Алексей Чадаев. Здравствуйте! Это подкаст «Военно-политическая философия» с Алексеем Чадаевым. И Семен Уралов, как всегда.
Семен Уралов. На посту.
АЧ. И сегодня мы поговорим о городах.
СУ. Тема, которая у нас всплывала многократно. То с одной стороны мы подходили, то с другой. Я сейчас изложу, почему она волнует меня и почему я убежден, что города нам придется видоизменять. Мы все обсуждаем в контексте украинского конфликта. И то, что нам предстоит освобождать и переформировать города, это же приведет к изменению и наших городов. Это тоже неизбежно.
С чем это связано? У нас были города советского типа. Города советского типа были промышленно-индустриальными. То есть развивалось производство, под это проектировались жилые дома и обустраивалась вся жизнь в городе.
После того как произошел слом индустриально-промышленной модели в городах, города стали стремительно западнизироваться, в терминологии Зиновьева. Центр любого города стал в основном производить посреднические услуги, стал превращаться в офис. И его жилые окраины начали переформатироваться в гибридный тип.
У нас нет поясов расселения, нет расизма, национализма западных городов, где – «тут живут только итальянцы»… У нас изначально такого не было. Но за последние 15 лет, особенно это свойственно для наших мегаполисов, в первую очередь в Москве, но и в других больших городах это воспроизводится, все больше в городах появляется этнических анклавов.
Пока это точечные проявления. Это то, чего никогда не было внутри советских и первых постсоветских городов. Этим спекулируют националисты, показывают, сколько детей с нерусскими фамилиями в московских школах, где-нибудь в Котельниках: «а русские ли наши города», на примере отдельных микрорайонов.
Мы видим, что с одной стороны западнизация привела к четкому структурному разделению городов. Очень богатые люди сразу переселились за высокие заборы, это было очень четко видно, в Москве это было сразу видно. Потом подросшая буржуазия заселила ближайшие окраины областных центров. Сначала это было в Москве, потом это воспроизводилось везде.
А окрестности постепенно начали по образу и подобию западных городов превращаться в безумные человейники, куда они начали вытягивать жителей. Получился «взаимный пылесос». Из области все вытягивается в областной центр, областные центры стягиваются в Москву, и в Москве эта вся канитель — по всем кругам от МКАД и внутрь — крутится бесконечно.
Это модель, что — есть офис, куда нужно стремиться. Попав туда, [ты сможешь] достичь всего, что можно.
АЧ. Тебе повезло, ты такой как все.
СУ. Да, да.
А потом, если уж тебе совсем повезло, то — быстро куда-то на периферию своего города, несмотря [на то] где ты реализуешься, в столице, не имеет значения, где.
Города все больше и больше сегрегируются.
Сегрегация финансовая произошла вместе со сломом социально-экономической системы. Это понятно. Но теперь, учитывая, что, к сожалению, миграция из Средней Азии приобретает отчетливый этнический характер, что лично мне не нравится — но как есть, так есть — этим наши города все больше и больше становятся городами западными.
А, с моей точки зрения, это большая ловушка. Это то, что мы видим у них. Мне бы очень не хотелось, чтобы у нас была такая же картина этнических отношений. То есть, ладно, социальное напряжение. А самое главное, я считаю, что в таких городах мы не сможем размножаться. Учитывая, что русский народ и так один из самых малых мировых народов, я не очень понимаю, как в таких городах. Я сам часто жил во всех этих «свечках»…
АЧ. Размножаться не получалось.
СУ. Ну, да, это путь в тупик. Я видел этих людей, с которыми знакомился. [Их жизнь -] это два часа дорога туда, два часа обратно. А потом жизни вообще никакой нет. Ритм жизни человека… Это самые несчастные люди, которые живут между МКАДом и Третьим транспортным кольцом, и особенно в сторону юга — это люди, изможденные самим ритмом жизни.
И это воспроизводится везде. В Новосибирске… То есть столица построила свою модель, которая потом начинает везде воспроизводиться. И даже в каком-нибудь маленьком городе мы все равно видим такой же тип людей. Вот это картина маслом, которую я для себя восстановил. Я бы хотел, чтобы ты проверил: правильно восстановил? Где-то чего-то недоувидел? Как наши города сейчас устроены?
АЧ. Есть такая модная западная дисциплина, а с недавних пор модная так же и у нас, особенно среди продвинутой молодежи, называется урбанизм, урбанистика, или на жаргоне — урбанина.
СУ. Блогеров знаем.
АЧ. Есть специальные такие урбанисты, которые ездят и рассказывают: вот в этом городе — вот это все хорошо, вот в этом городе — не очень, а вот тут… Как правило, недоучки из архитектурного института или что-то такое.
Но в мире большого буржуинства это целая отдельная область жизни. Есть свои гуру, есть набор икон разного урбанизма, есть куча теорий о том, как надо строить города, есть своя история разнообразных проектов будущего городов.
Например, из понятного советскому человеку, у Маяковского было понятие «город-сад».
Через четыре года здесь будет город-сад!
А город-сад как концепция — это как раз британские архитекторы, которые выдвинули теорию, что город будущего должен сочетать все преимущества сельского образа жизни с преимуществами городского образа жизни. То есть городская и не-городская среда должны быть замиксованы таким образом, чтобы и жить практически на природе, и при этом до работы ехать не очень долго и пользоваться всеми благами городского комфорта, связанными с возможностью большому количеству людей жить рядом вместе.
И, конечно, ранний Советский Союз, который был падок на всякие мировые инновации. Дальше инициативу эту как эстафету подхватили немцы: Баухаус, разные немецкие архитектурные бюро.
