
Философский субботник-1 — диалог Семена Уралова с Тимофеем Николаевичем Сергейцевым, который состоялся 14 января 2023 года
Семен Уралов: Отлично, мы начинаем. Еще раз всем привет, уважаемые друзья. Вот у нас уже 350 человек. Тимофей, приветствую.
Тимофей Сергейцев: Да, добрый день.
СУ: Отлично тебя слышно. Уважаемые друзья, напишите, я на компе в телеграме, но вроде слышно хорошо.
Итак, в чем задумка философского субботника? Во-первых, чтобы работать в субботу.
Во-вторых, в том, чтобы начать разбираться в непростых вещах, которые мы в обыденной [жизни], в том числе, комментируем что-либо политически, потому что так или иначе участники, все слушатели, читатели моего чата, так или иначе политизированы. Они произносят слово, а что стоит за этим понятием, — на самом деле не отдают себе отчета.
Например, такое понятие как война. И когда мы с Тимофеем обсуждали, в рамке философского просвещения и обсуждения, я, собственно, предложил начать с этой темы. И поэтому, Тимофей, я бы хотел бы твой взгляд вообще на эту тему, нужно ее обсуждать, не нужно, и как к ней вообще подходить с философской точки зрения?
ТС: Ну давай сначала действительно определим, в каком жанре мы собираемся работать. Субботник, я не знаю, кто из наших слушателей участвовал в субботнике, но я-то во многих субботниках участвовал. Субботник — это прежде всего…
СУ: Ну школьником.
ТС: А, ты школьником. Ну я уже в возрасте уже достаточно взрослом, когда я уже работал, я тоже участвовал. Ну само собой и в школе. Это уборка, это вывоз мусора в первую очередь, да? Поэтому и очистка пространства от того, что в нем не должно находиться. Ну и, наверное, действительно нам надо понимать, что, прежде чем мы начнем о чем-либо размышлять, нужно очистить пространство для размышления. И в этом смысле отказаться от всякого рода разных предубеждений, глупостей и освободиться в достаточной степени. Поэтому хорошая идея философского субботника. Очищать будем, да?
СУ: Так точно, в первую очередь свое мышление и себя.
ТС: Да, да и себя. Ну и в чем смысл философии? Я думаю, что самый изначальный, то есть – собственное размышление, когда мы не берем чужие представления на веру, а тем более не делаем это автоматически рефлексивно, даже не зная, что мы сделали. Мы рассуждаем сами. Ну да, опираясь, конечно, в том числе на рассуждение других людей. Но сами, потому что это нужно для совершения собственного действия. Особенно в ситуации, когда это действие рискованное. И в общем, было бы разумно самому подумать над тем, что ты делаешь. Философия это просто означает самостоятельное размышление. Вот это она означает. А не какую-то темную материю, в которой невозможно разобраться. Ну я, кстати, еще хотел бы сказать, что в таком подходе, в общем, разобраться можно в любых текстах – будь то Гегель, Платон или еще что-то. Потому что в принципе основа философии – это рассуждение, размышление, которое проводится здесь и сейчас. Ну и когда-то даже философия не признавала письменную форму – фиксацию мыслей. Считалось, что в тексте мыслей-то и нельзя зафиксировать.
СУ: Мысль изреченная есть ложь, да?
ТС: Нет, не изреченная, не изреченная, это скорей из другой уже оперы или оперетты, если точней. Мысль записанная в тексте уже не мысль. Она не то что – ложь, но она не мысль. Потому что считалось, и вполне оправдано, что мысль должна быть к месту, к моменту времени и к моменту, и к точке пространства и к человеческому действию, которое и определяет на самом деле момент времени и положение в пространстве. Все, что находится не в своем времени, не в своем месте, оно в общем и не мысль. И как раз порождает эти самые загромождающие пространства мышления, представления, которые в общем единственное, что заслуживают, это чтобы их вынесли.
Но потом ты сформулировал тему, как война в русской и западной философских традициях. Да?
СУ: Да.
ТС: Как-то так. Ну, наверное, это правильно, действительно. Потому что действительно мы понимаем войну по-разному. Я начну, учитывая, что времени у нас немного, я начну сразу с места в карьер.
СУ: Отлично.
ТС: Я начну с нашей традиции и, не претендуя никак на исчерпывающее, так сказать, ее освещение этой темы. Значит, кто у нас размышлял о войне? Ну, прежде всего, я считаю, что сейчас самое время достать с полки томик Льва Николаевича Толстого, который называется «Война и мир». Ну а в собраниях сочинений — это несколько томов – сам писатель разделил это произведение на четыре тома. И прочесть его. Потому что это книга для взрослых, несмотря на то что мы ее проходим, во всяком случае мы проходили в школе. Ну, конечно, в школе ее понять невозможно. Ни о чем она, ни что она описывает вообще.
И я хотел бы обратить внимание, что надо прислушаться в первую очередь, по нашей теме, не к словам персонажей у Льва Николаевича Толстого, благодаря которым он приобрел славу «непротивленца злу насилием». Хотя войну он не любил, безусловно. А к авторскому тексту. Я его сейчас зачитаю в небольшом объеме, ну, просто потому что у того заслуживает.
Значит, это у нас третий том, часть первая, глава первая. Давай просто вслушаемся в эти слова:
«С конца 1811 года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России. И началась война, то есть совершилась противная человеческому разуму и всей человеческой природе событие».
Вот так, в общем-то, русское отношение к войне фиксирует Львов Николаевич Толстой. Дальше читаем, дальше читаем. Дальше на протяжении нескольких страниц автор пытается найти причину войны. И приходит к очень любопытному выводу, что у войны нет причины, а понимать войну в этой системе представлений, где есть причина и следствие, причинно-следственная категория, не получится. Дальше он фиксирует:
«Фатализм в истории», – обрати внимание – фатализм – «неизбежен для объяснения неразумных явлений, то есть тех, разумность которых мы не понимаем, и чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее».
Иными словами, что говорит нам Лев Николаевич в философской части текста, потому что это буквально здесь обсуждается философское понимание войны, а не какое-то другое. А нет причины и следствия. Это некоторое необходимое явление. Но если задуматься что такое фатум, то речь идет о судьбе. Это судьба. А она, как мы помним, и над богами стояла, она выше богов – судьба, греческих богов – языческих, при всем своем могуществе, они точно так же ее жертвы, как и люди. Это некоторая судьба рода человеческого. Он вынужден воевать, и как бы он этому не пытался сопротивляться на уровне того, что Толстой называет разумом.
Ну вот так действует судьба. Отчего он полез туда?
Ну и чтобы два раза, как говорится, не вставать, хотя это уже относится к другой части рассуждения, а как начались-то все эти события 1812 года? Ну, потому что мы сейчас переживаем нечто похожее. Они начались таким образом: «Наполеон, обогнав армию в коляске, подъехал к Неману и, с тем, чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег. Увидав на той стороне казаков», – ну тут Толстой дает французское слово, значит, как казаки по-французски – «и расстилавшиеся степи», — и опять-таки по-французски – «в середине которых была Moscou la ville sainte», — то есть священный город Москва – «Наполеон неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям приказал наступление и на другой день войска его стали переходить в Неман».
