Семён Уралов: Здравствуйте, уважаемые слушатели. Суббота, 12 октября, а значит самое время Философского субботника с Тимофеем Николаевичем Сергейцевым, русским философом и методологом. Кто присоединился впервые, прослушайте первые 7-8 выпусков — там вся база.
Мы, когда настраиваемся на беседу, всегда слушаем музыку, потому что слова и музыка всегда имеют значение. Сегодня у нас тема не очень серьезная, но настраивались мы под правильную детскую песню, которую все должны знать — «Пропала собака».
Тимофей Николаевич, приветствую. Почему на тему квадроберов и конструирования идентичностей настраивались под эту песню?
Тимофей Сергейцев: Потому, что в ней хорошо выражено, как дети любят собачек и других животных, в принципе, тоже. Это не в одном художественном произведении есть, но в книге о Малыше и Карлсоне есть этот эпизод, когда ему дарят щенка. Это литературный штамп, в общем-то. А тут у нас дети сами захотели быть собаками, может быть, еще кем-то. Это просто некоторая точка отсчета эмоциональная и, я бы сказал, даже и онтологическая, наверное, тоже:
как мы относимся к животным, зачем они нам нужны, для чего? И что случилось вдруг, что мы сами захотели ими стать?
СУ: Залог понятен.
ТС: Что за этим стоит. А дальше ты обозначь тему, потому что это твоя постановка темы.
СУ: Смотри. Хотелось бы с двух сторон разобрать. С одной стороны, действительно, что это значит, и насколько это естественно? Я исхожу из того, что, действительно, детям естественно переодеваться в зверушек, и это нормально. Вопрос, где они это делают и как делают. И действительно, связь через животных, подражание — может ли это быть бичом наших современных городов, где нет естественной среды? С этой стороны. Насколько это явление естественно исторически, можно сказать. А второе — это реакция нашего общества и медиасообщества. Видно, что тему тянут за уши, тянут с прикупом и других тем, которые идут, с одной стороны, по поводу борьбы с ЛГБТ-сообществом, с другой стороны — по поводу стимулирования деторождения и укрепления семьи. Разобрать медиа-феномен, почему взорвалось или взрывают наше общество. И насколько это естественно. Или надо отнестись к этому как к очередному пузырю, который не имеет значения. То есть координаты для себя собрать. Такая была идея.
ТС: Хорошо. Отреагируем, как органы, в которые пишут заявления. Они должны отреагировать, и мы отреагируем.
СУ: Дать оценку. Помнишь политинформацию?
ТС: Да. Мы. как служба охраны смыслового порядка, отреагируем на заявление граждан. Если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно. Понятно, что тут налицо все признаки искусственно-технического продвижения определенной субкультуры, моды. Странно было бы все это представлять, как естественный процесс. С чего вдруг? Давай отдадим должное: изображать собаку, именно собаку начал кто у нас? Это произошло до того, как японец, которому источники приписывают спортивное, его зовут Ито Кэнити, который начал исследовать на себе биомеханику мартышки и бегать на четвереньках. И даже поставил рекорд, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса. Бегать он начал еще в 2008 году, а вопросом заинтересовался еще раньше. И Википедия возводит движение квадроберов к этому персонажу, к этому человеку.
Но это пустяки, на мой взгляд. Кто у нас придумал собаку изображать? Помнишь? Это наш, отечественный.
СУ: Ты имеешь в виду у Булгакова?
ТС: Нет. Булгаков — это литературный источник. А я имею в виду человека, с руками и ногами. Сейчас будет 30 лет этому событию, в конце ноября.
СУ: Когда в клетку какой-то художник залез?
ТС: Его зовут Олег Кулик, и он залез не в клетку, он начал это делать на пороге галереи Марата Гельмана. Куда он, с его слов, нанялся в качестве цепного пса. Гельман сначала посмеялся, а потом вдруг понял, что — это же перформанс. Он действительно в голом виде на цепи, в ошейнике, на поводке бросался на посетителей галереи. Это было в конце ноября, не помню точное число, двадцатые числа [23.11.1994] 1994-го года. Это крепко-накрепко связано с той всей нашей ситуацией, я бы назвал ее даже культурно-исторической, а не просто политической, которая называется — девяностые. 1994 год — это, наверное, пик. Потому что разрешился кризис власти в октябре 1993 у нас, за год до этого, и наступили полноценные, полноформатные девяностые с их полным нигилизмом в отношении всей предшествующей нашей истории, культуры.
А Олег Кулик — это просто персонаж, на котором все проявилось в полной мере. Он это придумал в какой-то момент. Сам он это объясняет, что он — сидя без денег как никому не нужный современный художник, но без особой рефлексии того, а нужно ли то дело, чем он занимается, людям, или, скажем, если оно нужно ему самому только, то почему бы тогда и не смириться с тем, что за это не платят — он себя почувствовал, что как собака бегает по улицам, это его внутреннее самоощущение. А потом он, со свойственной ему своеобразной рефлексией, решил, почему бы ему и правда не стать собакой. Это радикальный вариант. Никаких масок он не использовал. Использовался только ошейник и цепь, чтобы обозначить собачью идентичность. А больше на нем ничего не было.
Он как те персонажи у Стругацких, помнишь, описывают, немножко иронизируя над авторами, которые составляют такие тексты: в комнату вошел человек в галстуке и пенсне. Соответственно, из этого следует что, больше на нем ничего не было. Так же и здесь. То есть полностью в первозданном виде, в чем мать родила, Олег нацепил на себя ошейник и цепь. Призвал к участию в акции другого художника. И в этом виде они выступили сначала на пороге галереи Марата Гельмана. Кстати, надо, наверное, говорить, что он — иноагент, я не помню, иноагент он или нет. Это не реклама его персоны, это просто факт исторический. А на следующий год он повез эту трагикомедию в Цюрих, и там уже этот бедлам они устроили на пороге некоей швейцарской галереи, где показывали работы Нико Пиросмани и других людей.
Его приняла полиция, естественно, которая не поняла, что это высокое искусство. Был скандал, который усилил действие перформанса, как считают его авторы. Так что сердцевина этого дела у нас отечественного производства, наша собственная. Она ниоткуда не была импортирована. Другое дело, что понадобилось 30 лет, пока эта тема дозрела до коммерческой продажи. Но настораживает, что тема не протухла. Она существует. Более того, она существует именно в том слое исторического процесса, где происходит появление новых людей, воспроизводство человека. Кулик-то был отчаявшимся маргиналом, взрослым человеком к тому моменту, когда он это все из себя вытащил на всеобщее обозрение. Свою собственную самооценку продемонстрировал всем. И тут вроде все ясно.
