отвечаем на вопросы, вопросы будут двух типов, одни будут от меня по противоречиям, а другие еще подберем от слушателей.
ТС: Да, мы один раз так уже делали, пора второй раз сделать.
СУ: Так точно, тем более у нас сегодня 21-й, а для советских людей 21 — это всегда хорошее число, правильно? Определенный цикл.
ТС: Да, можно сказать, круглое.
СУ: Да.
Спасибо тебе большое, есть о чем подумать, а я двинул писать дальше.
ТС: Ладно, спасибо всем.
СУ: Спасибо, до новых встреч, пока.
Уважаемые слушатели, пока.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
6 / 0