И дальше, начало третьей главы:
Ну вот, на этом я с текстом Толстого «Войны и мира» расстаюсь, потому что все-таки четыре тома мы с тобой не успеем прочесть за один час, да?
«Русский император между тем более месяца уж жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее».
СУ: Это да.
ТС: Но я очень-очень советую взять еще раз эту книгу и медленно, спокойно ее прочитать. От начала до конца. Вот. Итак, вот есть такая ситуация. Ну, собственно, а вообще, когда мы говорим история, что мы имеем в виду? Ну, по большому счету, мы выражаем этим словом надежду, что мы можем все-таки познать судьбу, что-то знать о ней. Не только можно встретился с ее вызовом, в котором разум, как тут вам подсказывает, Лев Николаевич, не помогает, а нужны совсем другие качества человечества – моральные, волевые.
А, да, кстати говоря, еще, наверное, я один эпизод зачту тоже из того же самого начала, вступления к третьему тому. Он нам пригодится чуть позже, но просто, опять-таки, чтобы уже не возвращаться к тексту. А как переправа-то началась? Очень показательно. Через Неман. Как это было? Значит, были там польские уланы, были там польские уланы. И они очень хотели показать свою доблесть и смелость. И их начальник, полковник, как тут написано, красивый, красивый, очень поляк, с усами, видимо, спросил у адъютанта разрешение начать переправу там, где нет брода. Потому что начала, конечно, велели отыскать брод, чтобы перейти в другую сторону. И адъютант разрешил это, сказав, и дальше по тексту:
«вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер», — поляк – «с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват!» — и, скомандовав уланам следовать за собой… Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине течения. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные… старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали»
Далее:
«Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу», — ну, то есть так и не переправились – «Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми».
К вечеру Наполеон сделал распоряжение о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника когорте чести – Legion d’honneur, которой Наполеон сам был главой.
Ну вот здесь мы что видим?
Здесь мы видим в принципе вот это фаталистическое отношение к войне как к судьбе. Ну и уланы у нас же и потом ходили в атаку на танки, в другую войну.
СУ: Ну да, вообще поход на Восток в польской культе это отдельная [тема].
ТС: Ничего не хочу сказать хорошего про польских уланов, тем не менее это очень показательное самоопределение людей, которые заняты военным делом, не просто как профессия, а как кастовая принадлежность. Это их, так сказать, сословное дело. Вот так они относятся.
Забегая вперед, я еще дам ссылку на русские источники, мы, наверное, к ним будем возвращаться, но прежде всего давай заглянем в текст Достоевского. Он, казалось бы, больше все писал о другом, но есть у него и о войне. Это такой, по-моему, рассказ. Сейчас я ищу ссылку. Называется он «Парадоксалист». Вообще у Достоевского в рассказах очень много есть, именно в рассказах, не в длинных романах, а в рассказах таких резких философских суждений и оценок. С этой точки зрения рассказ очень интересный.
Рассказ «Парадоксалист» и в данном случае автор вкладывает мысль в уста персонажа, и мы сейчас поймем почему.
«Он», — то есть персонаж – «защищал войну вообще и, может быть, единственно из игры в парадоксы. Замечу, что он “статский”», — т.е. гражданский – «и самый мирный и незлобивый человек, какой только может быть на свете и у нас в Петербурге.
— Дикая мысль, — говорил он, между прочим, — что война есть бич для человечества. Напротив, самая полезная вещь. Один только вид войны ненавистен и действительно пагубен: это война междоусобная, братоубийственная. Она мертвит и разлагает государство, продолжается всегда слишком долго и озверяет народ на целые столетия. Но политическая, международная война приносит лишь одну пользу, во всех отношениях, а потому совершенно необходима.
— Помилуйте, народ идет на народ, люди идут убивать друг друга, что тут необходимого?
— Всё и в высшей степени. Но, во-первых, ложь, что люди идут убивать друг друга: никогда этого не бывает на первом плане, а, напротив, идут жертвовать собственною жизнью — вот что должно стоять на первом плане. Это же совсем другое. Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнию, отстаивая своих братьев и свое отечество или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность.
— Да разве человечество любит войну?
— А как же? Кто унывает во время войны? Напротив, все тотчас же ободряются, у всех поднят дух, и не слышно об обыкновенной апатии или скуке, как в мирное время. А потом, когда война кончится, как любят вспоминать о ней, даже в случае поражения! И не верьте, когда в войну все, встречаясь, говорят друг другу, качая головами: «Вот несчастье, вот дожили!» Это лишь одно приличие. Напротив, у всякого праздник в душе. Знаете, ужасно трудно признаваться в иных идеях: скажут, — зверь, ретроград, осудят; этого боятся. Хвалить войну никто не решится».
Ну, это слова персонажа. И понятно, что подобное рассуждение, конечно, было бы рискованно проводить как авторское. Значит, у него персонаж такое говорит.
СУ: Глянул, это дневник писателя, как раз 1876 год. Это если мы посмотрим время, это же как раз у нас русско-турецкие войны, да?
ТС: Да, да, да. И они как раз у них и заняли противоположные позиции. Философ, так сказать, и писатель Лев Николаевич Толстой выступал против этой войны, а Достоевский с ним во мнении расходился. Поэтому не надо думать, что национальная русская традиция, она какая-то однозначная. Вот у нас есть такая точка зрения, а другая – у нашего противника. Нет, это, на самом деле, дискуссия и спор, как и должно быть. Тем не менее все равно в этой дискуссии есть определенный центр тяжести.
Ну, я бы, наверное, указал еще, не претендуя никак на полноту, обзора источников, но, наверное, что с чем стоило познакомиться – кто у нас рассуждал о войне уже на стыке веков, на переходе от XIX века к XX и в начале XX века. То есть, мы слышим уже как бы по поводу мировых войн – первой, да, наверное, уже и второй, было бы правильно так сказать.
Значит, есть у нас три таких философа, все они уплыли на философском проходе в 1922 году, будучи высланными. Это философ Степун, это философ Бердяев, это небезызвестный философ Ильин. Они и рассуждали о войне уже в сугубо философском ключе, то есть более специализированно. Двое из них воевали, у них есть собственный военный опыт, как, собственно, и у Льва Толстого он есть – начинал он свою карьеру артиллеристом на Крымской войне.
Значит, кто у нас там воевал – по-моему, Степун воевал и Ильина, по-моему, призывали, а у Бердяева семья офицерская. То есть это люди, не находящиеся вне того опыта, о котором они рассуждали. Но у них есть некоторое, наверное, общее направление. Все они, кстати, иммигрировали, попали в сначала в Германию, это существенным образом, наверное, повлияло на их характер рассуждения – то есть туда, в ту страну, которая с Россией воевала. В общем, и первый раз, и второй.