В общем, в начале XX века была масса интересных концепций о том, как должны изменяться города. Но в общей сложности уже где-то век назад, даже больше, все осознали, что город, каким он получается, каким он выходит, большой промышленный и так далее, это клоака. Это не место для жизни, это место для смерти, это демографический тупик, это биореактор…
СУ. Это Диккенс, сплошной Диккенс, бесконечно воспроизводящийся.
АЧ. …в твоей терминологии, то есть люди, которые от сельской нищеты идут в города за деньгами, за возможностями, и по большей части умирают там, не оставив потомства и прожив довольно-таки мрачную жизнь.
СУ. Про город-сад давай раскатаем. Появилась книга Говарда «Города будущего», как камень, брошенный в воду. Появились товарищества, причем по всему миру. И основа была — город-сад. Я к урбанине этой отношусь как к коучизму, потому что там в основном о том, как нужно все оформить, но о том, какими должны быть горожане, там нет. Город рассматривается просто как набор каких-то зданий.
А в концепции города-сада что было важно — совместное владение и управление. Ключевым был вопрос о земле. Вот чем мы отличаемся, и почему я считаю, что город-сад в нашей русской реальности возможно реализовать, и почему подошло к этому время. Вся Западная Европа — это бесконечные конфликты, кто ленд-лорд, кому земля принадлежит. Ее ничтожно мало, поэтому они вокруг побережья все выстраивают.
Мы находимся в уникальной ситуации, когда у нас и земли навалом, и ресурсов достаточно. Несмотря на северное положение, мы можем эти города как минимум отапливать.
К чему они пришли? Что город, во-первых, это малоэтажная застройка, то, от чего советские люди от этого кайфовали, от образа дома, в котором жил Штирлиц.
АЧ. Или отдельно стоящие коттеджи, или даже дома в линию, но сплошным фасадом. В 2-3 этажа максимум, на тихих улочках. Сейчас остатки этого можно наблюдать в славном городе Калининграде, в районе Амалиенау бывшем, не помню, какой он сейчас, то ли Чапаевский, то ли Буденновский, то ли Кировский, как водится. Там как раз ребята из Баухауса резвились, показывая город-сад на немецкий манер, восточно-прусский, в 20-е, до середины 30-х годов.
СУ. У нас в 20-е годы было очень много экспериментов с городами. Даже в Новосибирске рассматривали [возможность] сделать такой экспериментальный [район], в Москве очень много было таких небольших районов, где экспериментировали. Но вопрос всегда упирался в жителей, которые будут жить там. Создание жилья по типу города-сада, как [предполагали] идеологи, подразумевало широкое самоуправление горожанина. Что та инфраструктура, которая возникнет…
Давай опишем схему города-сада. Это обязательно малоэтажная застройка, это обязательно ограничение общего пространства. Микрорайон, в котором живут, не забором, а как-то выделить.
АЧ. Микрорайон – это советское понятие, которое как раз архитекторы и урбанисты очень не любят. У них ключевая единица – двор, то есть закрытый периметр, наследующий, кстати, еще древнеримскому патио. Представь себе прямоугольную сетку улиц, на них сплошными фасадами выходят дома, а в середине этого квадрата дворы, где, конечно, нет никаких автомобилей, где безопасная территория для детей, где растут деревья.
СУ. Фактически мы получаем Одессу, которая копировалась с Петербурга фасадной застройкой, но в силу теплого хорошего климата все внутренние дворы превращались в маленькие сады.
Все-таки точкой отсчета должен быть двор, не микрорайон.
АЧ. Микрорайон в советской модели – вспомни, как устроен советский микрорайон. Стоят «башни». Внутри них тоже есть двор, причем даже часто стоит детский сад и школа внутри, но, естественно, сплошного фасада никакого нет. Территория проницаемая и в этом смысле не является безопасной. Он больше гораздо, чем квартал в старом городе.
В нем нет социума в том смысле, что все друг друга знают. Почему? Потому что дома большие, высотные, даже собрать общее собрание жильцов, ты как политтехнолог понимаешь, еще в пятиэтажной застройке реально, в девятиэтажной уже проблемно, а все, что выше — без шансов. И люди друг друга не знают.
В этих микрорайонах начинают постепенно царить подростковые банды. Мы по «Слову пацана» знаем, они становятся хозяевами этого микрорайона.
СУ. Я помню конец девяностых, вокруг конечных станций метро в Москве, там — такое кишело, вокруг каждой конечной.
АЧ. Со станциями метро еще проще — это логистическая точка, поэтому там рынок обязательно.
СУ. Дороги в эти микрорайоны прямо кишели такими мелкими шайками. Видно было их, ходили патрули [для защиты] от них, это видно было. Наследие этого.
АЧ. Все так.
Говоря об этажности. В принципе, для архитектора самая [важная] задача — разместить как можно больше людей на ограниченной площади с максимальным комфортом для них для всех. И вроде бы кажется, что вывести в высоту — это самое простое решение. Самое простое и самое удобное.
АЧ. Потому что экономится земля.
СУ. Коммуникации.
АЧ. Да, да, да. Есть ключевой показатель, в том числе и показатель, urban – rural, отличающий городскую – не-городскую черту. Это количество жителей на квадратный километр. Если он ниже определенного уровня — это уже село, выше определенного уровня — это город.
Но как раз советские градостроители в итоге и ушли в высоту. Типа — самым простым способом. Но оказалось, что у этого способа огромная масса издержек совершенно не архитектурного характера. То есть в результате ты действительно получаешь «недосоциум». Люди, которые живут в одном доме, но, естественно, друг друга не знают, никакого общего пространства, собрания, общего места, где они могли бы делать что-то вместе, не существует.
