Философский субботник-45 с Тимофеем Сергейцевым
Семён Уралов: Здравствуйте, уважаемые слушатели. 8 февраля 2025 года, суббота. С вами Семён Уралов, а значит, самое время Философского субботника с Тимофеем Николаевичем Сергейцевым, который всегда бывает на нашем канале по субботам, когда получается. И сегодня снова, за что я всегда очень благодарен Тимофею Николаевичу.
Сегодня у нас «Традиционные ценности: философско-геополитический разбор», интересный контекст. Мы всегда настраиваемся под музыку, и сегодня у нас играла тема из «Крестного отца», которую наверное все знают, кто видел этот фильм. Когда-то он был совсем культовым, в начале 90-х он пришел активно.
Тимофей Николаевич, привет.
Тимофей Сергейцев: Привет.
СУ: Музыка всегда имеет значение. Почему ты выбрал именно ее?
ТС: Мне кажется это практически очевидным. Это же фильм про семейные ценности, правда?
СУ: Да, про ценности многих семей.
ТС: Вообще про то, что семья важнее всего остального мира. Поскольку это люди, которые из одной страны перебрались в другую, хотя и сохранили связи со своей родиной, в самом фильме это хорошо показано. Даже можно вернуться на какое-то время туда, но в принципе новая жизнь строится на новом месте, а семья — та же самая. Я специально выбрал то, что не подлежит какому-то особому извращению. Мы любим и фильм, и тему музыкальную, она конечно имеет широкое хождение и помимо самого фильма. Что-то, что может для нас служить примером традиционной ценности, эмпирическим. Чтобы мы не блуждали впотьмах, когда произносим эти слова: а что мы, собственно, имеем в виду?
Ведь это же вещи, которые должны быть доступны, правда? Если это традиционные ценности. Прежде чем мы начнем на этот счет упражняться в рефлексии и логических парадоксах разного рода, хорошо бы ответить на вопрос — а что вообще мы ценим-то? А музыка дает сразу очень сжатый и емкий способ отвечать на этот вопрос. Кстати говоря, тоже интересно, эта музыкальная тема впервые появилась не в этом фильме, а раньше, причем значительно раньше. Фильм вышел в 1972 году, а эта тема в несколько иной версии, но именно она же, с музыкальной точки зрения это совершенно точно так, появилась в итальянском фильме 1958 года, нам 100% никому не известном. Я его, кстати, тоже не видел. И он был, как об этом пишут, более комедийным.
И когда премию музыкальную собирались давать композитору, то ее не дали, Оскара за лучшую оригинальную партитуру 1973 года. Потом ее сняли с рассмотрения, потому что выяснилось, что, оказывается, она уже была использована. Так что это тоже определенный музыкальный комментарий к тому, что такое традиция. Мы такие перевертыши знаем, когда вроде бы нам кажется, что это что-то новое, а оно уже было, уже использовалось. И в музыке, в поэзии такое случается нередко. Если мы вспомним фильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром», там есть пронзительное произведение общего минорного лада, о том, куда делась возлюбленная. И лирический герой спрашивает, а куда она делась? А другой лирический персонаж этого же произведения отвечает герою, что — была тебе любимая, а стала мне жена.
И звучит это очень грустно и романтично. А вообще стихотворение написано совершенно с иной целью, не очень приятным человеком, во всех отношениях. И имело язвительный характер, оно было написано как насмешка над тем, кому адресовано. И комментировало некоторые нравы в литературной среде тридцатых годов, если меня память не изменяет. А ведь это то же самое стихотворение, то же самое, но проинтерпретировано иначе, за счет музыки, контекста, и мы уже и не помним о том, чему оно было посвящено изначально и, наверное, это уже и неважно.
Другой пример могу привести. Все мы знаем такую веселую песенку.
Потолок ледяной, дверь скрипучая,
За шершавой стеной тьма колючая.
Про мороз. И на русской советской эстраде это исполнялось зажигательно с притопом и прихлопом. Но дело в том, что изначально текст написан испанцем, который в качестве добровольца воевал в составе Голубой дивизии — это испанская добровольческая дивизия, — которая воевала на стороне Гитлера. И они завязли где-то под Псковом в страшной русской земле, впервые с ней познакомились. И он, сидя то ли в блиндаже, то ли в какой-то землянке… Он был каким-то испанским поэтом среднего уровня. Выжил, вернулся, потом продолжал писать стихи про свою солнечную Испанию и про испанскую любовь, море и все, что этому сопутствует. Сидя у нас, в северо-западном регионе нашем зимой, он это написал. И если бы это был фильм, то это был бы фильм ужасов. Это стихотворение про ужас, который он испытал. Но у этого нашелся переводчик, его перевели на русский язык достаточно близко к тексту оригинала, и оно превратилось в веселую русскую песню.
Есть такая удивительная судьба некоторых идеальных конструкций, можно сказать и по-другому — ценностей. Это же ведь ценности, да? Потому что ценности, если мы не путаем их с валютными ценностями, что очень часто происходит и в словоупотреблении, и в идеологическом рассуждении разного рода, это ведь нечто одушевленное и, в общем, обладающее личностью, так же как и люди. Соответственно, нужно заботиться о том, чтобы это не пропало, не исчезло, потому что оно не воспроизведется.
Если, например, будет забыто, то воспроизвести это будет нельзя. Это будет смерть. Так же, как умирают люди и, да, рождаются другие, но те, которые ушли, они невоспроизводимы, они больше никогда не появятся среди нас. Так же и ценности. И, наверное,
традиция — это то, что помогает ценности сохранить, хотя при этом они могут приобретать разный смысл в разные времена.
Это к вопросу о том, почему мы послушали именно эту композицию. В музыке такого много, особенно в популярной, берут и переинтерпретируют мелодии, которые вроде как уже один раз были испробованы, потом еще раз, потом еще раз. И очень часто так бывает, что на третий только раз или на четвертый вдруг мелодия становится популярной и захватывает полмира. А до этого вроде то же самое было, но не обращали внимания. Все существовало в локальном или региональном формате. Как-то так.
СУ: Принято. Да, это очень тонкая грань, которая в литературе, в частности, то самое диалектическое противоречие, где грань между плагиатом и творческим повторением. И это действительно грань, которую очень сложно понять, и в этом, в общем-то, спор Моцарта и Сальери у Пушкина.
Я алгеброй гармонию измерил.
ТС: Да. Пушкин, конечно, создал проблему. Образ Сальери, который, можно сказать, с детства нам знаком, и который мы считаем истиной в последней инстанции, это, конечно же, вымысел. Реальный Сальери был другим. Они же даже вынуждены были провести процесс юридический в Милане, где-то в 2000-х, по-моему, по поводу Сальери. Так был виновен Сальери в смерти Моцарта или нет? Его оправдали в XXI веке в трибунале Милана. Трибуналом называется любой суд в Италии.