Ну, они рассуждали в основном – тут важна тема, потому что если мы сейчас нырнем в их тексты, то мы, конечно, так быстро из них не выберемся, как из текстов писательских. Что их объединяет? Виноват ли человек лично в том, что идет война, причем не только тот, который непосредственно участвует в боевых действиях, а и любой другой, который самим своим поведением и жизнью либо противодействует этой войне, либо, наоборот, помогает. И вообще грех ли это. Вне зависимости от того, как они решали этот вопрос, само обозначение этой темы, оно очень важно для нас, для русских, потому что, наверное, тут мы можем уже формулировать первые принципы. Но дело-то это личное для нас, по крайней мере. Для нас это дело личное. Это не просто исполнение каких-то обязанностей, пусть даже и связанных с риском для жизни. Это не просто служба. Это личное дело. Ну, а раз это личное дело, значит, к нему должно идти личное и личностное отношение. Если кого-то это заинтересует, могут обратиться к текстам этих наших философов.
Но для меня важно только одно, что они этот факт, что война – дело личное, в общем, обосновали достаточно надежно.
СУ: У Бердяева есть очень интересная работа на стыке как раз политики, философии и литературы – это же футуризм на войне. Это он как раз сравнивал культурное движение футуристов, которое развернулось по уничтожению всего, так сказать, ну – сбросим с корабля современности дискурс и войну. Но это восприняли в свое время как сильный консерватизм, да, излишний, но это было такое очень интересное. Вот именно, это 1914-й или 1915-й год, самое-самое начало Первой мировой войны.
ТС: Ну, если потом вспомнить, что вообще-то говоря, корни фашизма именно как социального движения во многом лежат в области эстетики, а эта эстетика – эстетиков футуризма, ну, то есть фигура, которая это связывает с западной традицией Маринетти, то надо сказать, что, конечно, нельзя отказать, Бердяеву в интуиции философской. Я хочу сказать, что тут мы вынуждены будем на этом остановиться, потому что, иначе, мы провалимся, провалимся, и там навсегда нас там завалит. Кто хочет разобраться в этом поподробнее – может.
Там есть одна общая черта, которая их всех объединяет. Так или иначе они обосновывали некоторый релятивизм оценок, то есть, ну, вот раз, война – дело меня затрагивающее на уровне, так сказать, вины и греха, а это всегда спорный вопрос, так, может быть, и обе стороны виноваты, может быть, и у обеих сторон есть своя правда. И оттуда начинается, так сказать, не самый мне, во всяком случае, близкий путь в сторону релятивизма, а мы знаем, как это проявляется сегодня.
Как там говорил российский школьник, что он сопереживал страданиям солдат вермахта под Сталинградом. Он им сопереживал. Ну, особенно в этом упражнялся Степун, объясняя, что у Власовской армии, у Власовцев тоже были свои моральные основания, что они у них были, и не надо считать их исключительно предателями.
СУ: Не все так однозначно.
ТС: Не все так типа однозначно. Поэтому, надо понимать, что это русская мысль, но мысль сугубо эмигрантская. И все эти люди, в общем, развивали эти мысли, находясь в Германии. Поэтому, если это совместишь с неприятием, принципиальным неприятием войны Толстого, с которого я начал, в общем, тоже получается, в общем, философия, не очень воинственная, прямо скажем.
Правда, я сейчас к этому собираюсь непосредственно вернуться, Толстой сразу отсекает этот путь, утверждая, что да, нам война не нравится, мы ее считаем делом неразумным, в том смысле, что мы ее не можем понять. Но это историческая необходимость, это судьба, и, пожалуйста, товарищи, если вы хотите построить отношение к войне, то ответьте себе на вопрос, а как вы вообще строите свое отношение к судьбе?
Вы вообще боитесь судьбу или вы, в общем, готовы ее пережить? Ну и то, что вы не можете, может быть, всю ее охватить, так сказать, своим разумом, это вовсе не означает, что от разума надо отказаться. Поэтому русская традиция, она такая. Если мы перескочим, как говорится, через 100 глав вперед, то мы можем сразу сказать, чем она, в общем-то, определена, наша русская традиция, в осмыслении войны – мы воюем-то в обороне. Мы воюем в обороне, начиная с того, как освободились от монгольского нашествия. И с тех пор в общем, войны, которые приходится вести – это оборонительные войны. Ну а также войны по установлению имперского государственного мирного порядка, то есть войны, которые за власть, а не за то, чтобы у кого-то что-то отобрать или завоевать колонии, еще что-то такое.
Поэтому давай теперь отсюда попробуем прыгнуть в сторону западного мышления насчет войны. Каково оно. Ну, опять-таки, не претендуя на системность, потому что тут у нас времени для этого нет, я бы обратил внимание на понятие, которое использует Гоббс в “Левиафане”, то есть в обосновании государства, философском как главного института человеческой жизни и исторической жизни. Это война всех против всех. Как некоторое исходное состояние, ну, условно говоря, социальной материи.
То есть надо понимать, что это именно понятие, а не описание какого-то эмпирического состояния. Хотя, иногда можно и эмпирически зафиксировать, как это реализуется. Что за этим стоит? Прежде всего за этим стоит история Каина и Авеля. Каин-то зачем Авеля-то убил? Он чего хотел добиться? По каким соображениям? По экономическим убил или по каким? И как мы знаем, объяснения нет. И Каин не может толком объяснить, зачем он это сделал, и вообще он не хочет об этом говорить: «Не сторож я брату своему».
Опять-таки, если мы возьмём Мальтузианское понимание этого вопроса, ну в чём заключается? Человек – единственный биологический вид, который вышел за пределы экологической ниши, то есть его численность не ограничивается другими видами. В этом смысле даже царь зверей лев, льва никто не кушает, его никто не ест. Только он ест кого-то, а его никто не ест. Тем не менее, он всё равно находится в экологической нише, потому что он, хотя на него никто не охотится из других видов, тем не менее, он сам ограничен количеством возможной живности, которую он может поймать и съесть.
А человек не ограничен. После неолитической революции, после того как было придумано хозяйство человеческое, человек от охоты и собирательства, как это называется в учебнике, перешёл к ведению хозяйства, то есть к использованию и эксплуатации других биологических видов, иным способом, нежели это делается в природе. Потому что пока он охотился, он в общем-то и собирал – он делал то же, что и остальные представители животного мира. А начав вести хозяйство, он перешёл в иную совершенно плоскость. И он освободился от этих экологических ограничений. То есть, странным образом, сегодня, если что-то способно из живого мира ограничивать численность человеческой популяции, то это такие своеобразные организмы. То есть это либо микроорганизмы, и даже уже не бактерии, а вирусы, потому что с бактериями научились разбираться, а вот с вирусами ещё нет. Ну и растения, потому что человек извлекает из растений ровно то, что способно его убивать в массовых количествах – это наркотики, алкоголь, табак. Растения как бы соблазняют человека и способны до сих пор ещё бороться с человеческим видом. Но, тем не менее, численность населения Земли стремительно растёт.
Ну и Мальтус, это фактически даже непонятно, он как бы эколог в современном понимании, но он одновременно вроде как и экономист. Он формулировал такую проблему: если не ограничена численность человеческого вида, она же всё равно столкнётся рано или поздно с абсолютным ограничением по ресурсам, то есть жизненные ресурсы не безграничны. Значит однажды человек с этим столкнётся, но это уже будет другое ограничение, что не то, которое было присуще до неолитического периода. Ну и что может регулировать эта численность человеческой популяции? Ну только сам человек и может, значит люди должны в принципе убивать себя сами.