А когда это все разбавляется в известной пропорции и начинает продаваться детям, то это означает, что, видимо, что-то из этой эпохи не только сохранилось в нашей жизни, но и укрепилось, пустило в ней корни. А также это, видимо, не только у нас происходит. Это не вопрос национального бедствия. То, что стоит за этим — это более широкое явление. В чем оно выражается, можно обсудить.
Что касается медиа и медиа-реакции, тут все достаточно традиционно. У нас же всю медиасреду можно охарактеризовать как среду малого и среднего предпринимательства или как мелкобуржуазную, если пользоваться терминологией столетней давности. Она вся нуждается в подписчиках, в аудитории. Любой скандал она расценивает как повод для своего заработка. Стратегии никакой у нее нет. То есть это все — предприниматели малой или средней руки. Даже если они возражают чему-то, они все равно заинтересованы в скандальном характере этого своего возражения. Естественно, что тема получает дополнительную рекламу. Когда ее проклинают и шельмуют, но делают это с истерикой и соответствующей скандальной интонацией, это только привлекает публику. Что и требуется малому предпринимателю, мелкобуржуазному элементу, который, как говорили классики, представляет из себя в принципе в культурном плане законченную сволочь, если он занимается не непосредственной торговлей чем-то полезным, а начинает высказываться за пределами своего этого дела.
А те, кто в принципе торгует мнениями и картинками — а что еще им остается? Понятно, что они идут в русле. Честно говоря, тут я думаю, что мы больше ничего не откроем. Кроме того, что участвуют они в технологии продвижения этой всей ерунды. Но продвигается это, естественно, в некоей безобидной форме и в игровой форме. И это служит аргументом для продвижения, причем аргументом универсального характера, всеобщего. Игра — это же не страшно, правда? Игра на то и игра, что она не несет собой рисков, как бы. И в принципе, как любая игромания или лудомания, распространяется.
Идеология на этот счет что говорит? Идеологическая работа Хейзинги «Человек играющий» хорошо описывает саму эту идеологему. Вообще, в принципе, что еще человек может в своей жизни? Он же смертен. На какие серьезные дела он может претендовать? Поэтому, в принципе, любое занятие человека более-менее свободное, естественно, неподневольное — это игра. Это некая вершина, до которой может дойти человек. В эту же точку упирался Герман Гессе с его «Игрой в бисер». Если психологов мы возьмем, многие до этого дошли и там остановились. Давай возьмем Берна «Игры, в которые играют люди». Эта книжка и еще целый ряд других, которые он написал. Потому что, в принципе, а что такого? А что такого? Дети играют.
И эта сама идеологема безопасности игры, потому что это — всего лишь игра, универсально защищает это продвижение.
Но потом, не знаю, как ты, а я помню, что в детском садике у нас редкий утренник обходился без зайчиков. То есть, когда детей одевали в зайчиков, у них были ушки, хвостики, и зайчики изображали зайчиков. Но тут в чем дело? Это все-таки была постановка. Жанр там был. Это сценическое действие.
СУ: И еще привязанная к возрасту.
ТС: Конечно. И под контролем педагогов. Потому что воспитатели детского сада это были профессиональные педагоги, закончившие соответствующие заведения. Им дали педагогическое образование. А тут идея другая, что это будет дело, которым будет заниматься так называемое детское общество. То есть, то, что происходит между детьми принципиально без контроля взрослых, на основах детской самоорганизации.
СУ: Или, Тимофей Николаевич, под контролем непонятных взрослых в смартфонах.
ТС: Это понятно. Но я имею в виду буквально ситуацию наличия педагога, не просто взрослого, а взрослого, у которого есть цель все-таки воспитания детей. Это либо родители, либо педагоги. Других вариантов-то нет. И они не бывают в смартфоне. То, что это чья-то технология, которая кем-то контролируется, само собой. Но контролируется при этом именно работа этой технологии.
Никто не контролирует и никто не ставит себе целью воспитание. Там цель прямо обратная. Как сейчас принято говорить: расчеловечивание.
Можно по-разному это объяснять. Но эмпирическим носителем этой игры, кого мы можем зафиксировать, является детское общество. Дети остаются предоставлены сами себе и между собой начинают выяснять отношения и строить некоторую социальную структуру. То, что, например, описано в «Повелителе мух» Уильяма Голдинга как детское общество.
Оно чем характеризуется? В нем власть есть, а культуры, закона государства и цивилизации в нем нет. Откуда им взяться-то там? На чем, собственно, строилась вся работа Макаренко. На том, что надо достроить детское общество, где дети вырвались из-под любого педагогического авторитета взрослых, и творят черт-те что и друг с другом, и со всеми остальными, кто им попадается на пути. Надо достроить это их общество до полного. Грубо говоря, до древнегреческого полиса. Чтобы появился совет, суд появился, который они сами же будут вести, и ответственность за свои поступки. И возможно это только при наличии педагогического контроля. То есть это без самого Макаренко было бы невозможно. За что преследовали Макаренко абсолютно все педагогические деятели того времени? За что они его пытались просто предать, что называется, суду и распять?
За то, что он покушается на свободу личности. Потому что все наши теоретики тогдашние, а если посмотреть историю нашей отечественной педагогической мысли, то не только тогдашние, но и вплоть до сегодняшнего дня прослеживается вся эта идеология. Как же? Мы должны предоставить ребенку свободу, чтобы его личность развивалась свободно, нельзя его принуждать к этому всему порядку. И кто защитил Макаренко от нашего педагогического сообщества? Его защитили работники НКВД. Потому что жить колонии Макаренко просто в окружении советской власти и педагогического начальства не вышло.
Я очень рекомендую прочесть, я, уже по-моему, один раз это делал, но тема такая, что есть смысл еще раз об этом сказать. Издательство «Питер» по нашему предложению с Дмитрием Куликовым издало дополнительным тиражом, достаточно большим, полную версию «Педагогической поэмы». Правда, это не первое издание полной версии. Первое издание сделали энтузиасты и хранители наследия Макаренко. Это издание очень быстро разошлось, и исчезло из продажи. Мы предложили издательству «Питер» приобрести права и издать это еще раз. И там есть небольшие вступительные статьи, моя и Дмитрия. Это без купюр. «Педагогическую поэму» издавали миллион раз при советской власти, в самых разных изданиях, но с большими купюрами. Это [издание] без купюр, и при том, что эти купюры выделены курсивом, так что можно понять, что именно было исключено из текста Макаренко.