СУ: Настолько сильна была сила стереотипа, да?
ТС: Да, даже не стереотипа, а утверждения так сделанного, в такой форме. А что касается культуры, и литературы, и музыки — процесс в целом генезиса культурного заключается в том, что, конечно, мы переписываем предшествующих авторов, а те переписывали тех, которые были до них. Но да, мы должны оживить это, то, чем мы захвачены.
Мы должны это оживить, потому что в конечном счете традиция нам нужна для того, чтобы общаться с предшественниками как с живыми, так как если бы они были сейчас в комнате рядом с нами.
Если это сделано, то, конечно, это не плагиат никакой. А наоборот, это и есть смысл культурного процесса. А если мы просто украли что-то и говорим, что — «это наше, это я придумал», тогда в этом нет никакого смысла. Если говорить про поэзию, там есть три критерия плагиата, они все три должны быть, кроме ложного авторства, когда человек заявляет, что это он автор. Если заимствовано без демонстрации того, что это заимствование, заимствован образ, интонация и просодия, то есть весь фонетический строй, включая рифму, если она есть. Но не обязательно, дело не в рифме. Это плагиат. А если используется какой-то один элемент, а два других созданы заново, и они другие, и происходит оживление того, что было, и, в общем-то, уже забыто и воспоминания — то, что Платон называл анамнезом, это, конечно, не плагиат, а как раз — культурная традиция.
СУ: То самое творческое заимствование, с которого начинается творческий диалог. А по поводу легкой руки Александра Сергеевича, тоже давай этот парадокс вспомним. С его легкой руки не только Сальери досталось, а великому государственному деятелю Михаилу Семеновичу Воронцову, которого Пушкин по своим личным вопросам назвал «полу-милорд, полу-невежда», эпиграмма, которая широко разошлась.
ТС: Есть такая эпиграмма, да.
СУ: Она, собственно, создала стереотип Воронцова. Кто историей занимается, тот знает, но Пушкин ярлыки умел вешать как гений и как писатель.
ТС: Злой язык, без этого не наточишь, не отрежешь. А на чем точить? На бруске? Можно оказаться бруском, в этой роли. Я думаю, что по истечении этого времени Воронцову уже не обидно, он в хорошей компании с Александром Сергеевичем.
СУ: Да, безусловно, я просто добавил нам парадоксов наравне с Сальери.
ТС: Да, а про Сальери, что еще можно добавить? Это тоже любопытно, Сальери был учителем, во-первых, он всех учил музыке, помимо того, что он ее писал, и он опирался на традиционные приемы и культуру композиции тогдашнюю, а Моцарт тогда был современным композитором. Это стоит учитывать, что мы можем это спроектировать на сегодняшнюю ситуацию. Или давай возьмем какие-нибудь 80-е годы или какого-нибудь нашего замечательного композитора, например, Шнитке. А можно отступить чуть-чуть назад и в качестве таких современных композиторов взять Прокофьева и Шостаковича. Помнишь, что было написано в известной газете по поводу музыки Шостаковича? По-моему, называлась статья так: «Сумбур вместо музыки».
А сегодня это уже классика. А что говорили про Моцарта, что сказал император, монарх, при котором он состоял? «Слишком много нот». А сегодня нам музыка Моцарта представляется абсолютно прозрачной, кристальной, ясной, понятной, математически точной. А Сальери мы не слушаем. Если это не связано с какой-то специальной задачей, если не заниматься музыкой целенаправленно, а просто рассматривать ее как фон и контекст, кто сейчас слушает Сальери? Никто. Но это не означает, что это не композитор, да? Просто тогда Моцарт был современным композитором. Но мы понимаем сегодня, что это часть музыкальной традиции, неотъемлемая.
Что еще можно сказать о понятии этом того, что нам нужно понимать? Есть определенная последовательность действий в разных ситуациях, когда мы сталкиваемся с чем-то непреодолимым. Например, мы сталкиваемся со смертью, и нужно похоронить человека, расстаться с ним, и не только с ним как с личностью, но и с его телом, и мы действуем в определенном порядке. А откуда мы знаем, что так надо действовать? Так всегда делают у нас. В других культурах, может быть, делают и по-другому, поступают по-другому, другие действия в другой последовательности совершают. А какое это имеет практическое значение? Наверное, оно есть, но совершенно точно не в нем дело. В этот момент мы имеем дело с ценностями и с отношением к ним, наверное. Если настаивать на этом термине.
А на нем настаивает идеологический дискурс, кстати говоря, он нам этот термин навяливает вовсю. И надо, в общем, ответить на вопрос, мы что имеем в виду при этом? Я в прошлый раз рассказывал, что у нас уже масса диссертаций сейчас будет писаться и масса грантов защищаться по поводу того, что идентичность нам надо нашу выяснить, а то мы ее иначе не имеем, видимо, если не выясним. Так же и с ценностями. При этом ницшеанская рефлексия, например, утверждала, что революция, происходящая по меньшей мере в Европе и в европейской культуре, заключается в том, что ценности должны быть тотально уничтожены.
Что значит «должны быть»? Они просто по факту уничтожаются, и Бог среди них тоже. Он тоже умер, как и все остальное, и будем мы жить без ценностей. Готовьтесь. Это когда было сказано? Было сказано в конце XIX века. А что показал XX век? Что это очень похоже на правду. И, как говорится, счета, пожалуйста, присылайте не к Ницше, потому что — а он-то здесь при чем? Он бухгалтер просто, он посчитал и написал соответствующие показатели — в дебет и в кредит, что имеем, чего не имеем. А все остальные вопросы — к себе, товарищи и господа.
Хотя философия, философия истории, в первую очередь, наверное, XIX века, пыталась эту категорию ценностей применить к философской рефлексии исторического процесса. Она пытается ответить на вопрос, чем радикально мышление об истории отличается от мышления о материи. Если мне память не изменяет, Дильтей и еще целый ряд других авторов пытался ввести эту категорию как то, рождение чего и смерть чего составляет суть исторического процесса. Наверное, шпенглеровское произведение «Закат Европы» тоже; он это обсуждает как культуру, противопоставляя это понятие цивилизации, то есть организации социальной жизни больших масс людей. И ему принадлежат там такие слова, где-то в толще этого огромного произведения, что
если порыв к культуре утрачивается, тогда эта хорошо организованная жизнь с ватерклозетами, телефонами, автомобилями, пароходами, которые пересекают Атлантику за 4 дня, и прочее и прочее, с модой, с изысканными блюдами в ресторанах, что это все зоология,
как он это называет.