Ну и если мы отвлечёмся от эпидемий и голода, как от того, что всё-таки в основе своей имеет ещё природную логику и логику экологической ниши, то война как организованное массовое, ну опять-таки если уже пользоваться политическими правыми терминами, легальное и легитимное убийство большой массы народа, это вот и есть то, что характеризует человеческий род. Но как только он покинул экологическую нишу, он обязан стал воевать, потому что ничто другое не может ограничить его численность. Ну и нынешние теоретики и инженеры геноцида изобретают другие методики. Чтобы и рождаемости не было никакой, чтобы люди вообще и не занимались деторождением, ну или, скажем так, сильно ограничивали себя в этом деле, но никто пока ничего более надёжного, чем война, не придумал. Именно в плане мыслей, потому что если мы посмотрим на саму историю человека, то в общем мы убедимся, что война не смогла ограничить рост населения Земли. Ну правда, мы ещё пока не переживали ядерную войну.
<обсуждают технические вопросы>
ТС: Ну, вот пока война не ограничила радикально численность населения планеты. Но теоретики этого дела так объясняют необходимость, неизбежность войны. Запад всё прежде всего. Чем ещё человек может ограничить себя? Ну, то есть, человека никто не может убить из животного мира с учётом того, что я сказал о растениях, микробах, да, микроорганизмах. Не может. Так значит, человек должен убивать себя сам. А уж то, в какой форме это происходит; кто кого убьет, кто останется жить, а кто нет, это и есть главное содержание исторического процесса. Тут уж, товарищи, конкурируйте. Ну, и весь этот комплекс представлений, который называется социал-дарвинизмом, что само по себе достаточно смешно, потому что, в общем, дарвинизм и есть проецирование политических отношений между людьми и экономических на животный мир, и попытку объяснить животный мир через призму человеческого мира. Ну, тогда, когда эти представления формулировались, такой рефлексии ещё не было.
И вот мы имеем такую, значит, ситуацию, которую проще всего, наверное, ещё возвращаясь к Гоббсу, охарактеризовать как войну всех против всех, как исходное состояние любой человеческой общности. Потому что любой человек может убить любого другого человека. И тут даже не важны когти, клыки, мускулы, потому что это можно сделать с помощью специальных приспособлений и хитрости. Ну, и в этом смысле война гнездится и растёт из ситуации Каина и Авеля. То есть в конкретном счёте, из того, что один может убить другого, абсолютным, универсальным способом и реализовать это как универсальное отношение. Потому что, ну, например, лев или тигр созданы для того, чтобы убивать других животных. Ну, а, скажем, буйвол уже этого не создан, но многие копытные умеют защищаться в качестве стада от тех же львов. И иногда могут даже и убить этого льва, особенно копытные, но это нельзя превратить в технологию их жизни. А человек может. Человек может. И более того, ведь в тот момент, когда возникает то, из-за чего ведутся войны, то есть уже не единичные акты убийства происходят, потому что кланы охотников, конечно, тоже друг с другом враждовали из-за охотничьих угодий и так далее. Но они не были в состоянии сами эти охотничьи угодья сделать объектом своего контроля. И, грубо говоря, создать для себя территорию и установить на ней власть, а неолитическая ситуация, она уже другая. Потому что в тот момент, когда появилось распаханное поле, когда появился труд, собственно говоря, потому что охотники ведь не трудились – у них был образ жизни собирателей. А крестьянин — это тот, кто трудится. Если ты каждый день не занимаешься сельскохозяйственным трудом, никакого урожая не будет, но если будет урожай, то, соответственно, будет запас жизненных ресурсов на длительное время, все это можно накапливать. Ну и в этом смысле распаханное поле – это первый пример того, что такое территория, не просто земля, а территория. Потому что после неолита ведь уже защищают не родственников, не своих близких, защищают эти ресурсы, то, что позволяет жить поколениям людей. А не только тем людям, которые сейчас на месте находятся.
Соответственно, происходит то, что наш философ, Зильберман, — человек из эпохи 1950-60-х годов прошлого века, — он эмигрировал в США, погиб… На него наехал автомобиль при не очень понятных условиях. Ну понятно, почему он наехал, потому что он там решил преподавать марксизм, так как он его понимал. Поэтому он недолго этим там занимался. Но до тех пор, пока он не уехал, не эмигрировал, он кое-что нам рассказал. У него есть очень интересные работы, которые посвящены разделению труда. То есть, казалось бы, такой традиционной теме английского экономизма и Маркса, соответственно, который эту традицию продолжал. Но Зильберман понимал разделение труда куда более фундаментально. А именно как то, что ведет к появлению основных сословий.
Если кто-то вспахивает поле, то кто-то воюет. Кто-то воюет и должен посвятить этому всю свою жизнь, все свои умения и появляется каста. В Индии она называется каста кшатриев. Эти касты были везде. На них строились военные демократии Греции и Рима. Я зачитывал кусочек из Льва Толстого – вот польские уланы – это пример кастовой этики и кастового поведения. Еще никакого боя нет, но они уже погибают ради одного только, чтобы продемонстрировать свою доблесть своему военачальнику. Поэтому, да, война становится делом – делом целого сословия. Ну и как ты себе представляешь, если в человеческом обществе возникает такое сословие, причем это правящее сословие, не подчиненное. То есть то, которое определяет в целом, что будет, а чего не будет, что можно, и чего нельзя. Так если они занимаются этим как делом своей жизни, и это выражено в соответствующей социальной организации. Ну так будет тогда война или не будет? Ну конечно, обязательно будет. Обязательно будет. Потому что в одном государстве есть такие и в другом такие же есть. И они обязательно организуют между собой эту бойню, которая нам не нравится, как дело неразумное. Они так не считают, что это дело неразумное – у них вся жизнь этому посвящена.
Ну и отсюда, из этого источника растет целая линия представлений о войне, как о деле вот такого сословия. Ну куда она простирается? Тут десятки, может сотни имен, но я обозначу несколько.
Черчилль в своих воспоминаниях, это такая небольшая достаточно книжка, у него еще многотомное собрание сочинений, он пишет, что в принципе… Мы-то его знаем как толстяка с сигарой и стаканом виски, а он вообще-то, говоря, сословный аристократ и обучался естественно военному делу. И он был кавалерист и он участвовал в сражениях, в том числе, Первой мировой войны. И он считал в молодости своей, что вообще вместо того, чтобы устраивать массовую бойню, надо делать по-другому – от одного государства должна выйти группа специалистов, от другого, да, на конях, там с саблями и пистолетами. Ну и соответственно решить нужно собой все вопросы. А по результату их, так сказать, взаимодействия уже все остальные, пускай и примут неизбежное.
Подобные же взгляды развивал человек по фамилии Шмитт с двумя буквами Т, который пытался, это юрист такой довольно крупный, в гитлеровской Германии, он пытался построить эту логику и философию, как бы это правильно сформулировать, оберегаемой войны, да, оберегаемой. Что война — это дело исключительно, во-первых, государствах, и, во-вторых, специального сословия военного, которое одно только имеет право воевать, а больше никто не имеет права воевать. И только эти специально обученные и воспитанные люди между собой могут выяснять отношения путем ведения войны.