Там картина очень любопытная. В первую очередь Макаренко делал детей людьми. Даже не гражданами, потому что это уже второй эшелон педагогических целей. А первый заключается в том, чтобы ребенок стал человеком, потому что он сам по себе не может им стать, из себя самого. И детское общество не может сделать его человеком. А зверем оно его сделать может. Это точно известно. И предложение нам поиграть в зверьков далеко не безобидно, потому что играть предлагают в рамках детского общества. И я настоятельно рекомендую ознакомиться с творчеством Олега Кулика в его первозданном виде: есть и фотографии, есть и видео, есть и описание этого «высокого» художественного достижения. В принципе, Олегу надо сказать за это спасибо, потому что он обнародовал суть дела. Она известна. Что это такое,
если человек отказывается от преодоления трудностей, то, в принципе, он может регрессировать, упростить себя и стать животным.
А что такого? А что такого-то? И все. Кстати, еще очень интересная есть вещь. Если это не только мое наблюдение, оно есть, по-моему, у Галковского, и не только. Один товарищ мне это сам по себе рассказывал. Висела в Риге реклама крупного шведского банка, одного из двух или трех, которые захватили эту территорию в свое время. Там клиенты банка все изображены такими милыми зверьками. Самыми разными: собачки, лисы, и так далее. Они все там, кто где: кто у банкомата нарисован, кто в очереди стоит, кто стоит за стойкой и обслуживает. Мой товарищ меня спросил, как ты думаешь, почему тут не люди изображены, а зверьки? Они милые такие, хорошие, красивые. Но ведь мы же не дети. И нам не предлагают поиграть в зверьков. Нам предлагают ими быть, без всяких рамок рефлексивных.
Мы начали с песни, про то, что девочка потеряла собаку, а это ее лучший друг. Девочка чем занята? Она занята очеловечиванием собаки.
Не она превращается в собаку, а собака превращается в человека. Тем же самым занята была вся наша детская литература там, где героями рассказа, изложения, сюжета были всякие зверушки. Они очеловечиваются. Не мы ими становимся, а они становятся нами. То есть это прямо противоположный вектор движения. Уже и онтологически. Можно задать вопрос, игра ли это? То есть на самом ли деле это происходит? Если это происходит с игрушечными зверьками, то есть с теми игрушками, которые есть у ребенка, самыми разными, будь то плюшевый медведь, или даже уже щенок плюшевый, то это, конечно, игра. Но она же встроена в некоторую реальность, потому что ведь животные-то действительно очеловечиваются, на самом деле. В общении с человеком они даже становятся частью человеческой деятельности и частью человеческого общества.
Cобака-поводырь, служебная собака, слон, который служит в цирке, и дальше это перечислять можно до бесконечности. Они включаются в человеческий мир на самом деле, реально, они начинают понимать человеческую речь, вступать с людьми в отношения по модели человеческих отношений. И они даже начинают кое-что рассказывать человеку о своем мире, из которого они пришли. И вектор прямо обратный: он заключается во включении животного мира в человеческий, а не в возврате человека в мир животных. А нам предлагается технология именно регресса, возврата. Давайте-ка мы вернемся. А тут есть любопытное обстоятельство: человек — это устройство и организм необратимых изменений; никуда вернуться невозможно, можно только разложиться и деградировать, что не есть возврат, потому что ты просто тогда превращаешься в совсем другое существо.
Человек, который хочет вернуться в свое животное состояние, он не становится животным. Правда, он при этом перестает быть человеком. А кем он становится? Это интересный вопрос. Но вернуться нельзя. Это невозможно. Эта необратимость процесса восхождения, я бы так сказал, — это и есть главное качество определяющее то, что такое человек. Можно сказать еще проще, короче, точнее.
Человек — это необратимость.
Он необратим. Страх перед знанием, например. Узнав, уже нельзя отказаться от того, что ты знаешь. Можно только попытаться забыть. Но когда ты начнешь забывать, ты забудешь и многое другое. Очень даже может быть, что ты самого себя вообще забудешь. Разрушить и убить можно, а вернуться нельзя. А нам предлагают вернуться.
Это означает, что нам предлагают самоубийство.
Как хочешь, крути-верти, но получается-то именно так. А вроде такая безобидная тема. Пусть дети играют. Но с детьми делали и не такое. Есть такой эпизод в западной истории — тут она четко в своем русле движется и никак с нами не пересекается. Были крестовые походы. В какое только бесчинство они не превращались. Туда ходили рыцари, которым другого занятия не было. Но был и крестовый поход детей. Тоже был.
Детей отправили в крестовый поход. Но надо сказать, что большое количество померло по дороге, остальных продали в рабство, кого куда, для чего, собственно, все это организовывалось. Так что это не впервой. В принципе, не впервой. И тут же есть определенное отношение к детям. Я бы его назвал инвестиционным. Что дети ничего не стоят. Они же еще с этой точки зрения, капитальной, фондовой еще малоценны. В них еще ничего не вложено. Подумаешь, пойдут в расход, и что?
А у нас другая концепция детства. Почему мы так ценим детей? Почему мы готовы за них отдать очень много, если не все? Не вдаваясь в подробности, что можно сказать о смысле детства? А это ведь то состояние, когда человек ближе всего к раю. Когда он может воспринять и вспомнить райское состояние, возврата в которое потом в своей взрослой жизни он должен будет добиваться, преодолевая собственную порочность и греховность. Но как ребенок, он первоначально невинен. И если его сознательно кто-то не испортил, некоторое время он может находиться в этом состоянии воспоминаний, анамнеза по Платону, того, что было до грехопадения. Дальше, конечно, человеческая судьба возьмет свое. Он вынужден будет повзрослеть и согрешить. И потом с этим бороться, противостоять этому. Поэтому мы считаем, что детство надо охранять.
Но это если мы верим в то, во что мы верим. А в религии денег дети ничего не стоят. В них же ничего еще не вложено. Подумаешь, родились, еще родить можно. Делов-то — 9 месяцев, и готово. И поэтому я так думаю, что это без всякого кошмара, без закошмаривания. Другое дело, нужно понимать, что любое такое поветрие, которое запускается, конечно, кого-то захватывает. Грубо говоря, приведет ли оно к катастрофе, потому что нас уничтожит это поветрие. Это вряд ли, конечно.
Оно скорее находится в рамках стратегии тысячи порезов. Это еще один порез. Еще одна нанесенная рана. Давайте какое-то число детей в это дело вовлечем. Пускай они гавкают и кусаются. А всем остальным будет запрещено этому мешать, это же свободный выбор ребенка, это свобода его личности. Правильно? Она в чем заключается? А он не хочет быть человеком. Он играет в не-человека, в возврат в иное, до-человеческое состояние. Почему мы должны запрещать ему в это играть? Давайте лучше мы сделаем это предметом коммерции. Продадим аксессуары. Чем плохо? Увеличим валовый доход.