И начинается тот самый процесс атомизации, о котором много говорят. То есть не возникает ничего похожего на соседское сообщество в тех самых городах, «комфортных», «для жизни».
Территория человека — это его квартира. За дверью она заканчивается.
И он дальше едет на работу. А все, что между — это, я бы сказал, больной ландшафт. Больная территория. Бесконечная парковка.
СУ. Ремонт постоянный.
АЧ. Да, бесконечная свалка. Чужие, страшные, опасные люди. Места, где плохо появляться вечером. Нездоровая городская среда.
И поэтому в какой-то момент, ближе к концу века, появилась новая волна пропагандистов малоэтажки.
Возьми этот небоскреб и просто положи его на бок. И все будет то же самое, только лучше.
Почему? Потому что, во-первых, чисто психологически, когда ты живешь в реальности, где здание, сооружение сомасштабны тебе, у тебя меньше дискомфорта, меньше фрустрации. «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой», — этого нет.
СУ. Горизонт виден.
АЧ. Да, да.
Во-вторых, когда здания в горизонтали, конечно, вроде бы чуть-чуть растягиваются коммуникации. До всего — чуть дольше. Но в результате этого получается гораздо более дружественная среда. Легко понять, почему именно в малоэтажном городском пространстве человек чувствует [себя лучше]. На первых этажах — магазинчики и кафешки.
СУ. Бабушки сидят на скамейках.
АЧ. На скамейках сидят бабушки. Где-то садики, огородики при первых этажах. Мансарды. Много зелени. Глаз радуется, человек чувствует, что находится в месте, удобном для жизни. Ну, и плюс, понятно, детские площадки, спортивные площадки, парки-скверики. Все вроде бы не утилитарное, но на самом деле — то, без чего жизни нет.
СУ. Смотри, что получается. Когда застройка малоэтажная, ее можно делать фасадного типа.
АЧ. Конечно. Сплошными фасадами. На Руси сплошными фасадами вообще никогда особо не строили. Этого не было, по понятной простой причине. Строили в основном из дерева, а у дерева известное свойство — горит. Поэтому строить города сплошными фасадами было просто запрещено. Начиная с Даниила Московского, в Московской Руси, каждый дом должен стоять отдельно.
Причем они, знаешь, как сделали? Они взяли из византийского Номоканона, Кормчей книги норму, что дома должны стоять так, чтобы один другому не загораживал вид на море. И эта норма кочевала во все русские градостроительные кодексы. Правда, за отсутствием моря непонятно было, как ее выполнить. Но, тем не менее, норма есть норма. Она исправно переписывалась из века в век. Ну, это понятно, из Константинополя пришла. Но как бы там ни было, у нас сплошными фасадами улицы начали строить только при Петре.
СУ. Поэтому Питер и получился. Задал потом нормы всем остальным городам. В любой город приезжаешь, видишь, — тут начали строить фасадами. Это обычно XIX век.
Смотри, кто может быть субъектом? Мы сами говорим: только при Петре. Это, собственно, государева воля.
АЧ. До того было некоторое выкорчевывание.
Немножко занудства об истории русских городов. Первое. Скандинавские источники. Когда-то скандинавские путешественники назвали Русь гардарикой, что часто переводится нами как «страна городов».
СУ. Так вроде и есть.
АЧ. На самом деле нет. Потому что «гарда» — это никакой не город. «Гарда» — скорее ограда. Проще говоря, страна заборов. На современные языки.
СУ. Город тоже имеет огораживание.
АЧ. Да. И мы и сейчас в этом смысле гардарика, потому что первая вещь, которую строит наш человек, как только у него появляется такая возможность, он строит забор. Причем желательно глухой, чтобы никто за него особо не смотрел. И эта мечта — когда-нибудь уехать из городской квартиры в собственный дом в пригороде, ex urbi, это мечта огородиться забором, чтобы никто не видел.
СУ. Последние 20 лет он мечтает об этом.
АЧ. Но заборы у нас строили всегда. И любили это дело. И советский город — тоже, вспомни, сколько заборов с характерным геометрическим [узором].
СУ. То, что у нас перегораживать любят, это факт.
АЧ. Причем, например, в средневековом русском городе почти не было улиц. Городское сообщество, городской социум боролся с улицей как с явлением. Вместо улиц были так называемые концы. Что такое конец? Это улица, только затупикованная. Чтобы она не была транзитной магистралью, а чтобы…
СУ. Она чем-то заканчивалась.
АЧ. Да, чем-то заканчивалась. Гончарный конец, такой-то…
СУ. Город как лабиринт, в котором только свои должны ориентироваться.
АЧ. Нет, город как зонтичная структура, где — «чужие здесь не ходят». Есть две-три улицы… Тверская улица — типичная улица — сохранилась. Это магистраль, которая ведет в соседнее государство, в Тверское княжество. Или Ордынка.
СУ. Трактами еще называли часто.
АЧ. Да, улица. Трактом она становится, когда выходит за городскую территорию. Внутри города она же улица, а все остальное — это конец. Внутри города. Почему? Потому что не хочется, чтобы чужие ходили. А если чужой случайно не в свой конец забредет, то ему могут и морду набить. «Что ты делаешь в нашем конце?»
Общественными пространствами является, понятно, городская площадь, городской рынок, храм. То, куда все со всех концов собираются. И там происходит социальная жизнь.
СУ. А эти человейники не станут своеобразными концами?