Зоология. А чем это отличается от жизни животных в зоопарке? Одних кормят лучше, других хуже, но это и вся разница. Если нет порыва к культуре, к чему-то, за что мы отдаем свою жизнь. Лев Гумилёв, сын поэта Гумилёва и поэтессы Ахматовой пытался это ухватить в понятии пассионарности, рассуждая достаточно натуралистично, в духе естественной науки, в духе идентичности. Что есть такой эффект, он в истории проявляется, и некоторые народы в какой-то момент вдруг начинают жить на пределе своих возможностей, не считаясь с риском для жизни, с гибелью отдельных своих членов и представителей, и в общем, платят жизнью за что-то. За что-то, что того стоит, видимо. Наверное, это еще одно такое определение к понятию ценностей.
Это, наверное, то, за что жизнь отдать не жалко. Что может оказаться жизнью другого человека, чувством, родиной, честью, между прочим, если речь идет о дуэльном кодексе, за что заплатили и Пушкин, и Лермонтов, не сомневаясь ни секунды, а надо ли это делать. И многие другие, кто, может быть, если бы жил, так мы бы еще что-то узнали. Эварист Галуа, который придумал перед дуэлью своей в 20 лет… Он очень молодым погиб. Он набросал в ночь перед дуэлью, как пишут — наверное, в этом есть доля правды, основы теории групп, идею теории групп, раздела современной математики, который очень многое поменял в самой математике и представлениях о ней. Перед дуэлью. А что было идти на дуэль? Может, стоило дальше теорией групп заниматься, не ограничиваться одной-то ночью? Нет, он пошел, и за что-то погиб, это что-то — видимо, ценность, раз она стоит жизни, жизни, а не денег.
Наверное, эта определенная совокупность того ценного, что у нас есть, за что мы готовы и умереть, если надо. Хочется, конечно, пожить, а что делать? Как в замечательной песне Владимира Высоцкого поется:
Нужно выбрать деревянные костюмы.
Выбирают же люди, выбирают. Значит, есть за что. Дальше возникает вопрос, а что, если мы будем просто говорить слово: «ценности, ценности, ценности, ценности»? Что, ценности как-то появятся от этого, или им станет жарко или холодно? Нет, конечно. Это болтовня, трындеж, в том числе в бюрократическом регистре большого государственного органа. Они ничего не прибавляют. Извините, или у вас эти ценности есть, но тогда вы не можете о них не знать. Вы же за них будете жизнь-то отдавать, так неужто вы не знаете, за что?
Был такой комичный случай. Я в давние 80-е годы, в конце 80-х, зачем-то решил сдать кандидатский минимум по философии. Я сделал это без подготовки, не в Москве, а в Новосибирске. Тогда так развлекались. И там помимо философии есть еще экзамен по английскому, я и явился на него, тоже ничего с собой не взяв. А там тысячу [знаков] задают, перевод со словарем. Я преподавателю говорю: а можно мне попросить у вас словарь? Он мне дал словарь, перед этим он сказал замечательные слова, оставшиеся со мной на всю жизнь: «Вы же пришли сдавать кандидатский минимум по английскому языку. Раз вы уже пришли, значит, у вас где-то есть ваш любимый словарь. Что же вы не захватили его с собой?»
Для меня это был пример такой рефлексии.
СУ: А у тебя был при этом любимый словарь?
ТС: Да нет, конечно. Конечно, не было. В том-то все и дело. Нет, я сдал, я перевел все. Было очевидно, что у меня его нет. Но — должен был.
СУ: В Новосибирске ты оказался или ты жил там, у тебя был там словарь, просто ты не взял его, или как?
ТС: Нет, я приехал аж из города Елгава, я к тому времени уже сотрудничал на заводе микроавтобусов РАФ в Латвийской Советской Социалистической Республике. И к тому времени у меня уже не было английского словаря, потому что как страшный сон для меня английский закончился на физтехе, я сдал на пятом курсе госэкзамен. Наш английский курс начинался с текста, вступление к которому звучало так: «Давайте поговорим о трансформаторах…» и далее, и далее со всеми остановками. Это я потом уже стал читать книжки, в том числе художественные на английском языке, и у меня встал вопрос о словаре, а не было, конечно, не было. Он же мне сказал не «где ваш любимый словарь», а что «он у вас должен быть». Понятно было, что у меня его нет.
Так же и с ценностями, понимаешь, в чем дело. Когда нам говорят — а у вас типа должны быть ценности, у меня сразу возникает вопрос: а кому они должны, ценности? Они никому ничего не должны. Они либо присутствуют как факт и являются в этом смысле некоторым даром. Мы же не можем их приобрести, их купить-то нельзя. В этом весь их подлый характер, как говорится, исторический. Они либо тебе даны в качестве наследства — или наследия, что немножко иное, но в том же регистре находится — либо у тебя этого нет, и ты нищий. Может быть, конечно, так, что ты забыл, что у тебя есть, и ты должен об этом вспомнить.
Платон нам в помощь с его методом анамнеза, и анамнез осуществляется через восхождение к идее. Собственно, для чего нам нужны идеи. Это ведь тоже любопытно, потому что может сложиться такое впечатление. В период, когда мы писали книжку про идеологию русской государственности, у нас был целый ряд бесед на эту тему с различными людьми. Попалась такая группа коммуникантов, кстати, университетских преподавателей: «Чего мудрить тут насчет идеологии? Идеология — это же наука об идеях. И все, и точка».
Дальше это к нам, к ученым вопрос. Есть у вас ученая степень? Какая у вас ученая степень? Вы вообще о чем собираетесь рассуждать? Но самое любопытное, что тут скрыто довольно жесткое предположение, что — типа идеи сами по себе. Да нет. Как мне кажется, для того, кто об этом первым, как мы знаем, или одним из первых писал, то есть для Платона,
восхождение к идеям — это условие анамнеза, воспоминание того, что ты забыл. Забыл навсегда, не можешь вспомнить.
А как ты вспомнишь то, что было не с тобой? Вспоминается советская песня.
Все, что было не со мной, помню.
Комедийный, это комедийный регистр того же самого.
СУ: Мне кажется, это прямая метафора литературы и вообще культуры.
ТС: Да, конечно. Поэтому от этого нельзя избавиться. Как ни перекручивай, как ни переноси в другую тональность, все равно будет то же самое. Надо это вспомнить. Все, что было не со мной. Заметь, так, как если бы было со мной, то есть в качестве живого воспоминания иметь, а не просто знание, что что-то там было. Это не поможет. Так ты ценность не обретешь. Тоже русский язык позволяет: «приобрести» нельзя, а «обрести» можно. Приставка решает все в данном случае, поворот смысла.
СУ: У меня еще любимая пара, Тимофей, — «высмеивать» и «насмехаться».
ТС: Да, правильно. У нас есть аппарат флексии, который позволяет управлять вектором смысла, и приставки играют очень большую роль в этом деле. Они же тут, перед корнем, и они как бы направляют действие корня словесного. Куда мы его направим? На что?
Обрести ценности можно, приобрести нельзя.