Проверяю. Меня слышно?
СУ: Да, конечно, я внимательно слежу за…
ТС: А если вдруг станет не слышно, то скажи, да?
И эта линия простирается – куда дальше? К Роберту Хайнлайну, его “Звездному десанту”. Это фантаст, американский, который описывает некое будущее, показывая, что социальное будущее должно быть таким, каким оно и было во времена греческой и римской военной демократии. Только тот, кто принадлежит к военной касте и к военному сословию, и рискует своей жизнью, и отдаёт свою жизнь за политические цели и политические идеалы, только тот может иметь и политические права. А все остальные – торговцы, художники, кто там ещё, философы, литераторы и прочие полезные и не очень полезные люди, они никаких политических прав не имеют и иметь не должны, потому что они не воюют. Тогда какие им политические права? Откуда они могут взяться? Соответственно, Хайнлайна очень ругали.
Он же написал фантастическое произведение. Если кто не знает, фильм снят по этому его роману «Звёздный десант», так он и называется. Там человечество в целом ведёт войну с уже иными видами разума и жизни. А, по-моему, там были гигантские пауки, с других планет, которые угрожают естественно Земле. И на дальнем фронтире с ними поставлена идёт война. И только те, кто прошёл сквозь горнила этой войны, только тот имеет право избирать и быть избранным. А другие нет, не имеют. Есть такая линия.
Таким образом, я ещё раз напомню, с чего она началась. Война, как в принципе и наша мысль это считает, есть нечто неизбежное и это часть судьбы человеческого рода. Дальше, в общем, это мышление западное – оно считает, что это связано с ресурсами, потому что человека некому убивать, кроме самого человека, а другим способом, как ещё ты будешь регулировать численность. И война становится делом определённой касты и в этом качестве она есть основание вообще любой политики, она есть основание государства, она есть основание всего, что представляет из себя общество.
У этой точки зрения тоже есть своего рода критика.
А, ну да, здесь ещё нужно одну вещь сказать, здесь, наверное, без Гегеля мы не обойдёмся. В этом смысле, в смысле неизбежности военного столкновения, и неизбежности того, что войне надо учиться и войне надо посвящать свою жизнь и смерть. Значит, неизбежно, как писал Гегель, некая диалектика раба и господина. Что тот, кто готов пожертвовать своей жизнью в ратном деле, может стать господином. Он, конечно, может погибнуть, но может стать господином. А тот, кто не готов рисковать своей жизнью и погибнуть, и боится этого, господином он точно не станет, он может погибнуть, но, скорее всего, он совершенно точно станет рабом. Того господина, который, смотрим, начало этого рассуждения, не боится рискнуть своей жизнью и вступить в военную борьбу. Вот это комплекс западных представлений.
Однако, надо понимать, что мировые войны сильно поколебали оба эти принципа. С одной стороны, что война должна постоянно вестись и без нее никуда, потому что оказалось, что все-таки в таких масштабах, как она ввелась в Первую мировую и во Вторую мировую, это, скажем так, утомительно для тех государств и обществ, которые в этом участвуют. Это если мягко говорить.
СУ: Это я как раз хотел добавить, чтобы тема не ушла. Это же у Хайнлайна тоже развито, есть тоже интересное его произведение – «Чужак в чужой стране». Это же как раз о землянине, который был далек от этих войн, потому что он был воспитан марсианами. И как попытка найти, сделать это бесконфликтное общество, основывать там новую религию. А заканчивается все массовыми погромами, не буду спойлерить для тех, кто не читал. Почитайте, это тоже очень интересно.
ТС: Да, читайте. Но, как правило, западная мысль всегда приходит к одному, что попытка построить бесконфликтное общество – это утопия. А утопия – это чьи представления? Это представления подчиненного класса. То есть это грубо и прямо утопия – это создание рабов. А те, кто имеют власть, пользуются идеологией, а не утопией.
СУ: Утопия – это принуждение всегда, так бы я…
ТС: Ну, в конечном счете, конечно. Потому что тот, кто соглашается принять утопию, соглашается и на господство тех, кто утопию не принимает. Поэтому мировые войны поставили не то, чтобы под сомнение, но под некоторый вопрос, вот эти представления о войне, которые вообще-то считались всегда бесспорными. То есть, иными словами, они и не были никогда в зоне особого философского внимания, потому что о чем тут философствовать? Есть неизбежность, ее надо принять и ей соответствовать.
Ну, появились такие феномены, как народная война. И кстати говоря, народная война появилась раньше, чем началась Первая мировая. Ну, она, собственно говоря, появилась вместе с предвестником мировой войны. А предвестником мировой войны были войны Наполеона.
Это партизанская деятельность в России, которой был возмущен Наполеоном до предела, потому что он, как и Шмитт, как и Черчилль, считал, что, ну как же так, война – это дело государственных людей, крестьяне-то здесь причем. А крестьяне начали на виллы поднимать наполеоновские отряды, когда до них добрались и мешать коммуникациям, ну, в общем партизанщина началась, но это было не только в России. Это же было не только в России.
СУ: Да, надо отметить, что еще в Испании же он.
ТС: Да, в Испании, да, совершенно верно. Испанская герилья – это, собственно говоря, ответ испанского народа на вторжение Наполеона. Ну и партизаны – это у нас. Кстати говоря, Шмитт вынужден был размышлять об этом, потому что он, как философ права, а не просто юрист, он понимал, что концепция этой оберегаемой войны – оберегаемой от кого? От участия тех сословий, которым не положено воевать. Значит, она, по всей видимости, все-таки кое-кем ставится под сомнение. И это кто-то – это партизаны. Есть у него рассуждение, теория партизана даже, так скажем.
Но это ведет дальше к народной войне, которой была для нас Великая Отечественная война. Не только Первая Отечественная война, без определения Великой, то есть война 1812-го года. Ну и, собственно, Великая Отечественная война — это война народная, это война, в которой участвует каждый, и уже это не сословная привилегия воевать, а это и право, и обязанность каждого.
СУ: У нас в культуре три Отечественных войны. Правильно, если так говорить? 1612 год, 1812 год и Великая Отечественная война.
ТС: Ну ты понимаешь, у нас, по большому счету, все войны – отечественные, если так пошло. Но войну 1612 года так не называют, чтобы не путаться.
СУ: Ну с интервентами – так формулируют, да, но раз интервенция, то это уже отечественная.
ТС: Да, но с интервентами, да, но смотри, да, а битва при Молодях в 1572 году, если мне память не изменяет, она против кого была? Она же против интервентов была, да?
СУ: Важен факт взятия Москвы. Почему я останавливаюсь на 1612 году, потому что это единственное…
ТС: Так подожди, а Москву брали, а откуда взялась в 1572 году, опять-таки дату проверить надо, битва-то эта, потому что за год до этого интервенты взяли в Москву. Москву брали однократно. В том-то все и дело. Взяв ее в 1571 году, интервенты, в данном случае с турецкой стороны, они взяли Москву, убедившись в том, что это возможно, на следующий год они собирались брать всю Россию. Они поделили уже между собой, там были назначены, так сказать, гауляйтеры соответствующие, да, говоря более поздним языком, кто каким городом и какой областью в России будет владеть. И царь тогда уехал из Москвы, потому что был риск того, что ее таки возьмут снова.