АЧ. Они имеют к этому некоторую тенденцию. Потому что современные жители — точно так же, как русские, тупиковали все, что можно — современные русские люди при первой же возможности ставят везде шлагбаумы. «А нечего шастать». «Нечего проезжать». Они тоже стремятся превратить любую улицу в конец, законцевать ее, я бы даже так сказал. Выгородить.
Это отчасти, конечно, связано с дефицитом парковочных мест. Но не только. В принципе, социум борется с транзитными магистралями. С любыми. Он не хочет быть рядом с транзитной магистралью, с проезжей дорогой.
СУ. Но при этом собирается в города, которые являются транзитными.
АЧ. Это да. Но это потому, что это пространство возможностей. Но это касается зоны приложения усилий. А пространство жизни, его хочется вынести как можно дальше от магистрали.
Далее. Еще одна важная черта русских городов. Изначально, очень давно, гораздо раньше, чем в Советском Союзе придуманы дачи. Сезонность. Зимнее население любого русского города иногда в десяток раз превышало летнее. Летом в городе плохо. Летом в городе вонь. Летом в городе пожары. Летом в городе болезни. Летом в городе плохая вода. Летом в городе остается ровно столько [народу], сколько нужно для обычного поддержания его жизнедеятельности.
А зимой все собираются поближе, потому что экономится тепло, потому что там склад запасов на зиму. То есть
городская жизнь – это зимняя жизнь. И эта летняя-зимняя динамика, такая сезонная миграция, свойственна русским городам испокон веку.
СУ. Северным особенно городам?
АЧ. Любым, потому что на юге — другая проблема. На юге город летом становится раскаленным мешком, в котором невозможно находиться. Тоже — разъезжаются на природу.
СУ. То есть на юге есть два типа города. Краснодар, мегаполис, который застроен частной застройкой, то есть он вполне даже летом [пригоден для жизни]. Ну, он уже разросся. А вот его окраины, которые уже — каменные джунгли, там, конечно, в условиях юга жить в принципе невозможно. И получается, что традиционный Краснодар, который…
АЧ. Краснодар, Екатеринодар – это просто, извини, казачья станица.
СУ. За счет этого сохранен центр, двух-трехэтажный, и поэтому там микроклимат, даже в центре города, даже летом в жару очень достойный.
Ну хорошо, летний-зимний. Но у нас в городах не было никогда сегрегации, районов не было. Это, мне кажется, самая важная характеристика. Ни в русских, ни в советских.
АЧ. У нас было разделение. Но это было разделение не по имущественному принципу. Это было разделение скорее по принципу профессиональному. С тех самых времен, когда: вот тут — живут кожевники, вот тут — бронники.
СУ. Цеховое разделение, то есть.
АЧ. Да. И по топонимике московских улиц, тех, которые сохранили старые названия, легко заметить. Вот Хлебный переулок, вот Скатертный, вот, пожалуйста, тебе Оружейный, вот Большая, Малая, Бронная. Поварская. А вот Хохловка, там хохлы живут.
СУ. А вот Ордынка, Большая, Малая.
АЧ. Да, вот Ордынка, Большая, Малая. Там тоже понятно, кто живет. Так что ничего такого.
СУ. Ну, не было, не было [у нас сегрегации]. Все познается в сравнении. Вот — западный город, они же называют это расами. Там четко [различаются] пояса живущих. Даже в языке отличается, про лондонцев много пишут, что даже внутри города говорят на разных языках, и это — сегрегация, которая пришла к нам в XXI веке. Советские города ветшали вплоть до середины двухтысячных объективно.
АЧ. Ну, в какой-то степени это и сейчас продолжается.
СУ. А потом модернизировали. Центры городов, большинства областных центров, приведены в порядок. Окраины превратились в человейники, каменные джунгли, а все, что посередине, провисло, эти советские [постройки]. Где-то придумывают реновацию, но с моей точки зрения это сомнительное решение. Понятно, что эти пятиэтажки уже старые, но на их месте возводить…
И этот советский пояс, который был между историческим центром и новостроями, которые сейчас возникли, он и имеет все шансы превратиться в этно-райончики — которые явно присмотрели под самое дешевое [жилье] — человейники, которые будут самыми дешевыми, по 10 квадратных метров, то ли жилье, то ли не жилье.
АЧ. У нас тоже есть такая тенденция, у нас почему-то тоже структура города сопротивлялась появлению этих отдельных этнических кварталов, замкнутых гетто.
Для русских городов было характерно, что – вот богатый дом, а рядом через дорогу живет беднота,
или вот — вновь построенное элитное жилье, а рядом…
СУ. Тут татары, тут хохлы…
АЧ. Старая коммуналка. И городская структура сама стремилась всех миксовать, не допускать территориальной обособленности. То есть, дом — это максимальная единица обособленностей.
Но почему на Западе? Опять же, потому что территория.
СУ. Территория и культура, и традиция по типу [поводов для] варфоломеевских ночей, еврейских погромов — была везде. В Кишиневе, в наших южных городах, которые больше всего соприкасались с Польшей, с Румынией, где этот уклад, там у нас тоже это было.
Фактор варфоломеевской ночи – когда ты знаешь, что сосед может прийти, в любой момент начертить крестик, и к тебе ворвутся, и тебя устроят [погром] — это накладывало очень серьезное [ограничение].
У нас что было? Ересь «жидовствующих» была, когда выгнали прямо из страны. У нас же не было погромов по большому счету.
АЧ. Не было.
СУ. Не было, никогда не было.
АЧ. Нет, ересь жидовствующих — это больше элитные разборки.
СУ. Я имею в виду, их изгнали, и все. То есть, оно в города не проникло. Оно в столице было.
АЧ. В Новгороде.