Еще есть интересный момент. Помнишь, какое еще есть важнейшее произведение товарища Оруэлла после романа «1984»?
СУ: «Скотный двор» ты имеешь в виду?
ТС: «Скотный двор», да. Там, ведь понятно, что речь идет о человеческом обществе, да? А фермер, которого изгнали животные, — это Бог. То есть все сдвинуто как бы на один регистр. Почему люди изображены как животные? В чем дело?
СУ: Оскотинились.
ТС: Ответ дан в самой структуре сюжета. Без Бога люди становятся животными, разумеется. То есть у них ничего другого не остается. Но это уже не будут те животные, которые были в присутствии Бога и человека, у которых был номер третий в иерархии бытия. Это будет нечто совсем иное. Поэтому я считаю, что к этому относиться легкомысленно не следует. Это, в общем, нападение. Нападение на наше слабое место.
Если мы посмотрим, как развивалась социокультурная ситуация после прекращения существования Советского Союза, то понятно, что экономический кризис был наиболее заметной частью этой ситуации. Распад старых хозяйственных организмов, плановых. Точнее, не плановых, а административных. Плановое хозяйство у нас исчезло вместе со Сталиным, через очень короткое время после его смерти. Плановое хозяйство тогда закончилось. После него осталось только административно организованное. В 1991 году ему пришел кирдык окончательный. И экономическая катастрофа очевидна была. А что произошло со сферой воспитания, образования и воспроизводства человека? И культура туда входит. Этот распад не столь очевиден, и он-то не стал той первой реальностью, с которой начали работать.
И этот взрыв еще продолжается, осколки продолжают лететь.
Не надо понимать меня как алармиста и катастрофиста, но надо понимать, что был многослойный процесс распада. И переделка педагогики, всей педагогики: той, которая в семье, той, которая в школе, той, которая в обществе, общественная педагогика. Это все впереди. Если с экономической реорганизацией мы продвинулись достаточно далеко, то с этой сферой — там начать и кончить. И атака туда и направлена, потому что раз мы в ней слабы, а это и есть наше слабое место на сегодняшний день, стратегически слабое, так надо туда бить, разумеется. Квадроберы — это всего лишь один из эпизодов этой борьбы. Против чего направлено? Против любого педагогического авторитета: родительского, школьного, общественного, культурного, религиозного, церковного.
Если ты пойдешь в храм и спросишь там, что это такое, там с ответом не затруднятся, правда? И не будут особо долго философствовать. Потому что известно, что человек создан по образу и подобию Божьему, а не собачьему, при всем уважении к собаке как к другу человека. Человек создан по образу и подобию с-выше, а не с-ниже, вот и все. Вот что тебе скажут в любом храме. И тут особо не о чем будет дебаты вести.
И уничтожение педагогического авторитета, это и есть, может быть, первая и прямая цель импорта модели поведения.
Тут дело даже не в идентичности. Идентичность возникает потом, как приговор. Когда человек уже потом начинает бросаться и кусаться. А раз он уже научился на людей бросаться и кусаться, так он уже научится и оскорблять, и убивать, и обворовывать, и все что угодно другое с ними делать. А чего? Они другого не заслуживают. Экспортируется, импортируется модель поведения. А какова главная фигура этого поведения? Отсутствие педагогического авторитета. Вот — я хожу на четвереньках и мяукаю. И значит, я слов не понимаю, и слова ко мне не относятся. Можете меня погладить, это мне нравится. А если вы будете делать что-то, что мне не нравится, я буду на вас лаять и кусаться. В принципе, и масочка за 10 долларов, варежки, чтобы не поцарапать пальцы об асфальт. Про родителей, которые это поощряют, что можно сказать? Что они дураки. По-доброму я это сказал.
СУ: Либо они такие же.
ТС: Это уже генезис дурости. Он разный. Может, они уже тоже такие же. Кстати, хорошая идея, почему бы не продавать соответствующие аксессуары и родителям квадроберов. Они тогда — старшие собачки и кошечки, правда? Предлагается именно это. Отказ от человеческого образа. Элита, которая все-таки является для человека образцом.
Как-то так. Давай пообсуждаем. Я бы не хотел монологом.
СУ: Да, давай. Мы, конечно, очень много где пересекаемся. Но я все-таки через профдеформацию. И, может, ты расширишь и углубишь. Действительно, это тест, испытание того, какая часть нашего общества продолжает управляться извне с помощью медиасигналов, которые можно назвать в рамках когнитивных войн импульсами, которые запускаются. И то, что в советской культуре называли преклонением перед Западом, были такие штампы, на самом деле, в другом дело. Ты тут внес абсолютно важнейший фактор воспитания и авторитета. Людям, которые таким образом уже воспитаны, важно еще чувствовать стайность.
Чем мы начали отличаться от животных? Мы объединились в племя. А состояние животного — он единичная [особь], но они тоже коллективные. У них — состояние стада, когда они мирные животные. И состояние стаи, что свойственно уже хищникам. В этом смысле что я увидел. Первое. Какая часть нашего общества продолжает управляться такими импульсами, явно наши оппоненты проверяют, какие рычажки воздействия у них еще остались. Они постоянно это пробуют. Все-таки прецедентное мышление и технологии, а их надо постоянно тестировать. Это первое.
Второе. Это меня поразило в очередной раз, и расстроило. То, что ты назвал людьми с мелкобуржуазным медиамышлением. Для меня это медийщики контуженные, которым надо бежать за тем, за чем бежать. Как наши с радостью начали продавать эту тему, не понимая, что этим и манипулируют. И третье, что меня волнует. Пока что это стимуляция создания стадного инстинкта. Потому что стадо миролюбиво. А как стадо может превращаться в стаю? И может ли? Это для меня открытый вопрос, за которым я наблюдаю в рамках своей профдеформации и изучения теории биодронов. То, о чем я много думаю. Для меня эти квадроберы — это заготовки для биодронов, как полено для Буратино.
ТС: Это очень точно. Единственное, извини, что я перебиваю, я забуду иначе.
Стадо — это не естественное состояние животного мира. Стадо — это форма организации уже одомашненных животных. Стадо — это то, что пасет пастух, у которого есть еще и овчарки. Слово «овчарка» — однокоренное со словом «овца». Это та, которая овцами занимается — овчарка. А еще пастух над ней есть. Они опять-таки занимают третью позицию, но уже в человеческом мире, а не в Божьем. Это одомашненные животные. А стаи — это животные, предоставленные сами себе. Да, у них есть коллективы, конечно. У них много чего есть социального. В этом смысле отличия наши от животных заключаются не в социальной организации.