Но тогда русское воинство, по-моему, численностью порядка 20 тысяч человек, победило хана, который имел 80 тысяч человек, и в том числе еще порядка 8 тысяч иначе было среди них – что-то около того. И тогда русские прибегли к приему, к которому они не всегда прибегали, далеко не всегда. Они полностью уничтожили вторгшихся. Полностью. А основой этого войска было все-таки войско крымского хана. Это же оттуда были бойцы. И их уничтожили полностью, что на 20 лет, то есть на время жизни одного поколения, избавило дальше Москву и Россию от нашествий с этого направления.
Понимаешь, поэтому тут сложно говорить, что 1612-й год — это там, а события эти, они… У нас в этом смысле день победы есть в каждом столетии, начиная с момента создания централизованного имперского государства. И первый такой день — это 1572 год. И потом, да, в следующем столетии, ты прав, 1612-й. Так, а проиграй мы под Полтавой в следующем столетии, нам тоже мало бы не показалось.
СУ: Ну и прусский поход был тоже там
ТС: Они пробовали все. К сегодняшнему дню, ты понимаешь, не попробовавшими являются только американцы. Ну, потому что англичане тоже пробовали. Они в принципе знают, почем фунт лиха. Потому что они, конечно, добились от России больших очень уступок по результатам Крымской войны, которую считается, что мы проиграли на территорию, то мы не потеряли никакой. Нам пришлось демилитаризировать Крым, да, на 20 лет. Ну это и все. А они положили в Крыму – англичане, в Крымской войне, с которой, кстати, и начинал свою карьеру, в том числе литературную, Лев Николаевич Толстой – они положили весь цвет своей военной аристократии. Они обескровили ее полностью.
С этого вообще началось, ну как, падение английской аристократии как класса. И у этого падения, естественно, есть и другие причины. Но военная причина во многом в этом. Я не знаю. Кладбище-то до сих пор существует, на него можно посмотреть в Крыму – английское. Кстати, мы за ним ухаживаем по воинской традиции.
СУ: Это же по времени как раз совпадает с созданием как раз уже призывной массовой армии. Плюс-минус 10 лет уже и будет Бисмарк. Аристократическая армия – это как бы атавизм еще феодальный.
ТС: Да, поэтому я вспоминаю про Крымскую войну как один из моментов, когда фактически кастово-сословная военная деятельность в общем столкнулась с препятствием. Но, тем не менее, идея этой кастово организованной войны, она существует и даже проецируется на будущее, так как это описано у Хайнлайна.
Но нельзя не заметить, что в общем-то возникла и другая война – война народная. Ну и она, кстати, и тотальная, и перманентная. Потому что если народ участвует в войне всеми своими силами, каждым своим человеком, неважно на фронте или в тылу, то и вестись такая война будет со всеми народными свойствами. А народ жесток. Это известно. Все, что делается по-народному, нет более жестоких людей, чем крестьяне. Потому что крестьяне регулярно убивают домашних животных себе на пропитание сами. Это для них делают не другие какие-то люди. Они сами это делают. То есть в этом смысле убить другого человека это вопрос только того, умеешь ты это делать или не умеешь.
СУ: Надо отметить, Тимофей, что это такая очень прагматическая жестокость.
ТС: Да, конечно.
СУ: Чтобы слушателям объяснить.
ТС: Нет, она не содержит в себе этой патологии, психопатологии. Ну надо, надо. Что делать? Эта драма крестьянского хозяйства, она кое-где даже и описана. Поросеночек рождается таким миленьким, хорошеньким. Его любят, кормят, а потом режут в праздники. Ну и если мы подставим на место поросеночка кого-то другого – интервента или, например, классового врага, то получим этот эффект народной войны – то, как она выглядит. Ну она, по всей видимости, неизбежна. Она по всей видимости неизбежна.
Значит, автор, который писал об этом на Западе, ну, на мой взгляд, может быть, такой самый, наверное, понятный и безапелляционный в этом смысле. Это Юнкер, Эрнст Юнкер. Надо посмотреть его работу, гештальт рабочего. Это вообще фундаментальная работа, которая стоит после Маркса, но не против Маркса, а в развитии этой линии рассуждений. О том, что новый мир – это мир рабочего, а вовсе не капиталистов. И какую он несет с собой эстетику, а следовательно, потому что эстетика – это вообще начало всего. Она идет до этики и до эпистемологии. Это первая действительность, в которой мы контактируем с метафизическим началом. И в частности, в эту эстетику вписывается и воинский труд, то есть этом смысле война становится трудом.
Она никогда так не рассматривалась, потому что труд – это был удел как раз других сословий, не воинских. А воинское дело всегда рассматривалось как дело чести, дело доблести, дело искусства, то есть творческое дело, следовательно, но никак не в качестве труда. А 20-й век и все последующее превращают войну в труд со всеми вытекающими последствиями. То есть, во-первых – это обязанность, это обыденность. Это социальные конфликты по поводу этого, потому что труд – это генератор социальных конфликтов. Война нет, там все нормально, война и воинское сословие – это самое иерархичное сословие, оно дает модель иерархии для всего остального общества.
СУ: Очень важно добавить, что в этом военном сословии в конце XIX и в XX веке началась очень узкая специализация, которая требует очень специфической подготовки.
ТС: А это ведь и есть один из механизмов ее разложения как касты. Потому что если что-то специализируется, то это скорее всего область труда. Это трудовая сфера. Потому что труд – это вообще эффект специализации. Вы будете делать одну операцию на конвейере – заворачивать гайку №16, и посмотрим, что происходит тогда с вашими синтетическими представлениями о чести, доблести. Есть особенная доблесть в том, чтобы заворачивать гайку именно №16, а гайка №17 дает больше чести и доблести или меньше.
Да, они начали специализироваться, все правильно, но это один из элементов этого процесса распада военного сословия. Ну, тем не менее понятно, что, как и во всякой рабочей сфере, там есть преимущественно воинские профессии, специальности. Но развитие этой сферы идет в области того, что это труд такой же, как и всякий другой, с одной стороны. А с другой стороны, в качестве труда он может быть обязанностью каждого. Может быть обязанностью каждого.
И мы находимся в ситуации, когда в принципе с любого можно спросить. Ну, сегодня ты сидел за партой, учился или что-то еще делал, а завтра ты уже воюешь, уже в окопе, уже на поле боя и можешь погибнуть. Ну и Эрнст Юнкер ставит вопрос ребром, потому что явно для такой ситуации нужна какая-то другая мораль, и другие понятия достоинства. И как он пишет, что мы даже еще не научились достойно хоронить павших, пока что, как это ни странно.
Это западный автор, который, наверное, последний в этом ряду авторов. Больше там никого нет. Но надо затронуть еще одну тему, без которой, наверное, нам сложно будет понять, в чем разница между нами и ими. Но, конечно, надо понимать, что, когда мы говорим о себе, мы же многое заимствуем у них. Мы же не ограничиваем свое размышление опорой исключительно на мыслителей нашей традиции. Мы и мыслителей той традиции принимаем во внимание, в том числе и когда оспариваем их представления.