Обрести можно, для этого надо всего-навсего вспомнить, что было не с тобой, так, как если бы это было с тобой, и касалось непосредственно тебя. И идея Платона — это и есть метод этого воспоминания.
Кстати говоря, есть такой автор, который не шибко популярен, в силу того, что когда его начинаешь читать, то кажется, что он тебя только подталкивает к чему-то, но тебе не даст ничего сам. В принципе, так и есть. Если хочешь, иди и разбирайся, и бери то, что тебе нужно, и то, что сможешь, но уже не у меня, а я лишь подсказываю тебе способ, и даже не способ, а направление, которым следует двигаться. Это Рене Генон. На него очень любят ссылаться наши всякие философские радетели возврата к традициям. Правда, по-моему, без понимания того, к чему приведет реальное обращение к методу, который описывает Генон.
Что он, собственно говоря, утверждает? А с чего вы решили, уважаемые товарищи философы, что бытие — это и есть предмет метафизики? Если так можно про метафизику вообще говорить. Или что бытие — это и есть предельная метафизика. С чего вы решили? А что, если это никакой не предел, а вообще довольно грубое извращение того метафизического начала, которое нам, как людям, было дано? Но мы забыли, в чем оно заключалось. И что, если греки — это никакая не вершина культуры и мысли, а напротив, редукция и утрата той базовой, более ранней культуры, приспособление ее под нужды полиса греческого, на который всё наше образование европейское молится, изучает его, его литературу, политические формы, поэзию и даже музыку, которая там тоже была создана. Считает его вершиной, от которой все должно отсчитываться в нашей культуре.
А что, если это вообще редукция? И что идея бытия — это ерунда на постном масле? И даже, наверное, читатель Генона будет искать если не бытие, а тогда что? А ничего, сами ищите. Сами ищите. И любопытно, у него есть две работы. Одна называется «Наука чисел», другая «Наука букв». Но нет еще третьей работы, он, видимо, не написал ее, а может и не собирался писать, и не знал, как ее написать. А «Наука нот» где? Их должно быть три. Есть же еще ноты, кроме букв и чисел.
А как мы без нот вспомним, что было с нами в момент нашего создания? Когда нас создавали, что вкладывали в нас?
Это в пределе. Это предельная, во всяком случае, мне известная европейская философская рефлексия. Те, кто жаждет погрузиться в дебри индийской философии — а такие люди есть, в частности, покойный уже профессор Пятигорский, из наших, из русских философов, из советских, во всяком случае, жил и родился в Советском Союзе, потом в довольно позднем возрасте эмигрировал, жил в Лондоне, и разбирался с индийской философией… У него можно найти некоторые…
СУ: Это потому что в Британии много всяких артефактов, и прямая связь с Индией получилась?
ТС: Да черт его знает. Я думаю, что просто… Герцен тоже туда уехал. А что ему там было делать? И Березовский тоже уехал в Лондон.
СУ: Это как раз объяснимо, но когда философ… Для изучения индийской философии логично ехать в Индию.
ТС: Логично, правильное замечание. Но ведь речь идет о той Индии, которая воображаемая Индия, да? А воображаемая Индия находится, видимо, в Лондоне.
СУ: Да, то есть это другая, это глазами Ост-Индской компании.
ТС: Да, это как у Гессе, «Путешествие к земле Востока» начинается с переезда в Лондон. Парадокс в этом заключается.
СУ: Нам традицию дал Афанасий Никитин, у нас же есть традиция изучения Индии Афанасием Никитиным, тверским купцом, «Хожение за три моря», правильно? У нас есть традиция.
ТС: Правильно. Единственное, что Афанасий Никитин, наверное, не привез… Я не знаю, кстати, что он привез. Привез ли он образцы философской мысли, тексты или что-то еще из Индии? Но если я не путаю, одно из фундаментальных Пятигорского утверждений заключается в том, что индийская философия создала целый набор вариантов, среди которых есть и вся европейская, и поэтому он занимается этим. Но это его способ вспомнить — кто я, где я. Я напоминаю, что Пятигорский был членом того довольно плотного философского сообщества, которое у нас сформировалось после войны. И оно не было официозным, оно не было органом Института философии, который в свою очередь рассматривался как бастион коммунистической идеологии и должен был ее всячески защищать, возводить дополнительные стены этой крепости.
А эти товарищи, которых мы знаем — Зиновьев, Ильенков, более поздний Мамардашвили, Георгий Петрович Щедровицкий, М. К. Петров, сосланный в Ростов-на-Дону — то есть та живая философская мысль, которая у нас была и которая была на фронтире философском, а отнюдь не где-то сзади. Есть там такой человек и автор — Пятигорский. Он так вспоминал: что со мной было. С ним, в смысле. Так что нам никто не гарантировал результаты этого воспоминания, но есть одна спасительная вещь. Потому что жизнь — это непрерывная цепочка ее передачи, ее воспроизводства.
И ты можешь не забираться так далеко, если это не нужно для чего-то специального, для вопросов, которые по-другому не решаются.
И в этом смысле всегда есть практическая сторона — до какой глубины надо произвести анамнез? На какую глубину нужно произвести это воспоминание и оживление? В этом смысле — не прошлого, потому что это не прошлое. Там нет прошлого. Но есть глубина, на какую ты можешь или должен проникнуть. И, в общем,
для целого ряда ситуаций важно вспомнить хотя бы — кто твои папа и мама, кто твои бабушка и дедушка, своих прадедушек и прабабушек. Кто они были, чем они жили.
Если брать такое условно-социальное измерение этой памяти. И уже выяснится, что многие вещи, которые казались проблемными или спорными, перестанут таковыми казаться. И не потому, что мы формально применим к этим современным проблемным ситуациям решение из этого прошлого. Еще раз подчеркиваю, это — не прошлое. Потому что оно не прошло. Если его можно вспомнить и оживить, то оно — не прошло. И решать будем мы здесь и сейчас, опираясь на свою собственную душу, так правильно было бы сказать. То есть — на жизнь, потому что это же одно и то же. Анима можно перевести на русский язык как «жизнь», а можно как «душа». Но исходно это одно и то же слово.
Вопрос в том, что у нас там будет в качестве действующего начала. И что обеспечит нашу волю и наше решение тем самым. Должны ли мы тут просто формально это рассматривать? Конечно, нет. Типа — всегда так делали наши отцы и деды, значит, и мы так же будем делать. А просто так не получится. Просто не будем. Нас, меня и моих товарищей по путешествиям длиной в жизнь в некоторых ситуациях обзывали — мракобесы. Мракобесы. Это почему было? А потому что мы позволяли себе в современном контексте, а правильнее сказать — в злободневном, то есть в контексте того, что содержится в сегодняшней газетной статье… К современности это не имеет никакого отношения, но это часто заменяют и отождествляют. Говорят — одно и то же.