Социальная организация в животном мире присутствует, причем самая разная. Есть волчьи стаи. Есть стаи обезьян со структурами лидерства. Есть то, как живут львы, тигры, там другая структура. Есть такие коллективные существа, как муравьи, пчелы, термиты, у которых организация, с нашей точки зрения, скорее тоталитарная, чем демократическая. Там все строго расписано. Что мы как-то превзошли животный мир по сложности форм социальной организации, я сомневаюсь в этом сильно. Скорее, если нашу социальную организацию оставить без культурной крышки, рамки и подложки, тогда мы в этом отношении по социальным признакам ничем от животных отличаться не будем. Это, кстати, Шпенглер прямо пишет в «Закате Европы» [том II], что если не будет культуры… Под культурой он понимает стремление к духовному росту, к созданию чего-то, что не существует само по себе, чего нет.
Если этот порыв исчезает, и, следовательно, исчезает культура, потому что продукты культурного процесса сами-то по себе мертвы, они ничего в себе сами не содержат, то остается зоология. Он прямо так это и говорит. Да, будут человеческие города, но это всё — зоология. Это прямо термин, который Шпенглер применяет. Поэтому стадо — это уже очеловеченная конструкция. В этом смысле да, если уж там есть животные, то пусть лучше они будут стадом. Потому что в конце концов можно очеловечивать и тех индивидов вида homo sapiens, которые еще не очеловечены. Это, кстати, и есть педагогика, вообще-то говоря.
А стаи — это животные, которые предоставлены сами себе. Но у тех настоящих природных животных — это норма. А что в этом такого? Они так живут. А если стаю образуют люди, мы знаем, как это выглядит. Преступное сообщество любое — это стая. Поскольку любое преступное сообщество строится на отказе от некоторого набора человеческих качеств. От них надо отказаться, иначе ты туда не вступишь. Поэтому — да, конечно, это подготовка к любому виду противочеловеческой деятельности, в том числе и просто к преступной деятельности, не только политически ангажированной. А почему, собственно говоря, это не подготовка к деятельности преступного сообщества? Конечно, подготовка. Масочки надели, погоняло себе выбрали, и — вперед! Извини, я тебя прервал.
СУ: Отлично, ты как раз развил тему. Давай тогда проверь мою гипотезу. Действительно сейчас это — состояние стада, пастухи у них — смартфоны, в данном случае, или овчарки. Овчарка у каждого персональная. На чем ловят? Ловят на здоровом стремлении к коллективности, которая есть и у животных, и у людей.
ТС: А я бы назвал естественным.
СУ: Естественным, да. В стаде быть проще, это действительно проще. Имитация коллектива есть. Овчарка персональная есть, которая тебя пасет. И это отчасти осознанный выбор — забиться в стадо. Вопрос, когда будет выдернута чека у будущего биодрона. Мне кажется, что-то должно произойти для того, чтобы из состояния стада, когда есть пастух, переключились в состояние стаи одни и те же люди. Мне кажется, что технология управления где-то там спрятана. Я бы хотел, чтобы ты меня проверил, туда ли я мыслю или еще куда-то помыслить?
ТС: Там ничего особенного выдергивать не надо. Все уже выдернуто. Они уже готовы. Вопрос только в том, когда появится тот процесс, в котором они будут задействованы. Это не внутри находится, а вовне. Вспомни, как образовался «Правый сектор» (признан экстремистской организацией и запрещен в России), из кого он образовался.
СУ: Сначала были фанаты, заняли место на трибуне.
ТС: Нет, там было с бору по сосенке, были все на свете неформальные, молодежные, и, наверное, даже и детские объединения. Фанаты, как их называют очень точно итальянцы, итальянский язык в этом смысле очень ухватывает суть. Знаешь, как футбольные фанаты по-итальянски называются? Тиффози.
СУ: Это что значит?
ТС: Тиф, есть такая болезнь.
СУ: Типа больные тифом?
ТС: Конечно, которые заражаются друг от друга. Это способ распространения, инфицирования. Тиффози. Тифозные [tifoso]. Так в газетах, в заголовках они называются, не в подворотнях. Эти тиффози, но не только, там же были и реконструкторы, и эльфы, и черта лысого кто еще, и самые разные, так сказать, сектанты и полусектанты, которые до этого как бы играли в свои игры, отделяющие их, кстати, не от общества, а от культуры, в первую очередь. Там самое главное — это культурная гильотина. Отсечь от культурных ресурсов. Потому что иначе человек в культуре свободен относительно коллектива. Ему никакой коллектив не указ. Если он нашел путь в культуру, он начинает принадлежать к такому сообществу людей, среди которых есть и те, кто давно умер, и те, кто еще не родился, а только появятся. Это все есть.
СУ: Он же приобретает коллектив, сверхколлектив таких людей.
ТС: Да, точно, это можно по-зиновьевски сформулировать. Сверхколлектив, конечно. И от всяких местных банд он останется свободным. Самое главное — пресечь контакт с культурой как с сущностью. И технически тоже, перекрыть дорогу к источникам. И они занимаются имитацией. А в тот момент, когда оказывается, что — вот оно, настоящее-то дело, вот оно. Бойня началась, и в ней можно участвовать. То оказывается, что, как ты говоришь, овчарки, тут их приводят. Да, они должны быть в соответствующей сети, эти овчарки. Они их приводят на эту бойню, и те в ней участвуют. Чего вдруг, какое отношение все эти игры в эльфов имеют к протесту против Януковича? Никакого. Но мы-то же уже собрались все вместе. Мы-то хотим другого мира.
Мы играем в эльфов почему? Потому что нам этот мир не нравится, мы хотим другого мира.
Мы же понимаем, при чем тут эльфы. А тут реальное дело со всеми достоинствами реальности, с рисками и призами. И — понеслась душа. Включается это не за счет того, что там внутри что-то. Они уже в этом состоянии готовности к бойне.
СУ: То есть, говоря языком социологии, это у нас блуждающая масса, да? Которая ищет своего применения.
ТС: Да, она ищет своего применения, совершенно верно. И как только это применение появится, как только появится тот фундаментальный процесс, ради которого можно сменить игру на реальность, то человек всегда предпочтет реальность. Игра его к этому готовила всю его жизнь. Теперь, наконец, он может себя проявить по-настоящему.
СУ: Это состояние вечной подготовки?
ТС: Ты ходил по Майдану, когда он был?
СУ: Конечно, много раз.
ТС: Это риторический вопрос. Я знаю, что ты ходил, я просто хочу, чтобы все это знали. И я ходил. Там было великое множество этих самых представителей. Но на самом Майдане еще было люмпена много, да? А отряд застрельщиков — «Правый сектор», который должен был все это превратить в бойню и в войну, и превратил, кстати, в основном был из этих игроков в игры. И тут, кстати, между прочим, обошлись, и квадроберы не понадобились, да?