СУ. И все, и пошли нафиг. Зачистили, оно не проникло.
АЧ. Об этом даже помнят плохо. Вот, сериал сняли, из свежего, там ее переименовали в ересь «новгородствующих». Так, из политкорректности, чтобы…
СУ. Тогда можно — «нью-йоркствующих».
А Карфаген – это тоже новый город?
АЧ. Ну, конечно. Да.
СУ. «Карфагенствующих» можно. Жалко, что ли?
И что я вижу. Что это питательная среда, которая порождает… Город становится западнистским не потому, что мы плохие или хорошие. Пришел монопольный капитал, строители начали копировать то, что считалось образцом. Они съездили туда, посмотрели: надо возводить эти…
АЧ. Много других более сложных процессов произошло. Например, в советской модели предприятия находились в городской черте. Их строили или в городе, или рядом. У нас до сих пор крупнейший чуть ли не в мире прокатный стан, «Серп и молот», прямо посреди Москвы находится. Завод «ЗИЛ».
А на Западе гораздо раньше — у нас только сейчас начали — производственные мощности выносить сильно за город. Просто потому, что облегчилась логистика.
СУ. И стало меньше народу нужно на производство.
АЧ. Да.
СУ. Раньше все-таки на заводе много работало, поэтому нужно, чтобы все жили рядом с этим заводом.
АЧ. Собственно, советское градостроительство — это рабочая слобода. Это предприятие и вокруг него — прямо в грязь — понатыканы эти самые микрорайоны.
СУ. Поэтому оно понятное и логичное.
АЧ. Да, оно логичное. Оно выглядит непритязательно, но внутренняя логика его считывается сразу.
СУ. Ну, ты знаешь, смотря где – «выглядит непритязательно». Вот, например, в Донецке, в городе образцового ЖКХ, который всегда был образцовым, даже в самые украинские времена… Город новый, возникший при советской власти. Там была Юзовка, бараки. Все, что есть и в центре Донецка, и на окраинах Донецка — это только советская архитектура. И всегда все держалось в отличном состоянии. Логика микрорайонов сохранялась, застроить беспредельно не давали. В этом была особенность Донецка.
АЧ. Еще — город миллиона роз.
СУ. Конечно. Очень богатых горожан, что очень важно. Шахтеры даже в самые кризисные времена получали в 2-3 раза больше, чем все остальные. И вот Донецк, с одной стороны, это город, где в отдельных микрорайонах можно всегда было отхватить — не местному. Но при этом город образцового ЖКХ и богатых горожан, которые любят свой город, которые старались всегда все лучшее из городских новинок из Москвы, Ленинграда к себе притянуть.
Сейчас Россия прирастает новыми городами. Города, куда мы будем вкладывать много ресурсов, уже и сейчас так делаем.
АЧ. Мариуполь.
СУ. Это города в хорошем климате. Что важно, я убежден, что и народ туда поедет.
АЧ. Кстати, тебе цифра. За 10 лет, прошедших с 2014 года, с Русской весны, население города Севастополь выросло в два с лишним раза.
СУ. Я по Евпатории наблюдаю, где у меня творческая база.
АЧ. Представь себе, с 350 до почти 800 тысяч.
СУ. При Украине просто 350 было неучтенных. Там было около 500, если честно. При Украине ничего не учитывали. Поэтому севастопольские дачи — где снимали этот фильм жуткий наш, «Жара», или как он называется.
АЧ. Все равно — по масштабам стройки видно.
СУ. Симферополь, все южные города, маленькая Евпатория выросла, Краснодар как вырос. Ну, это естественно.
АЧ. Краснодар ворвался в миллионники.
СУ. Перспектива у городов отличная, у городов Новороссии. И мне очень не хотелось бы, чтобы эта кривая многоэтажная западная модель, которую мы подцепили, чтобы она и в эти города проникла. У нас сейчас уникальный момент. Раз мы отсоединились от западной модели, то не обязательно это все копировать. Мы можем вполне взять — и можем себе это позволить —
АЧ. Придумать свое.
Это проще сказать, чем сделать. Потому что дальше начинается механика финансово-строительных пирамид. Большой девелопмент, большая стройиндустрия. Она умеет делать так, как она умеет. И будь ты хоть пять раз титулованным урбанистом, сложно с ее бизнес-логикой что-то поделать. Это как правило требует согласованных усилий, чаще всего на политическом уровне, на уровне местного самоуправления, на уровне согласованной деятельности граждан. Это тот слой, который почти не схватывает большая политика.
СУ. Может быть, это и надо сделать предметом настоящего философско-интеллектуального лоббизма? Потому что
застройщики построят и 600 этажей. И банки это прокредитуют. А эффективные менеджеры потом напишут отчеты о том, как это полезно и хорошо. А рекламисты сделают ролики.
АЧ. Более того, и даже самое ужасное — люди это купят. Я сейчас наблюдаю за новейшими тенденциями на московском рынке недвижимости. А там у нас в последние годы начался Гонконг.
Тенденция к тому, чтобы квартиры становились все меньше. Квартиры-пеналы.
СУ. Я видел, 9 квадратов.
АЧ. Да. Понятно. То есть,
проще сразу гроб себе купить и в нем жить. Как схимники.
СУ. В такой логике все и идет. Право на эвтаназию. К чему Запад и приходит. Ты проработал в такой штуке 20 лет, работать не можешь, откинулся и — свободен.
АЧ. Типа того. Это жуть. Это бесчеловечная история.
Обрати внимание, как у нас исчезли балконы, причем по чисто нормативно-правовым принципам. Сложно учитывать площадь балкона вместе с площадью и все остальное. Как много было балконов в позднесоветской застройке.