СУ: Мы потому и мировая культура, что мы понимаем.
ТС: Да, конечно. И только так мировая культура может и строиться. Но это чтобы было просто понятно, что мы тут с тобой не занимаемся делением своих и чужих. Дело не в этом. Есть такой автор. По-моему, его зовут Хейзинга. И как же называется его работа? «Человек играющий», по-моему, — Homo ludens. Который пытается доказать одну вещь, что вообще вся человеческая культура, ну а мы для себя можем пометить сразу, по-видимому, вся западная человеческая культура, строится на том, что в основе лежит игра.
Ну и мы даже когда-то этой книжкой увлекались. Равно как и, соответственно, книжкой Гессе «Игра в бисер». Что судьбой человеческого общества является играть. Ну действительно, это я уже от себя скажу, потому что, хотя может быть эта мысль там и содержится. Если человек не может стать богом, не может, но очень хочет и понимает, кто они – боги. Ему о них известно, что они есть. Он в них играет. И это, ну и соответственно, война, это одна, может быть, высшая даже форма этой игры. Это игра. Хейзинга не писал конкретно о войне, он как бы издалека зашел, что вообще любая человеческая деятельность – это в основе своей игра. Пользуясь нашим отечественным понятием игры, я могу сказать, что это тогда значит имитация чего-то, чего-то человеку недоступного.
СУ: Ну, что-то ненастоящего, да.
ТС: Ну, смотри, но с обязательным присутствием этого настоящего и участием.
СУ: Хотя игра как тренировка перед настоящим.
ТС: Обучение, но это уже предметизация, а нам важна сама игра. Когда мальчик скачет на игрушечной лошади, он же не на настоящей лошади скачет, да? Но игрушечная лошадь не имела бы никакого смысла, если бы не было настоящей.
СУ: Да, потому что, как минимум, в воображении у него существует настоящая, которая у него в представлении ненастоящая.
ТС: Ну, даже она без воображения существует. Ты понимаешь, что тут важно, что он скачет-таки. Он скачет и в принципе он делает то же, что и всадник. То есть он некоторым образом участвует в этом процессе. Ну и мы сейчас не будем погружаться здесь в проблему самой игры.
Ну, если мы понимаем, что с помощью игры мы можем участвовать в чем-то, участвовать [в том], что в полной мере нам недоступно. Но таким образом мы можем по крайней мере знать об этом. И даже, между прочим, использовать это, то, что мы не можем делать сами. То возникает соблазн объяснить этим вообще всю, ну, как бы всю историю – в этом смысле судьбу.
И тогда даже становятся понятными, ну, как бы казусы различного рода. Играл-играл и заигрался, да. Или доигрался. И выпал из окна.
СУ: Это не совсем по-настоящему, то есть может всегда есть вероятность, что можно…
ТС: Да, и этот заход на то, что вся человеческая культура суть игра, он скрытым образом имеет, понимаешь… Внутри этого рассуждения есть как бы прицел, как бы установка. Если это так, то мы можем сказать, что и война, следовательно, тоже игра. И вообще, более того, это самая главная игра, в которую играют люди. Когда люди изображают богов, они играют в войну. Точнее, они воюют, играя в богов тем самым. Ну, если ты вспомнишь, о чем этот огромный эпос индийский, да, Махабхарата, кажется, он называется.
СУ: Отражено: самая большая ставка, потому что жизнь. Русская рулетка, это же метафора.
ТС: Да, но это ты понимаешь, как сама эта метафора ведет нас куда? Это же западная метафора, использующая наш материал. Так вот, я могу тебе сказать, что с русской точки зрения, война – это никакая не игра. И жизнь – не игра.
И русский человек в богов не играет, потому что он точно знает, кто он и где он находится. И война – дело серьезное для русского человека. Она игрой быть не может. Тут мы возвращаемся к тому, что сказал герой рассказа «Парадоксалист» Достоевского. Я русский человек, иду на войну, чтобы жертвовать своей жизнью, а не для того, чтобы отнять чужую. Да, мне придется ее отнять, но я иду отдавать свою жизнь. А западный человек идет на эту войну, да, он может потерять свою жизнь, — это для него игровая ставка. Ну, идет он туда забрать чужую и почувствовать себя богом. Вот, по большому счету, в чем разница. Ну, и тут я не могу.
СУ: Они играют, участвуя в войне со всеми проистекающими последствиями, да?
ТС: Да.
СУ: Мы до последнего не хотим принимать участие, потому что это игра, а если втягиваемся, то это становится…
ТС: Играть для нас, ну, смерти подобно национальной. И мы никогда не играем. Если мы воюем, то это не игра для нас. Вот в чем все дело. Кстати, в этом смысле наше, наверное, наше понятие войны, оно неотъемлемо от того, что является, так сказать, основой вообще русского народа как такового. Русский народ появился в результате крещения Руси. Никакого другого русского народа, как говорится, у нас нет.
И поэтому, вне зависимости от дозы атеизма, агностицизма, или еще чего-то, воевать без опоры на Бога, русские не могут, никогда не воевали, кстати говоря, в том числе и во Вторую мировую войну, и Великой Отечественной войне тоже.
Если мы откроем работы Суворова, у него не так много этого есть, то мы увидим, что это одна из ключевых вещей.
СУ: Ты имеешь в виду «Искусство побеждать», Александра Васильевича?
ТС: Да, да, мы воюем, как сказать, потому что это наша обязанность перед Богом. А не почему-то, не по какой-то другой причине. Ну что тут еще можно сказать?
Мы не касаемся сегодня, наверное, это и невозможно было бы, всего разнообразия всевозможных войн. Я их просто перечислю сейчас, отнюдь не исчерпывающим образом: война за власть, война за территорию, война за торговые пути, а не за территорию, освободительная война, ну, как, например, Ирландия против Великобритании, революционная война, гражданская война, война за колонии, которая, в общем, была основным делом западного мира, война за мировое господство, это та, которая началась сразу после окончания Второй мировой войны, которая была последней войной за колонию. Вот, наверное, эту типологию стоило бы рассмотреть.
СУ: Вот-вот, мне кажется, это напрашивается прямо тема следующего субботника.
ТС: Какого типа войны проходят сейчас и проходили, как их рассмотреть и чем они похожи, чем отличаются.
ТС: Да, это будет некоторая предметизация этой темы. Ну, наверное, ты был прав, считая, что переходить к этому уже типологическому рассмотрению нельзя, не понимая первичной постановки вопроса о войне в принципе. Что это такое и как мы к ней относимся, почему мы воюем, за что мы воюем.
Вот, я бы еще одну вещь добавил к общему обзору. Наверное, мы сегодня закончим, у нас пару минут осталось, да?
СУ: Так точно.