Квадроберы по типу, я сейчас беру не конкретно только лишь движение квадроберов, а вот такое движение — это попытка уже зайти на детские сообщества, глубже. Потому что есть молодежная байда эта вся, антикультурная и контркультурная. А сейчас делают детскую.
СУ: Таблетку для памяти, нам напомнить. Последний раз в начале СВО, я напоминаю, были попытки вводить такое смешное «ЧВК Редан». Тогда на слуху в медиа было «ЧВК», это тоже про детей, некие сетевые сообщества, чтобы они собирались в больших торговых центрах, и это мы отчасти наблюдали. Технологию обкатывают, наблюдаем в прямом эфире.
ТС: Да, опять-таки, прошу не считать меня алармистом и катастрофистом, но было движение «Синий кит», оно, может и сейчас есть. Меня оно затронуло, потому что ко мне пришел мой товарищ, которого ты тоже знаешь, не буду сейчас имя называть, задействованный даже и в системе отечественной власти, и стал невинно рассказывать, что дочка его заинтересовалась, какие-то они майки должны носить с голубыми китами. Я ему говорю: ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Что это клуб самоубийц детский. «Да ты что!», — он мне… Но, понимаешь, когда дети кончают самоубийством, это, конечно, печально, но ведь есть гораздо более интересная идея. А почему бы этому квадроберу папу и маму не загрызть в какой-то момент? Когда придет время. На каждой кухне есть ножик. Где-нибудь ночью или утром рано. Чтобы стать настоящей собакой — волком. Собака — это, кстати, ведь одомашненное уже существо, а так-то это — волк в исходном, природном смысле.
СУ: Это я и имею в виду, когда говорю: превращение в стайное животное, которому уже нужна охота.
ТС: И вот, пожалуйста, чем тебе не взрыв пейджера. Ты, я так понимаю, это называешь биодронами?
Еще одно, о чем я думаю. Если мы видим в этом манипуляцию коллективностью, то есть понижение до уровня животного, то возникает… Ты отчасти уже ответил, по поводу Макаренко.
ТС: Обрати внимание, понижение, да, но с учетом того, что животным-то нельзя стать, а биодроном можно, как ты его называешь.
СУ: Да, то есть ты будешь думать, что ты животное, а тебя уведут…
ТС: А будешь ты автоматом определенным, да, конечно, в смысле Декарта.
СУ: Либо лечиться, либо в террористы. И в этом смысле, Тимофей, получается, что нам этих людей нужно изымать из общества и прогонять через лагеря по типу макаренковских, то есть им нужно возвращать человеческую коллективность и самих себя?
ТС: Во всяком случае, макаренковский опыт является положительным. И более того, это же не первый опыт. Макаренко это уже 30-ый, а в 20-ые кто этим занимался? Был такой Сорока-Росинский у нас педагог, еще дореволюционных времен, у которого, к сожалению, мало что сохранилось из его текстов. Но это он создал то, о чем фильм был снят, и книжка написана, и благодаря им осталось это в памяти и в культуре нашей — «Республика ШКИД». Школа-коммуна имени Достоевского.
СУ: Да, это фильм Геннадия Полоки, который потом еще «Интервенцию» снял. Легендарный фильм в Советском Союзе.
ТС: Да, но он же описывает реальный педагогический опыт.
СУ: Сразу после революции, еще как гражданская шла. Первая колония Макаренко — тоже период еще гражданской войны?
ТС: Сейчас, у меня «Педагогическая поэма» прямо передо мной.
СУ: Он описывает, что бои с петлюровцами еще шли. Я помню фразу.
ТС: Да, я, наверное, не буду сейчас ни на чем настаивать. Просто я хотел сказать, что его опыт продлился в 30-е годы. А ШКИД закончился раньше.
СУ: То есть, получается, нам к квадроберам нужно относиться как к беспризорникам? Так получается?
ТС: Да, но нужно понимать, что беспризорники были хороши тем, что все-таки они были в чистом виде предоставлены сами себе в условиях социального хаоса, который их окружал. А эти находятся внутри организованной структуры внешнего влияния. Что, с одной стороны, усложняет задачу, потому что это влияние надо ликвидировать. А с другой стороны, упрощает. Потому что, как только ты ликвидируешь это влияние, выключишь, они окажутся слабее, чем беспризорники. Безусловно. Многие из них просто превратятся в обычных испуганных детей, и их можно раскассировать по семьям точно так же. А с беспризорниками так с легкостью не разберешься.
СУ: То есть, первым делом — отключение внешнего влияния, как ни крути. Правильно получается?
ТС: Да, безусловно. И надо, чтобы мы понимали, что это такое. Как, в смысле того, на что это направлено, и каковы механизмы этого вектора агрессии. И мы должны понимать, как это организовано, конечно. Организовано как мода, как поветрие.
СУ: Должны [понять], что разносит. Откуда-то эти язвы занесли, они как-то раздуваются. С учетом персональных овчарок в виде смартфонов, это все можно и нужно изучить. Меня эта ситуация очень напрягает. Мы обсудили, почему. Но при этом я вижу возможность это все подробно изучить. Если понять, откуда они подцепили эту моду, в каких инфопузырях они обращались. Еще интересно изучить мотивацию родителей, тех, кто поддерживает. Судя по всему, есть поколение этой добровольной смены поведения и идентичности. Мне кажется, что можно было бы интересные выводы найти, где они обращаются, откуда цепляют, говоря языком Бехтерева, инфлюенсы мыслительные [психические микробы]. Что можно подцепить бактерию такую, а можно на уровне мысли. Они где-то цепляют это. Это все можно систематизировать.
ТС: Надо конкретно разбираться, как это устроено. В противном случае ничего ты с этим не сделаешь. А нам что пытаются показать? «Это просто рыночное дело, мало ли какие игры есть». Настольные. Мы же с вами не против настольных игр. Но это не настольная игра. Она программирует поведение. И в рамках этой программы она программирует агрессивное поведение, поведение, направленное против любого педагогического авторитета, как минимум, и с онтологией отказа от человеческого способа бытия. В этом смысле, направленное на расчеловечивание со всеми его последствиями. Это и без всякого хайпа. Но что же делать, если это так?
СУ: Принято. Хорошо. У меня еще есть один ракурс, о котором я думал.
ТС: Извини. Есть еще хоббихорсинг. Там, где девочки на палочках гарцуют, то есть дурака валяют, иными словами. И это подается строго как спорт, но я хочу обратить внимание, что это часть той же технологии. Они там изображают всадников, то есть они сами лошадками не становятся, но демонстрируют некоторый регресс к возрасту ребенка в 3 года, когда нормально скакать на палочке и представлять себе, что ты всадник. То есть это все равно реклама регресса. А выглядит очень безобидно.