«Что это вы тут? Тут у нас такая проблема прямо сейчас. А вы нам рассказываете, что было в XV веке. Нафига это нужно? А, это вы хотите так сделать, как тогда было. Так вы, батенька, мракобес». И даже один наш клиент, понимая, кстати, почему мы так делаем, своим сотрудникам, в этом случае говорил: «Вы знаете, пойду-ка я лучше к мракобесам. Мне с ними как-то понятнее, чем с вами. Потому, что вы мне тут все поддакиваете, а мне это не нужно. Я хочу послушать, что мракобесы скажут».
Ты угадал, что это за клиент?
СУ: Это 2010 год?
ТС: Да. Все правильно, 2010 – 2011. Тут — у кого что получится вспомнить. Но при этом, как ты верно заметил, в этой диалектике можно опираться еще на что? А что мы не можем забыть? Нас пытаются заставить забыть. И в актуальной политической повестке и идеологической всегда присутствует такой элемент: вы должны забыть то-то и то-то. А потом вы должны забыть то, что вы забыли. Сам факт забывания. Это состояние уже называется — забвение. При второй производной. Когда я уже не помню, что я забыл, то есть исчезает имя — не только то, что было с ним связано, но и само имя. А тогда как я буду вспоминать? Я же уже не знаю, что я должен вспомнить. Эта агрессивная структура всегда присутствует. Мы ее знаем как смерть, река Лета.
СУ: Получается, что забвение — это смерть в культуре.
ТС: Да, «забудьте» — это и означает «умрите». Буквально это означает — умрите. Если ты под этим углом зрения вскроешь дискурс, который нам навяливают под видом свободы и освобождения, кстати говоря, довольно давно в разных регистрах, и в разных тональностях, и в разных интерпретациях, но лейтмотив один: забудьте и умрите, это гораздо легче, чем жить. А что? Это еще в монологе Гамлета ясно излагается как альтернатива: умереть, уснуть, забыть. Вот зачем надо отказаться от ценности, а иначе придется защищать ценой своей жизни то. А надо оно вам? Оно вам вообще сдалось, своей жизнью, что-то защищать? А вам придется, как только вы вспомните, проснетесь и вспомните.
И первое, что вы ощутите, это острую боль, потому что это не путь к комфорту. Извините. Особенно, если вы еще и не помнили. Если вы помнили все время, непрерывно — как любил говорить один наш товарищ, персистентно — если ваша память персистировала, все время себя поддерживала и не давала себя свернуть, тогда легче. А если вы действительно забыли, у вас наступило онемение, как фильм назывался у Сокурова. Не моей темы режиссер, но фильм свой он назвал очень точно, по названию медицинского диагноза: «Скорбное бесчувствие».
Если ты выходишь из этого состояния скорбного бесчувствия, то первое ощущение — это острая боль. Нафига она вам нужна? Забудьте, кем вы там были. А еще и не в своей жизни. Да это вообще мракобесие какое-то. Ничего кроме вашей жизни нет. Вы родились, вы умрете. Вот в этом диапазоне, пожалуйста, пускай работает ваше сознание, но ни в коем случае не до того и не после того. Чего вас волнует, что там будет после вас? Да хоть потоп! Как говорили замечательные французские деятели: «После нас хоть потоп».
СУ: Ограничиться только своей жизнью.
ТС: Да. А в этой жизни выяснится тоже ситуация интересная. Ты же когда ложишься спать, ты в принципе умираешь, ты не знаешь, проснешься или нет. А когда проснешься — с чего ты решил, что ты тот же самый, что был вчера? Тогда вообще одним днем ограничься. Вот этим.
СУ: То есть, бесконечность на отрезки разрезать.
ТС: Да. И дальше, вплоть до точки. Поэтому те, кто не хочет умирать — на самом деле не хочет — вместо того чтобы встретить смерть и сладостное забвение с восторгом, занимаются анамнезом. Они вспоминают, кто они. И это процесс. Это не один акт. Это процесс, имеющий глубину. Некоторые ситуации разрешаются, как я уже сказал, за счет памяти ближайших поколений. А ради некоторых надо вспомнить, что и тысячу лет назад было. В том смысле, что это по-прежнему столь же важно, никуда не делось, и эта тысяча лет по большому счету не имеет значения.
Если мы, например, задаем себе вопрос, кто мы как народ? Мы как народ — те, кто прошел крещение Руси. Мы так появились. Мы за счет этого родились. А не каким-то другим образом. Другое дело, что потом мы еще восприняли целый ряд таких инициаций, воздействий, наделяющих нас определенной сущностью. То, что отпечатывается на нашей душе, на нашей жизни как народа.
СУ: Я бы еще параллельно, как такой же важный фактор, все-таки формирование языка нашего. Именно мирового. Мы как народ. И любой, в принципе, народ. Не только крещение.
ТС: Я про это и говорю. Я не могу сейчас здесь заниматься исчерпывающим или даже не исчерпывающим изложением этих [основ].
СУ: Я имею в виду, что это две базы, диалектически база: язык и культура. Я считаю не менее важным, одно без другого не работает. Поэтому и церковно-славянский, поляки тоже приняли крещение, но как народ по-разному формировались. Не так, как мы.
ТС: Мы сами себя крестили. А их крестили извне. Это большая и принципиальная разница. Мы обратились.
Чудо появления нашего народа заключается в том, что мы обратились.
Оно заключается в самоопределении. Мы потом этот принцип многократно реализовывали. Например, мы рецепцию византийской культуры осуществляли? Да. А позволили ли мы Византии себя завоевать? Нет. Ей надавали по рогам, при всем уважении. А европейские народы, которые поляки и дальше к западу, они все воспитаны извне воспитателями. Их били палкой, объясняя, так сказать, алфавит, чтобы они его выучили. А нас никто не бил палкой. Нам самим себя пришлось бить и воспитывать. Наша особенность в этом заключается.
СУ: А почему? Там тоже правящая прослойка на руинах Римской империи акцептовала себе, как и наши князья.
ТС: Акцептовала, только сначала всех завоевали, а потом они акцептировали культуру. Потому что Римская культура существует до сих пор. Причем почти в полном объеме. Нужно выяснять, что они из этого реально акцептировали или акцептовали, а что — нет. Потому что выяснится, что, как было сказано,
Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. (Ин 16:12)
Так же и с этими народами на развалинах Римской империи. Они не так много смогли взять. А то, что смогли взять, переврали достаточно сильно. Одна демократия чего стоит. Не говоря уже обо всем прочем. А у нас другая логика. Мы самодеятельностью, самостоянием занимаемся. И мы не даем никому себя воспитывать, захватить, в этом смысле. Воспитатель должен иметь власть над воспитуемым, по-другому воспитание не осуществляется. А мы не согласны на это.