ТС: Есть такая замечательная фраза, которую широко цитируют, как кажется из Клаузевица, хотя я не проверял, что война есть продолжение политики иными средствами. Это западное утверждение. И как всякое западное утверждение, чтобы рассмотреть его содержание, его нужно вывернуть наизнанку. Потому что оно, конечно же, в своей внешней оболочке ложное, потому что призвано нечто скрыть. А что оно скрывает? Все прямо наоборот. Западная война и это продолжение войны непрерывной, а политика есть продолжение войны иными средствами. Когда у нас заканчиваются ресурсы для войны, и мы вынуждены остановиться, потому что уже больше нет ни людей, ни пороха, ни пушек. Это как вынужден был остановиться Наполеон, потому что он полностью израсходовал все жизненные ресурсы Франции. Просто людей он всех вычерпал, которыми он мог бы воевать. То есть он уже должен был призывать тогда 15-летних юнцов в армию, чтобы продолжать воевать. Поэтому он не мог продолжать. И тогда, да, мы останавливаемся и действительно продолжаем войну иными средствами, то есть занимаемся политикой.
Хочу напомнить, какими замечательными войнами знаменита Европа. Это 30-летняя война, столетняя война, которая так называется, отнюдь не благодаря какой-то метафоре, они действительно столько продолжали. И в общем-то тоже закончились, потому что уже никаких сил просто не было это продолжать.
Войны, которые ввели между собой государство Европы, до этого бывшие племенами Европы. И так не нашедшие в себе сил и не нашедшие в себе культурных оснований, для того чтобы прекратить то, что Гоббс называл – войну всех против всех, как первоначальное состояние социальной материи. Война всех против всех в Европе продолжалась до 1945 года и была прекращена вторжением русской армии, с одной стороны, ну и соответственно, оккупационными силами Англии и Соединенных Штатов с другой.
Так они воюют. Вообще говоря, война для них является основным государствообразующим процессом. И имея таких джентльменов под боком, мы должны понимать, что наши надежды на мир, в общем, который может быть достигнут нашим отказом от войны – это утопия. То есть это никуда, ни к чему, кроме как подчинению чужой воле не ведет. Потому что, конечно, русские войны не хотят, но ее хотят другие. Они хотят войны. Это надо понимать. И по большому счету их вся философская традиция это и обосновывают. Мы хотим этого, потому что неизбежно, раз неизбежно, мы тогда должны, мы начать, мы должны победить, мы должны выжить, мы должны из этого извлечь прибыль. А мы под Богом ходим. Мы не хотим войны. Но если ты в этом положении, имея такого соседа, решишь, что, а я прекращу войну только одним лишь тем, что я от нее откажусь, и не буду воевать, и разоружусь, и всем покажу, какой я мирный и замечательный, никуда, кроме рабского состояния, ты не попадешь. Смотри, соответственно, в диалектику раба и господина товарища Гегеля.
Ну, не знаю, может, что-то спросишь под конец?
СУ: Да, смотри, по поводу игры и как раз то, о чем я рассуждал накануне субботника нашего, это в 1990-е годы, когда они посчитали, что они уже победили, все, с разрушением Советского Союза. Какой в массовой культуре всплеск геймификации. Ну, это, конечно, еще и с научно-техническим прогрессом связано, но, в том числе и начал меняться тип человека. То есть он уже более разнеженный, подготовленный и в том числе и к биологическому вырождению – не вырождению, как это описать… Но, такой человек совсем не XX века, человек XXI века, и эта кастовость неофеодальная, которая прорастает, что есть люди вообще от этого отгороженные, которые живут в оранжерее европейской, где-то есть абсолютно средневековые уклады, где война эта постоянна, как, например, Афганистан. То есть если мы посмотрим, то 40 лет война не прекращается, или там на Балканах есть отдельные районы, где это все не прекращается. То есть скажи, они эту инъекцию войны, как перманентные идеи после гибели Советского Союза, стали использовать как бы осмысленно? То есть они отрефлексировали, что они теперь могут управлять войной как игрой? Или это просто естественное состояние играть в войну?
ТС: Нет, они всегда это осмысленно делали, и это всегда так было. И даже на техническом уровне, чего мы, наверное, коснемся в следующий раз, в основе всей военной стратегии Соединенных Штатов лежит использование теории игр математических. Это основной инструментарий, который используется для того, чтобы планировать войну. Потому что для них это предмет планирования. Так же как для Советского Союза, предметом планирования были тонны, стали и кубометры газа.
СУ: То есть соответственно без понимания, как используются теории и игр в проектировании и управлении войной, мы не поймем, как с нами играют, да? И останемся жертвой.
ТС: Ну теория игр – это инструментарий. Это просто говорит о том, что этот принцип протыкает всю их социальную технологию войны сверху до низу. Вплоть до конкретных технических расчетов и генерирования указаний исполнителям на поле боя. Что им делать? Куда им стрелять?
СУ: Да, ты знаешь, я изучаю НАТОвские документы, посвященные когнитивной войне. И параллельно лажу по их центрам интеллектуальным, образовательным. У них там очень много связанного, курсов рационализации, для офицеров. Потом всякие курсы, как обращаться с информацией. То есть очень практические вещи. Именно есть у них научные разработки, а есть и очень практические, практически, причем везде во всех странах НАТО. То есть они прагматически подходят к этому делу.
ТС: Да, но замечу, что это зашито и в самую, можно сказать, обыденную терминологию и лексикон по поводу описания феномена войны. Ну, например, выражение о том, что войну можно выиграть или проиграть. Я бы задал вопрос. А мы можем рассматривать для нас Великую Отечественную войну, например, в этом разрезе? Выиграли мы или проиграли? Что значит выиграть? Победить? Это то же самое, что выиграть?
СУ: Нет, это иной совсем.
ТС: Ну конечно.
СУ: Это преодоление беды – победа.
ТС: Точно, совершенно верно.
СУ: Отлично, Тимофей. Давай тогда немножко для себя подобьем в сухом остатке. Значит, разный подход философский в категории игры будет, я думаю, у нас всплывать еще многократно. И в следующий раз мы обязательно разберемся с типами войн, которые бывают, происходили и которые происходят сейчас, но может быть мы их неправильно описываем. Правильно?
ТС: Да, я думаю, что это необходимо, потому что иначе мы эмпирический материал не сможем организовать, без типологии.
СУ: Нам нужен ряд субботников для того, чтобы подготовить территорию сада, где будет город-сад потом. А я в свою очередь, кто слушатели наши и всем, в Петербурге сейчас в «Севкабеле» проходит прекрасная выставка, посвященная творчеству Балабанова, режиссера уральско-петербургского. Его фильм «Война», я тоже всем советую посмотреть. А кто еще будет в Петербурге, еще до завтра идет выставка на «Севкабель порте» на Васильевском всем рекомендую сходить, я там был. И фильм Балабанова «Война», я считаю, что это очень сильное произведение современного русского искусства.
Ну что, Тимофей Николаевич, спасибо тебе.
ТС: Прощаемся на сегодня. Спасибо вам.
СУ: Все, до новых встреч, уважаемые зрители, пишем комментарии. С нами был Тимофей Сергейцев. Философские субботники будут продолжаться. Хотите поддержать проект, можете это сделать в ссылках. Можете сделать взнос, можете в любой форме, главное — распространяйте. Да пребудет с нами чистота понимания. До новых встреч.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
6 / 0