СУ: Еще аспект, о котором я думаю давно, а тут в мою схему снова уложилась эта история с квадроберами. Это смерть наших городов и дворов в городах. Была некая нормальная карнавальность игр, в том числе и переодевание, организованный [процесс] переодевания в зверушек под присмотром педагога. А еще была сфера двора, которая очень четко огораживала, что это и есть территория игр, где проходят игры с себе подобными. Там установлены сильные социальные связи, потому что во дворе ты знаешь, если кто-то дурак, который дури учит, то ты это понимаешь. А в сети связи короткие. Мне это навеяло, я сейчас читаю американскую книгу, перевод наш любительский «Тревожное поколение», как смартфоны повлияли на социологию.
Вопрос: можно ли без изменения структуры наших городов, особенно человейников… Мы видим, что страдают от этого Москва, Питер, города, в которых уже дворов нет давно, нет культуры детских коллективов, а взяться им больше негде, потому что школы у нас специфические, часть времени там проводится, а досуговая часть практически умерла. Что ты думаешь о связи городов, реального детства и нашего культурного тупика?
ТС: Я скажу, что я думаю. Я заглянул в подсказки. Виктор Николаевич Сорока-Росинский создал школу-коммуну имени Достоевского. И он ее создал раньше, чем начал работать с колонией Макаренко, но ненамного. Ровно 1918-1920 год это все просуществовало. А Макаренко как раз в 1920 году получил в управление эту самую колонию для несовершеннолетних преступников. Так что они буквально шли друг за другом, но не с такой фундаментальной разницей во времени. И Макаренко проработал просто дольше существенно.
Теперь давай вернемся к тому, о чем ты говоришь. Во что мы играли во дворе? Вот мы. Я во что играл. Во-первых, мы играли в войну Великую Отечественную. Мы не в квадроберов играли, не в собак. Это фактический факт. Второе, мы подражали разной взрослой деятельности, например, металлургической. Металл, поддающийся металлургической обработке, так сказать, дворовыми средствами, и доступный во дворе — известно какой, это свинец. Что мы только из него ни делали. Свинец мы добывали из аккумуляторов и из оболочки силовых кабелей. Выплавляли. И выплавляли из него разные фигурки. Литьем занимались. Это два. В-третьих, мы путешествовали по недостроенным домам, которые находятся в процессе строительства. Напротив строился девятиэтажный дом, и в нем было любопытно путешествовать внутри, потому что — идешь, идешь, и вдруг лестница заканчивается, нет лестницы дальше, там перепрыгивать надо через провал. Можешь и струсить, а можешь и прыгнуть.
Четвертое. Мы жгли всевозможные костры, но деревьев, дров у нас не больно много, они все сырые, как правило. Бензин использовали. Добывали бензин там же, на стройке. Иногда я приходил домой, пальто было настолько пропитано бензином, что его можно было от искры зажечь. Что мне говорили по этому поводу родители? Ничего не говорили. Но они знали, что происходит. А мама еще и учительница со стажем. Летом что мы делали? Что мы строили во дворе? Штаб, естественно, а что же еще? Поэтому боюсь, что тут дело не в городах. Я хочу сказать, что ареал наших приключений не ограничивался никак только двором. Это был район все-таки. Мы доходили до известной…
СУ: С каждым возрастом, Тимофей, разрастался ареал.
ТС: Конечно, сначала все начинается во дворе. Все правильно. Я обращаю внимание на то, что двор рассматривался как место безусловно безопасное. И даже если там дрались, то было известно, что ничем плохим это не закончится. Никто никого не убьет. Были известны границы, они были внутри детского общества и в обществе в целом. И потом, нужно не забывать о том, что окна открывались, и звали домой из окна. Прямой был контакт между взрослыми и детей. Обедать, уроки делать. Это не были беспризорники. Эти дети находились на улице, мы, я про себя сейчас говорю. Я думаю, что тут дело не в городской структуре, а в том, что из себя представляет взрослое общество, взрослое сообщество. В кого играют дети? Дети играют, если они нормально играют, если им не предложили играть в какую-то ерунду. Кстати говоря, до квадроберов был же тамагочи, помнишь? Так у нас это не особо прижилось.
СУ: У нас еще чуть-чуть потом ловили смартфонами.
ТС: Покемонов. Причем сначала придумали покемонов. От них пали жертвой тоже некоторые дети, став их фанатами. А потом, когда появились смартфоны, то это было уже второе пришествие покемонов. Потому что первое было еще до того, в виде комиксов.
СУ: Нас вторичной волной накрыло просто.
ТС: Да. Но я на детях своих родственников знаю, что покемоны и в бумажном виде дел наделали. А мы-то играли в людей. И в людей каких? Во взрослых людей. Тех, которые для нас были примером и образцом подражания. Вот во что мы играли, а не в собак и кошек придуманных, несуществующих. Или в каких-то еще существ, которых нет, и не нужно. Мне кажется, что главное все-таки было в этом.
Но городской аспект присутствует. Потому что — да, ты прав. Что такое двор? Во что играют дети? Детям свойственно еще состязаться друг с другом. Они придумывают себе состязательные сюжеты. Проектируются ли новые районы так, что двор — это некое пространство безопасности именно для детского мира и для детского сообщества? Не уверен. Но я не настолько в этом разбираюсь, чтобы выносить какие-то категорические суждения.
Но человек ведь обладает удивительной способностью все осваивать. В этом смысле любое детское сообщество все равно сумеет обыграть любого градостроителя и проектировщика, и использовать то, что предназначено одним образом, по другому назначению, а то, что не предназначалось для чего-то, предназначить. Я думаю, что все-таки первична здесь социокультурная структура основная.
Что из себя представляют взрослые? Я наблюдал на днях сцену интересную. В последние дни затянувшегося октябрьского лета. За городом, в загородном кафе, в эти теплые дни сидит компания любопытная — пять девочек и один мальчик. И, судя по всему, это студенты первого курса, то есть вполне половозрелые особи. А у мальчика день рождения. Видимо, у них такой вуз, где больше девочек, чем мальчиков. Они его поздравляют. Казалось бы, он должен быть там шахом персидским, мягко говоря. А они абсолютно индифферентны. Такое ощущение, что они еще ничего не знают о половом влечении. Они сидят, не знают, чем заняться. Потом начинают играть в какую-то игру запутанную, она была одним из подарков. Там какие-то карточки, на них какие-то вопросы, надо на них отвечать. Они стараются подстроиться под эту игру, которая им неизвестна, понимаешь? Они читают инструкцию сначала. Это не в смартфоне происходит. Это на бумаге. А модель-то поведения уже, я бы сказал, безжизненная абсолютно.