СУ. Жизнь с балконом — отдельная.
АЧ. Да.
Балкон умирает как элемент в новейшие времена.
СУ. Хотя балконы, которые я видел в Одессе, во внутреннем дворе, во Львове внутри брам — это отдельная жизнь. У людей появляется совместная сушка белья.
АЧ. Как это:
— Сара, у тебя муж сифилитик?
— Сколько раз говорил: не сифилитик, а филателист.
СУ. Очень хорошо это показано в фильме. Фильм «Одесса» так себе, его снимали в Таганроге, там передана жизнь двора. Действительно возникает особая жизнь, когда у людей появляется совместная деятельность, основанная на совместном владении. Мне кажется, это является главной вещью. Когда у тебя во дворе есть… Я помню, это «наша качеля», как в детстве говорили. Это — наша качеля. Не то, что мы никого не пускаем, но к ней уже отношение.
АЧ. А как детей на субботник собирают по весне, мусор убирать. Всех детей со двора в обязательном порядке приучают.
СУ. Это же можно ощутить только, когда счетное количество людей. Когда песочница на 300 квартир, она уже ничейная.
АЧ. Там начинают работать законы большой социологии. 12-15 — это малая группа, 140-150 — это большая группа.
СУ. И все. И там уже нет сильных социальных связей.
АЧ. А все, что больше 150, это уже почти чужие. Те, кого ты не помнишь, как зовут, не помнишь в лицо. И так далее. 150 — это столько, сколько средний человек может помнить в лицо и по имени.
СУ. Получается, что у нас дом как единица, двор как единица, и еще подъезд как единица, и лестничная клетка. То есть, кого ты должен знать в лицо. С которыми ты владеешь общим [имуществом]. Да, кстати, когда появляется общий тамбур — появляется минимальное общее хозяйство. Мы здесь держим лыжи, мы здесь держим велосипеды, мы уже уважаем друг друга. Тот, кто общий тамбур загораживает, тот сволочь. Вроде бы не коммуналка, а коммунальная собственность для владения получается — это благо.
АЧ. В новейших тенденциях этой sharing economy общего становится гораздо больше. Вплоть до общих прачечных на этажах. Все скинулись, купили одну большую хорошую стиральную машинку. Очень много таких примеров. Вместо того, чтобы держать каждому у себя. Есть некое расписание, некоторое общее помещение, у всех ключик. Зашли, постирали, там же развесили сушиться.
СУ. В городах будущего нужно еще и предусматривать пространство… Общественное — уже есть такой штамп. Пространство коммунальное, коллективное, которое изначально бы предусматривалось. Например, детская игровая комната. Что плохого, что во всем доме будет место, где можно всегда оставить ребенка своего дома и всегда есть кто-то из родителей, и они всегда присмотрят. Это же постоянно нужная вещь, на час, на два. Таким образом выделяем общее пространство. Застройщик должен выделить в зависимости от того, какой дом. Мне кажется, это логично.
АЧ. Ну конечно. И точно так же появляются места для хранения велосипедов, всякое разное.
СУ. И люди в этом должны принимать участие. Чтобы они вселялись в дом не просто – «я стал владельцем, у меня есть ключ».
АЧ. Владельцем какого-то количества метров кубических.
СУ. Ты сразу должен стать владельцем, со-собственником, со-хозяином, со-управляющим своего подъезда. У тебя там что-то должно появиться, да?
АЧ. Да, кстати, в целом ряде законодательств отсутствует такая сущность, как собственность на квартиру. Вместо нее используется долевая собственность на дом. То есть – вот твоя квартира, но также ты еще и владеешь куском дома, включая землю под ним. И соответственно у вас общие подвалы, общие чердаки.
СУ. Люди этим мало интересуются.
АЧ. Кто как. Здесь все на самом деле про проектирование укладов. Люди разные. Обобщать вообще бессмысленно. На самом деле
успешный или неуспешный проект, хочешь — квартала, хочешь — микрорайона, хочешь — большого дома, зависит в основном от того, какие соседи собрались. Из чьих, из кого, какой у них уклад жизни, как они живут.
Дети друг с другом общаются, мамочки, бабушки на лавочках. Если все это гармонично, то в целом микросоциум начинает жить. Если нет, он разваливается и превращается в кровоточащую, зияющую рану.
СУ. Но как он начинает жить? Я сейчас приведу пример. Он начинает жить благодаря тому, что в обществе всегда есть — по моим оценкам до 2% людей — не просто способных к самоорганизации, а у которых есть в ней потребность. Это пассионарии, энтузиасты.
Когда социум небольшой, эти энтузиасты могут подвинуть весь остальной социум в малой группе.
АЧ. Конечно, обязательно какая-нибудь инициативная тетка найдется.
СУ. Но эта инициативная тетка в больших домах пропадает, а в малых дворах она может стать инициатором.
АЧ. Совершенно верно. То есть работает правило масштаба.
СУ. И эту золотую середину нам и нужно найти.
АЧ. Слишком малая — тоже плохо.
СУ. Село получается — там все за заборами спрятались и никого особо не хотят видеть.
Золотая середина в городах будущего, мне кажется, мы нащупали. Что
есть задача государства — это ограничение этажности. И принцип фасадности. Что Петр сделал, то есть строим фасадно и не сильно высокоэтажно.
Это жилая вещь.
Что касается людей, это стимулирование той самой самоорганизации.
Если жильцы не будут активны, все выродится, они станут рабами управляющих компаний, как часто и происходит.