И нам с той стороны что говорят: вот вы и останетесь невежами, неучами, потому что вы же не дали нам вас захватить и вас воспитать. На что мы говорим: знаете что, вы посмотрите на то, чему вы якобы учились, и ничего не выучили, для начала. Для начала, вы даже не понимаете, что такое империя и зачем она вообще существовала. И не смогли за две тысячи лет ее создать на том месте, где она была. А так и воюете друг с другом за полтора огорода. Это наш ответ.
Поэтому знаете что? Вы, если хотите, там друг друга захватывайте и друг друга воспитывайте. А мы будем учиться сами, методом самообразования. — Вы же наделаете массу ошибок. — Да, наделаем с неизбежностью. Но лучше так, чем следовать этому вашему пути бессмысленному и беспощадному, который ведет в никуда. И не производится там воспроизводство традиции вашей. Посмотрите на ваши ценности. Они у вас все извращены и перетолкованы так, что от них ничего не осталось. Это наш ответ.
И то, что западные ценности рушатся и умирают — это не мы сказали. Это ваши лечащие врачи вам говорят. Читайте своих врачей, что они вам пишут в вашем диагнозе. Но к нам ваш диагноз не относится. У нас свой диагноз есть. Он, может, тоже не очень веселый, но он другой. Это так.
Теперь перейдем действительно к геополитической проекции. Приходит Дональд наш Трамп. Второй раз. Второе пришествие осуществляется, Дональда Трампа. Согласись, уже смешно.
СУ: Формулировка замечательная. Американского политизированного евангелизма.
ТС: Да. Особенно на фоне того, как они все это любят провозглашать. Там же без Библии никто не ходил раньше, да и сейчас тоже. У них проповедники все. Это нация проповедников. Тех, кто учит других.
«Вот я вам сейчас покажу, как надо ценности любить», — говорит Дональд Трамп.
Кстати, тут надо честно, обращаясь не ко всему миру, прежде всего к самим американцам. И типа нам тоже нравятся эти речи, приятно слушать, сладкие речи. Вот-вот-вот — говорят наши щелкопёры и пишут — вот наконец-то у нас появился чуть ли не партнер, если не по экономике и по политике, то по следующему этажу, по духовности, это же наше все.
СУ: Добрый господин вернулся, правильный.
ТС: Да, так давайте. А тогда можно заплатить чем угодно, тогда можно заплатить любыми уступками в экономике и в политике, за эту духовную общность. Я тебе буквально — открой Дугина, последнее его, не хотел я фамилию называть, но не могу уже не назвать.
СУ: Я наблюдаю массовое — я это называю преклонением перед Западом на уровне штампа, это так.
ТС: Да, это такая дверь, через которую можно снова зайти туда же, на ту же самую вечеринку непристойную, потому что на ней написано, видите ли, «возвращение традиционных ценностей». Конечно, в том, что они там делают, их можно только поддержать. Нам это все на руку, правильно, пускай делают. И со всеми этими некромантами, и как было в фильме про Риддика, некромонгерами, нам еще война вся впереди предстоит. И в отличие от Дональда Трампа, который свой цирковой номер отработает — они же по четыре года сидят — то есть как на арене цирка, в принципе, это мгновение с исторической точки зрения, и он, типа, свою задачу выполнит, а
с нас никто это не снимет через 4 года, или через какую-то каденцию — поборолись-поборолись, и можно перестать.
Никто не снимет. Нам с этими деятелями смерти придется еще воевать долго. Непонятно сколько, и это, кстати, характеристика того, что называется историческим, когда мы не знаем этого конца. Хотя, по идее, история — это идея всеобщего конца, конца всего. Так эта идея создана там, где создают идеи, но ведь это тот самый конец — Апокалипсис и потом Страшный Суд. А мы же не можем сказать, когда он будет, когда буквально, в календарном смысле. И, следовательно, мы должны работать с открытым финалом, как это называется теперь в драматургии, понимая, что ни завтра, ни послезавтра, ни после того, как мы умрем, это не закончится. Дальше будут наши дети и внуки заниматься этим анамнезом и почти безнадежной битвой.
А Трампу легко говорить, он выиграл, у него успех. В чем замечательна американская идея успеха — все, раз есть успех, значит, все закончилось, дальше можно не напрягаться, дальше можно почивать на лаврах и пользоваться плодами успеха. То есть,
стремление к успеху — это предельно аисторичная постановка вопроса.
Если вспомнить Троянскую войну, точнее ее описание у Гомера, ты помнишь, там две части: «Илиада», а потом «Одиссея». Да, они победили, но разве на этом все закончилось? Нет.
СУ: У Одиссея только началось.
ТС: У Одиссея только началось, и будет цена победы. И этим победа отличается от успеха, потому что победа — это историческое событие, а вовсе не финал истории. Когда у нас спрашивают, очень многие — а когда все это закончится? Имея в виду специальную военную операцию, конечно. Но даже те, кто буквально прагматично спрашивает строго об этом, даже они понимают, что дело не только в этом.
Специальная военная операция, может, и закончится, а война-то не закончится.
Она же с этой специальной военной операцией только началась, а точнее, правильно будет сказать, продолжилась. Как же она может закончиться? Нет, это все будет. А Дональд Трамп уже всего достиг, уже он достиг всего. Сейчас с туалетов снимет таблички сомнительные про множество гендеров — и все, вопрос решен. Таблички, конечно, надо снять, вопросов нет.
СУ: Говоря новоязом когнитивной войны, перемогой можно объявить все, что угодно.
ТС: Да, у него перемога. И я подчеркиваю еще раз, что, конечно, таблички надо снять, там, где они висят. Это не дело, когда мужики ходят в женский туалет.
СУ: Не делом является то, что они появились.
ТС: Еще и в учебном заведении. Но является ли это действительной терапией и анамнезом? Думаю, что этого маловато будет, маловато.
СУ: Нет, и победой это не является.
ТС: И победой это не является.
СУ: Это конец позора, я так скажу.
ТС: Да, это, наверное, правильно.
СУ: Когда ты обгадился и убрал за собой, это же не победа, правильно?
ТС: Нет, не победа.
СУ: Даже стыдно говорить об этом. Мне стыдно, что они об этом. Такое тихо надо делать — закрыли и извинились.
ТС: Отмылись из шланга.
СУ: Да. Авгиевы конюшни.
ТС: А, вот на что это похоже. Как была практика советских вытрезвителей — подобрали человека на улице в непристойном состоянии, отвезли, помыли, протрезвили, переодели в чистое. На работу потом сообщали.
СУ: Да, он же из этого победы не делал, наоборот, очень стыдно было.
ТС: Да, все равно стыдно. Это повод для рефлексии, но никак не для переживания успеха какого-то, и уж тем более победы. Так что я бы не пел осанну, что — надо же, Соединенные Штаты вернулись наконец-то к идее исходных ценностей.
Там ведь возникнет и другой вопрос: а как сами-то Соединенные Штаты появились на свет божий, за счет чего? А за счет отрицания европейского наследия.