Что с ними случилось? Они что, во дворе не играли? Или что? Еще ты помнишь, в футбол играют и в хоккей во дворе. У нас во дворе моего деда хоккейная коробка стояла, и до сих пор, кстати, стоит. Что только в этой коробке не происходило, внутри. Там гладиаторские бои происходили, и в хоккей мы играли, но коньков ни у кого не было, поэтому в валенках играли на льду. Можешь себе представить, как это, да? Это одни сплошные падения. А эти сидят, и такое ощущение, что они в детском саду еще до сих пор. До конца я не досмотрел, потому что я съел свой обед и удалился. Куда пришить такой кейс?
На них можно надеть любую модель поведения. Любую. Потому что они как бы вне жизни. Город в этом виноват? Или кто? И вообще, виноват ли в этом кто-то, я не знаю. При этом интересно, что произошло, когда они начали пить пиво. Потому что они уже выше восемнадцати, им продали пиво. Девочки выпили так по кружечке и начали добавлять обсценную лексику в свои реплики. Девочки. Мальчик как-то от них отстал в этом деле. Но в принципе ничего не поменялось. Я стал думать, на что это похоже?
Когда-то юноши и девушки в салонах играли в фанты. Но фанты были очень жизнерадостной игрой. И ведь там всегда фант был поводом для какого-то действия, поступка, требующего смелости. А тут было ощущение, что они кроссворд разгадывали. Понимаешь, кроссворд — это здорово, но это занятие для возраста весьма уже пенсионного, а не для восемнадцати – девятнадцати лет. Да еще в коллективе. Да еще в день рождения. Это меня напрягает даже, может быть, больше. Потому что это уход жизни из коллективной формы, я подчеркиваю. Это не значит, что каждый из них обречен на что-то. Нет. Но коллективная форма — безжизненна.
СУ: Да. А коллективность заменяется суррогатными связями.
ТС: Эту игру, в которую они играли, достали, она была в коробке. Там были карточки, отдельно правила, они долго изучали правила, хотя правила были очень простыми. Даже я их понял быстро, сидя за соседним столом. Но им понадобилось довольно много времени, чтобы начать по ним действовать. Что, городская структура здесь виновата? Нет, я думаю. Потом Москва, я думаю, сложный организм. В ней много всего есть. Дворы — это дворы, но сейчас проектируются общественные пространства, парки, набережные, там много чего происходит, но в основном, да, по некоторым заранее предлагаемым моделям. То есть, менее естественно и, соответственно, менее жизненно. Потому что, когда мы в валенках играли на льду в хоккей, то это не спорт, даже не физкультура, это нечто большее. Хоккейная секция — это здорово, но это спорт всего лишь.
СУ: Во дворе в том-то и прикол, что правила придумываются сами участниками.
ТС: Участниками. И самое главное, что не правила там первичны, там первичен смысл ситуации, воображение: во что будем играть. А уж после этого идут и правила под игру. А игру придумывают.
СУ: Я тоже вижу. Двор — это такой переходный мир из детского во взрослый. Я вижу в этом очень большую важность двора.
ТС: Проектировщикам городской среды следовало бы об этом подумать, безусловно. Но одними только их усилиями этого не сделаешь, потому что нужно еще, чтобы в квартирах вокруг этого двора происходило то, что происходило у нас тогда. Я помню валенки, в которых я приходил после этого хоккея, на них на два пальца льда намерзало. Ты понимаешь, да? Их сначала надо было палкой специальной от этого льда отбивать, на лестничной клетке, чтобы только потом можно было их еще как-то занести в квартиру, а потом сушить. Хотя можно было купить коньки. Почему нет? Они были доступны. Но у нас было принято играть в валенках.
СУ: Все в валенках, значит, так и правильно. Что — кто-то будет один в коньках выделываться?
ТС: Правильно. Еще в валенках можно спокойно друг друга пинать, ты никого не поранишь. Только не по лицу. Вот тебе правила простейшие. Забивать шайбу можно было валенком, можно было, разрешалось.
СУ: У нас нечто подобное тоже было.
ТС: Это больше, чем спорт, гораздо больше. Никакой спортивной секцией, тренером и целью победить команду соперника ты это не заменишь. И, кстати, энергии там тратилось гораздо больше, чем на любой тренировке. Надо еще понимать, что нормальной температурой у нас в те времена было, по тогдашнему климату, минус 30. Минус 25 это тепло. Ничего, ни у кого горло не болело. И шарфов никто не носил.
СУ: В Челябинске резко континентальный климат? Там хорошо, как в Сибири.
ТС: Сухой климат. Это значит — солнце днем, но день короткий, правда.
СУ: Здорово, Тимофей Николаевич. Есть о чем подумать. Я сейчас читаю свежую книгу американского социолога Джонатана Хайдта «Тревожное поколение». О том, что происходит с подростками, мальчиками, девочками. Понятно, что я специально беру их картину мира, их общество. Понятно, что мы не настолько копируем. Но медиамодель у нас общая, сети проникали, надо изучать, до чего они дошли. А там уже катастрофически, как они описывают, приводят данные, до 30% детей неспособны изложить то, что они услышали. И запирание внутри домов приводит к увлечению нездоровыми идентичностями, вплоть до смены пола. У нас, слава богу, этой модели нет, а там доходит до этого.
ТС: Когда заняться больше нечем, то да.
СУ Да. Причем это у тех, кто побогаче. Это нездоровые тенденции. Будем, я думаю, еще разбирать.
Спасибо тебе, Тимофей Николаевич, за субботнюю чистоту понимания.
ТС: Да. Вам спасибо, друзья.
СУ: Уважаемые слушатели, я напоминаю, это был «Философский субботник» с русским философом и методологом Тимофеем Николаевичем Сергейцевым.
Содержательный разговор, своевременный. Не планируете ли разговор о “потерянных” поколениях, вошедших во взрослую жизнь в конце 80-х и не востребованных, и поколении родившихся в начале 2000-х, сильно отмеченных американской культурой и сейчас как бы дезориентированных, где, что и кто? В первом случае поколение моих детей, во втором – внуков.
Содержательный разговор, своевременный. Не планируете ли разговор о “потерянных” поколениях, вошедших во взрослую жизнь в конце 80-х и не востребованных, и поколении родившихся в начале 2000-х, сильно отмеченных американской культурой и сейчас как бы дезориентированных, где, что и кто? В первом случае поколение моих детей, во втором – внуков.