У нас же ТСЖ в основном сдохли. Сначала был эксперимент, что сначала операторами домов станет товарищество собственников жилья. Очень долго это было. Большинство развалились. Где-то остались.
АЧ. Где-то отбились.
СУ. Но потом их поглотили управляющие компании. Управляющие компании — это чистой воды коммерция. Ну от нее другого нечего хотеть. Это коммерция.
То есть получается, что для самоорганизованных граждан нужно дать больше возможностей выступать в этой сфере.
АЧ. Кстати, здесь есть политический момент. Опять включаю политтехнолога и вспоминаю, почему условные мэрии все время были на стороне управляшек в их конфликтах с ТСЖ. Потому что управляшки — это кэш. Причем кэш не бюджетный, за который ты отчитываешься, где у тебя прокурор над ухом стоит. А вот условно — приехало начальство, нужно срочно газон покрасить в зеленый цвет. К кому ты пойдешь? Ты пойдешь к директору управляющей компании просить краски.
Муниципалитеты все время находятся в вечных дефицитах денег. Для них управляющие компании — это касса. А как они там друг с другом потом расторгуются: а я тебе тогда — вот это.
Естественно, для муниципалитета удобнее работать с управляшкой, чем с ТСЖ, потому что с ТСЖ так не получится.
СУ. Выходит, что гражданам нужно делать что-то типа профсоюза.
АЧ.
ТСЖ — это и есть профсоюз в зародыше.
СУ. На него навесили функции управляшки, то есть предприятия. То есть тут получается, что каждому дому, если мы переносим римскую модель города как некую норму, которая воспроизводится, нужен трибун. То есть если ТСЖ — это имперская власть, управляющая компания, она тебе говорит, сколько ты будешь платить, это власть. Ты не можешь сказать: я не хочу за ваш тариф платить. Свободен. Нужен сенат некий, но и трибун, который должен сказать: нет. У нас же нельзя заблокировать повышение тарифов.
АЧ. И вот вывод, к которому я подхожу в течение всего этого разговора. Урбанистика в том модном глобалистском западном виде, как мы привыкли, это про то, как сидит умный архитектор и…
СУ. …фантазирует.
АЧ. И придумывает за людей, как бы им было красиво жить. Вот здесь велодорожка пресловутая.
СУ. А эксперты ему помогают.
АЧ. Да, да, да. А то, о чем мы сейчас говорим, это когда не урбанист что-то там придумывает, а когда институт социальный, причем низового уровня, собирается и решает, как им жить. То есть это антиурбанистика.
СУ. Ну в общем-то да.
АЧ. Это ровно противоположное. Это не начальство, которое сверху проектирует уклад жизни. А это социум, который каким-то образом сам для себя решает, как ему обустраивать свою жизнь на той земле, где они живут.
СУ. Я бы очень хотел, чтобы у нас базовая самоорганизация возникла в этих человейниках. Я вижу, насколько там происходит полная атомизация.
АЧ. Нет. Человейники, к сожалению, здесь я скажу категорично, [победят] только гуманитарные бомбардировки.
СУ. Расселение.
АЧ. Ну, конечно, да. Превращение в офисы. Либо в производство. Понимаешь, в чем проблема? Они уже настроены.
АЧ. Но жить в них нельзя.
СУ. С ними что-то нужно делать. Либо перепрофилирование в общежитие, например, для временной жизни.
Я считаю, что та же трудовая эмиграция, если она нам нужна, должна быть организованной. Вот приехало из Северной Кореи 50 тысяч человек работать. Понятно, куда приехало.
АЧ. В Химки.
СУ. Понятно, где поселились. И потом через 3 года уехали. Это же и есть трудовая миграция. А то, что у нас сейчас есть, это какая-то дисперсная, непонятная, бесконтрольная. Либо производство, получается, делать. А что в этих «свечках», какое производство разместишь? С ними непонятно, что делать.
АЧ. Только сносить.
СУ. Получается, что сносить. Перестраивать.
АЧ. То-то и оно. Сейчас ближнее Околомкадье — это такая раковая опухоль. Это же с чем связано? Это связано с гигантской гравитацией Москвы. Стоит станок, он печатает тут деньги, их тут раздают. И все тянутся к этому водопою.
СУ. В Питере такое же. В каждом областном центре.
АЧ. Нет, Семён. Демография такая. Мегаполисы, у нас их полтора, растут стремительно, Москва, Питер. Миллионники прирастают чуть-чуть. Не-миллионники, типовые областные центры на полмиллиона удерживают численность. Все остальное стремительно исчезает. Из трех деревень на карте остается одна через 5 лет. Из трех малых городов остается один через 15. Такая динамика.
СУ. Это ты говоришь про демографию. Но даже те же областные центры, Владимир — действительно удерживает свои 350-400 тысяч, но его окраины все равно превращаются в Замкадье.
То есть, на месте бывших индустриальных предприятий все равно возникают эти человейники. Хотя во Владимире земли: стройся — не хочу.
АЧ. Во Владимире, кстати, особо не расстроишься. Он ограничен с одной стороны Клязьмой, с другой стороны — объездной.
СУ. Так за Клязьмой — леса.
АЧ. За Клязьмой – да. Если они берег перешагнут, то там — пожалуйста, и запросто.
СУ. Там один поселок Энергетик. А все остальное: расти — не хочу.
АЧ. Все так.
СУ. Но все в результате прибивается к руслу Клязьмы, где бывшие сады, и там растут человейники.
АЧ. Скажу радикально, что, наверное, на месте любого крупного руководителя — Госдумы и так далее — первоочередной закон, который я бы принял, это закон об ограничении этажности. Радикально. Определить, что этажность жилой застройки должна быть — чем ниже, тем лучше. Всякий раз, строя больше, сразу, тут же, немедленно платишь гигантский налог.