Я при этом не собираюсь его особо превозносить. Но знаешь ли, наследие – это такая вещь, которая на дороге не валяется. И если вы и от этого отказались, и от того, и от того, все это отбросили, возникает вопрос: хорошо, во-первых, отбросили ли вы все или кое-что осталось? И тогда не надо врать, что вы какие-то другие, что вы не такие. Просто вы резко сократили объем этого богатства, поскольку не можете, может быть, с ним справиться в силу внутренней противоречивости этого богатства, так любого богатства. Сознательно обеднели с тем, чтобы жить проще. Деньги будем зарабатывать, и все. Остальное нас не волнует. Все остальное купим. В принципе, какая еще американская идея? Вот она.
Ладно, давайте посмотрим, как вы заработаете. Выяснилось, что, в принципе, заработок тут один – грабеж, с которого все и начиналось, с пиратства. Есть такой образ жизни, не станем отрицать. Но такое ли он имеет всеобщее значение? Это что-то очень специальное, на самом деле, существующее в порах и в зазорах другой системы.
Чтобы кого-то грабить, нужно, чтобы были те, кого можно грабить.
Урожаи нужны. Кто-то их должен выращивать, собирать. Потом посмотрим, что вы сможете купить. Тоже же интересно. Смотри, первый – ценности купить-то нельзя. Будет у тебя много денег, ты купишь много ценных вещей. Наверное. В смысле, что у них есть цена. А тут английский язык, понимаешь, дает такое distortion (искажение) хорошее. Потому что price – это то, что написано в бумаге, сколько денег стоит данный товар на прилавке или в витрине, а value – это нечто более глубокое. Но дело в том, что золото, бриллианты и иностранная валюта – это как раз и есть value.
СУ: Я тоже, когда готовился, с этой точки зрения подошел.
ТС: Валюта – это то, чем можно платить за что угодно другое, то, с помощью чего мы покупаем. И это и есть ценность. И тот язык не дает другого понятия. Это и у нас путаница возникает, потому что мы выходим из положения за счет флексии. Только в этот раз за счет не приставки, а суффикса. «Ценность», а не «цена». Что представляет собой ценность? То, что нельзя купить за деньги. А что тогда вы сможете приобрести? Да ни хрена. Вам придется выяснять, что у вас есть и что у вас вообще было изначально.
СУ: В этот момент давай про приставки. Обратим внимание, у нас есть очень редкое слово, многосоставное, но редко где встречается такое: «драгоценности». То есть, где слово «ценности», а «драго-» — то что-то дорого тебе.
ТС: Это еще один корень, мне кажется, это не приставка.
СУ: Многосоставное. Сложное слово из двух корней.
ТС: Двухкорневое слово.
СУ: Редко у нас встречается «драго-», от «дорогой», это значит слово особое.
ТС: «Другой», да.
СУ: По логике надо человеку выделять, чтобы не путаться. Например, «благоценности».
ТС: Да.
СУ: Логично?
ТС: Логично.
СУ: Это в смысле усилить твою мысль про роль языка в ценностях.
ТС: Точно, нам бы стоило тут как-то поработать. Но это работа поэтов, в первую очередь, и писателей, они должны. Хотя — и философов тоже. Новые слова должны создаваться, потому что без них мы потеряем то уникальное, что заслуживает сохранения, а мы не можем это сохранить, поскольку не можем обозначить как уникальное. Ты прав, в этом смысле, конечно. За эту нашу беседу мы революцию в языке не совершим, поэтому я вынужден пользоваться тем словом, которое общеупотребимо — «ценности», добавляя все время к нему интерпретацию, о чем речь. И поэтому я хотел бы задать рефлексивный вопрос.
А что, «революция Трампа» возвращает их к их первичной основе? К тому, ради чего они создавали эту страну?
Они же ее создавали, как утверждается. Что это результат целенаправленного волевого усилия. И да, есть то, от чего они отказались. Они отказались от монархии, они отказались от того, что в Европе считалось культурой, а они назвали это предрассудками. Много от чего отказались. Ради заработка. Чтобы не мешало зарабатывать. Рассчитывая, что остальное они все купят. Кстати, где? В той же Европе. Привезут все оттуда.
СУ: Для начала, если мы отталкиваемся от того, что мы народами стали после [принятия] христианства, они отказались от того, что у человека есть душа. У части людей, я имею в виду индейцев, это конкретно прямо антихристианское действие, которое же начиналось с того, что
нет ни эллина, ни иудея (Кол 3:11)
А они, собственно, доказали научно и проповеднически, что — нет. У индейцев, у негров души нет.
ТС: Да и нам она особо не нужна.
СУ: Это следствие.
ТС: Хватит с нас расы. Расовая идентичность. Мы же уже белые, зачем нам душа? Мы же родились теми, кем родились.
СУ: Логично.
ТС: И никто другой так не родится, как мы родились. Я не буду сейчас дальше вдаваться в это дело, но вопрос-то есть такой. Хорошо, это анамнез или нет? Если да, тогда надо идти до момента создания, тем более, что он не так давно был, правда? Разве это давно? Созданные Соединённые Штаты? Нет, недавно.
СУ: Да, согласен. Именно поэтому мы разбираем Айзека Азимова и даже в аудиоформате. Для тех, кому читать сложно, времени нет, я каждую неделю публикую 45-60 минут. Прекрасный автор концептуальной истории США. С открытия у него начинается и — до 1918 года. Замечательная работа, достаточно самокритичная.
По поводу ценностей. Я когда готовился и думал на тему ценностей — только если вопрос постоянной оценки, только тогда могут они для тебя быть ценностями. Как это, например, произошло, например, с книгами. Мы многократно разбирали, 40 лет назад это было безусловная ценность, а что, теперь она перестала быть ценностью? Нет, только для тех людей, которые отказались от этого. Но огромное количество людей от этого не отказалось.
ТС: Да, конечно.
СУ: Пение как ценность быть не перестало. То, что маркетинг создал для большого другого количества людей короткие клипы, это не повод мне отказаться. А это ценность, которая дает нам основу для анамнеза.
ТС: Да.
СУ: У меня есть заготовка. Способность к анамнезу — я на языке XXI века постоянно говорю про таблетку для памяти, это то же самое фактически. По поводу практического. Метод, который мне помогает, чтобы ценность оставалась ценностью — она должна еще сопрягаться с двумя вещами. Чтобы это была не просто бесконечная линия жизни, но была куда-то направлена, и у линии тоже есть характеристики, «гни свою линию», как в песне «Сплина». Про идеи ты говорил — куда эти ценности устремлены, а еще принципы, от слова «первый», то есть, от чего мы пляшем.
ТС: Principe — это государь.