СУ. Да, именно через налоговую нагрузку.
АЧ. Каждый новый этаж… Это прогрессивная шкала.
СУ. Хочешь построить дуру в память своему эгоизму? Заплати за это.
Это как рассказывают о светофоре в Дубае, за проезд на который штраф 200 или 7000 долларов. Все нарушали, настолько пофиг было, какой штраф, что его повышали, пока не стало уже сколько-то тысяч, когда уже действительно ты не можешь нарушить.
Хочешь тауэр своего чванства? Построй его себе.
И — граждане. Должна быть «дорога с двухсторонним движением». Если граждане не научатся организовываться по своему месту жительства, их, с одной стороны, поработят управляющие компании, потому что в этом, правильно ты говоришь, заинтересованы и власти.
А с другой стороны, государство никогда не будет их слышать. У вас же все хорошо. Живете? Живете. Чем вам плохо?
И постепенно победит мальтузианство, потому что цена ЖКХ будет все выше. Но как с этим работать? Есть белорусская схема, работающая. Она мне очень нравилась. Там принцип какой? Они сейчас отменили это, а раньше была классная тема. У нас все — цифровая экономика. Когда у тебя один объект недвижимости, первая твоя квартира, тебе государство компенсирует ЖКХ до 70%. А вот вторая и последующая — тебе выкатывают нормальную коммерческую цену, уже с бонусом. И это логично.
То есть, если ты действительно живешь в своем жилье, мы можем себе позволить всем небогатым людям сделать сверхкомпенсацию за ЖКХ. А все, кто спекулирует, выкатите по двадцатке коммуналочки за те инвестиционные квартиры, которые вы набрали. Это тоже особенность пузыря. Тут куча недвижимости выкуплена, которой никто не пользуется. Ты едешь, видишь эти человейники. Там половина квартир вообще не заселена.
АЧ. Да, они инвестиционные, конечно.
СУ. Мне кажется, такие методы были бы очень полезны стимулировать людей на владение и на застройку.
АЧ. Давай напоследок обсудим вот какую историю. Когда я слушал послание по поводу демографии, мне в голову, как ни странно, пришел американский опыт. Там тоже во время Великой депрессии были сложности с демографией. И элегантным решением стала массовая отправка населения в субурбию, в пригороды. Причем основными инвесторами, инициаторами и моторами этого процесса стали автомобильные компании, которые заинтересованы были в том, чтобы люди покупали вторую, третью машину на семью.
И, естественно, строители, девелоперы. Там много было и гуманитарного: пропаганда американской мечты, собственный дом и так далее. И огромное количество людей из многоэтажных американских городов уехало в эту вновь построенную субурбию, в эти большие американские мега-пригороды. И одним из быстрых эффектов стал пресловутый baby boom.
Люди, поселившись на своем клочке земли, с пресловутым газоном и американским флагом, в доме, в котором нет такой проблемы с пространством, как в городской квартире, они, что естественно и что логично, начали очень быстро, ударно плодиться. И оказалось, что именно эта смена уклада, переселение, причем не в деревню, они оставались жителями конкретно Нью-Йорка, Чикаго, Лос-Анджелеса… Просто им приходилось не пешком идти на работу, а ехать туда на машине — своей, купленной в кредит. Как без этого? Но как результат — это самое массовое поколение американцев, он даже и называется baby boom.
Мой тезис состоит в том, что не надо управлять демографией, надо управлять населенностью. И управляя населенностью и характером, свойством этой населенности, территории, ты решаешь в том числе и демографию, причем решаешь косвенно, как само собой разумеющееся.
СУ. Да, демография в условиях массовой просвещенности населения, которая наступила в XX веке, это ответ на вопрос: я хочу продолжить себя в этой атмосфере общей? Человек живет в некоей атмосфере. И эта атмосфера формируется окружающей средой, где мы живем. И если у тебя нет атмосферы жизни, а есть только атмосфера выживания, то есть мальтузианство, постоянная борьба за ресурсы, чтобы поддержать свою физическую жизнь.
И конечно, когда ты видишь ситуацию, что у тебя на поддержание физической жизни и уходят все силы, то никакого желания продолжить твою жизнь даже в голове, чтобы кто-то продолжил еще такую жизнь. А зачем это надо?
АЧ. Ну да, и в конце концов.
Городская среда, даже очень удобная, она не то чтобы для детей.
СУ. Это точно. И старикам.
АЧ. Да. Поэтому, мне кажется, город будущего в русском случае это такой город, где – резюмируем: где дома не выше пяти этажей, где все съезжаются только на зиму, а летом гуляют по разнообразным природным ландшафтам отечества, и не только. Где все совместно решают, делают много всего общего и — в хорошем смысле слова — коммунального. И это выгодно. Это выгодно и удобно.
СУ. И там уже поменьше заборов.
АЧ. Да, в моем примере, разумеется, это не страна заборов. Именно по этой причине. И это такое место, где у всех хватает пространства и возникает желание для того, чтобы оставить свою копию в следующих поколениях.
СУ. Да. И еще знаешь что? И что именно там и зародится политика в античном смысле этого слова. Как искусство жизни в городе. Когда люди начнут такие свои вопросы свои решать.
АЧ. Это был подкаст «Военно-политическая философия» с Алексеем Чадаевым. Смотрите нас на различных платформах и в социальных сетях.
Подписывайтесь. До встречи в следующих выпусках.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Группа в ВКонтакте. КВойны. Семён Уралов и команда
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
5 / 0