СУ: Да. «Государь» Макиавелли, он же «Principe». Вот от чего мы двигаемся, то есть, принципы. Чтобы не запутал нас маркетинг. И в административной, и в медийной сфере ЛОМы возбудились, они снова продают эмоции, эмоцию радости, что — посмотрите, сейчас все рассосется, царь настоящий оказался, как в фильме «Иван Васильевич меняет профессию».
ТС: Да, не просто эмоции, быстрые эмоции, которые как сахар в нашем организме. Самая быстрая — глюкоза в крови, следующий депонент — глюкоза в печени. Если глюкоза в крови горит минуту, то глюкоза в печени горит 20 минут. А тренировка когда начинается? Когда это все сгорит, тогда только начинается тренировка. А это — разминка, нам продают первую минуту, конечно.
СУ: Да, я это называю букмекерская аналитика. Тогда лучше ставки делайте на спорт, это веселее. Зачем это? Комментируйте футбольные и прочие команды, там действительно важна первая минута, очень важна, и матч имеет точное окончание, есть точное время, когда он закончится, есть счет на табло. Это и есть желание разбить большой, длинный, столетний политический конфликт на маленькие отрезки. Метафора родилась: линию разбить на отрезки, а потом, в конце концов, на точки. Как я думал, и как я стараюсь применять ценности — параллельно нужно удерживать идею, к которой имеет отношение эта ценность и принцип, то есть, от чего мы пляшем. И тогда это упорядочивается.
ТС: Принято, как ты говоришь.
СУ: Да, отлично. Еще вопрос один я тебе хотел задать про values. Ты вкратце коснулся, я бы хотел, чтобы мы его разобрали. Я профдеформирован, я везде вижу — не рептилоидов, конечно, но злую волю, то есть, архитектора. Тем более, что мы противостоим людям, которые собаку съели на маркетинге, на соблазне. Не является ли то, что мы к самим ценностям прицепились, а не ко всей парадигме, связанной с этим направлением, элементом того, что это калька с тех самых values? Это нас сильно запутывает. Так мы вышли на «драгоценности». Поэтому мы костыли постоянно ставим: «традиционные ценности», «духовные ценности».
ТС: Прежде всего, понимаешь, сами по себе эти словосочетания абсолютно пустые, ведь их произносят, как правило, особенно публично, люди, которые после этого хотят что-то получить за то, что они сказали эти слова. Должность или гонорар. «Я же сказал правильные слова».
СУ: То есть, у них, получается, это имеет капитализацию.
ТС: Да. Я не могу забыть, что спросил один деятель среднего уровня, не самый незаметный, но и не самый большой, в этом смысле типический нашей коммуникативной среды, работающий в СМИ, и, видимо, как он сам считает, в пропаганде. «Ну, какие сегодня будем пихать слова?» Это я дословно привожу цитату.
СУ: О, так это про внушение то самое.
ТС: Внушение — это вещь очень уважаемая там, где действительно умеют внушать. Но внушают ведь не словами. Суггестивные явления на другом построены, не на самих словах. А этот человек был убежден, что он торгует словами буквально.
СУ: А, в смысле, не имеет значения, что мы обсуждаем, а что мы произносим, да?
ТС: Конечно. А если бы это было только один раз. В другой раз я присутствовал на совещании, где очень уважаемые деятели телевидения всерьез между собой обсуждали, какие слова являются главными сейчас. Слова, не понятия, не принципы, не идеи. Слова. Они же слова произносят. Они буквально так это и обсуждали. Они даже словарик составляли. Я в конце этого обсуждения спросил, хорошо, слова, ладно, скажите, а где слова — Бог, любовь и что-то там еще? Если уж просто про слова идет речь. А их в словаре, кстати, не оказалось. Так что, слова тоже не безобидные. В чем тут дело.
Если мы говорим одни слова, то не говорим другие.
И «пихать слова» — это не так уж безобидно. Это определенное действие. Главное, что они занимают место других слов. И когда я слышу «для нас сейчас самое главное — духовные ценности»… О, как интересно. Кто бы мне объяснил из вас, что вы имеете в виду. А ничего они не имеют в виду. Главное, что они не называют сами ценности. Потому что они их боятся, как огня. Не дай-то бог, на самом деле, проявятся какие-то ценности. Ты же за них должен будешь пострадать. Вместо того чтобы получить гонорар или должность. Понимаешь, какое дело. Поэтому — давайте-ка мы ограничимся духовными ценностями или традиционными ценностями.
Кстати, надо отдать должное нашему конституционному процессу, что кое-какие вещи были включены в текст Конституции прямо, а не через это псевдообобщение, за которым можно спрятать все что угодно.
СУ: Да, если будет ситуация с драгоценностями, то мы прекрасно понимаем, что изготовление фальшивых драгоценностей, выдача фальшивых драгоценностей за настоящие и вообще имитация драгоценностей и создание моды на то, чего не является драгоценностями, но люди считают это драгоценностью, это очень древняя индустрия. Фарисеев в этом обвиняли, правильно?
ТС: Да.
СУ: Да, согласен. Меня очень пугает обсуждение ценностей без самих ценностей.
ТС: Без самих ценностей. «Давайте обойдемся без них».
СУ: В моей картине мира, то есть без принципов и без идей — это возможность протащить, под брендом, как мы знаем, можно все что угодно. Бренд — это такая конструкция, которая заполняет ваше сознание и не заставляет думать о характеристиках продукта, или товара, идеи. То, что вам маркетингово продают. Боюсь, что надувается большой пузырь ценностей, внутри которого могут проходить нездоровые процессы. И за этими процессами надо наблюдать.
ТС: Ты сейчас сказал, это же у Владимира Семеновича Высоцкого есть:
СУ: Да. И помнишь еще, тоже про ценности у Высоцкого, «Пародия на плохой детектив».
Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной
То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив.
На что была атака американского шпиона, которого раскрыл советский гражданин, который оказался чекистом. Он же тоже охарактеризован через ценности Высоцким в одной строке:
Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,
Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.
Характеристика. Потом поймали шпиона,
Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он,
Был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.
В одной песне история про ценности, и они названы словами. И что такое ценности, как мы за них боремся с американцами, победу одержали, и все это в юмористической форме. Это заготовка у меня была, раз Высоцкого мы под финал коснулись. «Пародия на плохой детектив». Про ценности.
Тимофей Николаевич, спасибо тебе за порцию чистоты понимания. Есть о чем подумать в субботу и не только.
ТС: Вам спасибо.
СУ: До новых встреч. Уважаемые слушатели, напоминаю, это наша постоянная рубрика бесед с Тимофеем Николаевичем Сергейцевым, русским философом и методологом, а также автором множества книг. «Идеология русской государственности» всем надо читать, но аккуратно, там надо постепенно двигаться. И фильм «Матч». Еще и режиссер, автор сценария фильма «Матч». До новых встреч.
С самыми пытливыми встретимся вечером в НЭПе. Пока.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Группа в ВКонтакте. КВойны. Семён Уралов и команда
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
4 / 0