Стрим в Telegram на канале Семена Уралова от 30.03.2023
Семен Уралов. Итак, дорогие друзья, мы начинаем. Это диалоги с Алексеем Чадаевым. С вами Семен Уралов. Алексей Викторович, в этот раз включил запись?
Алексей Чадаев. Да, включил.
СУ. Отлично. Мы сразу с двух работаем каналов. У меня аудиотрансляция, у Алексея Викторовича видеотрансляция в канале.
Так что присоединяйтесь. Дорогие друзья, это диалоги, в ходе которых мы хотим разобраться с культурософией Алексея Чадаева. Погрузиться глубже. Сегодня наш третий диалог.
Пока что мы не очень отвечаем на вопросы, на это ориентируемся, потому что нужно завершить с нашей базой, что называется. Сегодня мы плотно подобрались к России. То есть, что мы есть, с точки зрения модели и образа, как наши рабочие инструменты аналитические. Ну что, двигаемся по сегодняшней теме? Вопросы?
АЧ. Да, я начну, пожалуй, с трудностей. Главное, что мы точно знаем о России, это то, что она всячески сопротивляется любым попыткам себя описать и сопротивляется, в том числе на уровне культурного кода, то есть, когда кто-то вылезает и говорит: я знаю, что такое Россия, я все про нее понял, — ему тут же говорят: дурак.
СУ. Ничего не читал.
АЧ. Да, умом не понять, аршином не измерить. И это не столько наблюдение, сколько ценностная установка. То есть, она избегает всячески любых самоописаний, отвергает их, опровергает, отрицает и стремится остаться не выясненной, не познанной.
Лучше всего по этому поводу выразился товарищ Черчилль: “ Russia is a riddle wrapped in a mystery inside an enigma”, то есть загадка, обернутая тайной, и внутри еще этой самой энигмы.
СУ. А «Россия не хочет быть описанной» — это и внешнее понимание, и наше внутреннее?
АЧ. Это внутреннее, то есть это ускользание от описаний, — от любых, — это в каком-то смысле наша стратегия выживания и стратегия самозащиты. Это здесь же, почему русский человек уходит куда-то подальше в лес от власти, то же самое почему у нас сейчас 20 миллионов людей, по словам, кстати, вице-премьера профильного, живут в «серой зоне», то есть не платят налогов, стремятся не появляться на радарах у системы, делают так, чтобы их не замечали. Вот такие невидимки.
Народ у нас напоминает тоже глубинный, стремится обитать на такой глубине, куда не достают никакие эхолоты, даже официальная социология, не говоря уж какие-то другие институты, это в общем прячущаяся сущность.
СУ. Хорошо, тогда по каким следам и другим типам жизнедеятельности мы будем цеплять этот исчезающий субъект, то есть на что ориентироваться тогда, чтобы хоть как-то его уловить?
АЧ. Есть в России сущность, которая наоборот все время любит быть на поверхности, все время будет, в некотором смысле имеет прямо противоположную стратегию, то есть которая все время хочет быть не просто заметной, а самой заметной, причем что внутри, что снаружи в мире. Эта сущность называется начальство, оно же государство, оно же власть – понятно, что это не одно и то же, но в данном случае эта самая система, как трон, с момента, как Рюрика призвали, с этого момента она все время стремится наоборот быть так, чтобы ее все время видели, причем так видели, чтобы она все время мозолила глаза и внутри и снаружи.
То есть, если душа народа стремится уйти и спрятаться, то начальство, наоборот стремится быть заметным и видимым. Поэтому описывать русское начальство – это самое простое и очевидное, потому что оно всегда есть, и его всегда много.
СУ. Но при этом начальство скрывает, как само государство организовано, оно хочет быть на виду, как игроки, да? То есть, как субъект, но при этом тоже скрывает, как организовано государство в России? Или оно более открыто, чем у кого-то?
АЧ. Нет, оно скрывает, как все организовано, по той простой причине, что оно просто никак не организовано. То есть, как раз государство устроено, всегда причем, примерно следующим образом: есть некие формальные прописанные механизмы, которые никогда не работают. Потому что любые реальные институты, реальные системы принятия решений всегда находятся где-то в другом месте, то есть очень редкий случай нашей истории, когда кто-то пытается вдохнуть жизнь именно в формальные официальные институты, они всегда нужны «чтобы было».
Но собственно генезис государства у нас, напоминаю, с самого начала это «чтобы было». И позвали иностранных специалистов, гастарбайтеров, которые сделали бы у нас государство «как у людей», потому что вроде как-то неприлично — страна большая, богатая, надо чтобы было государство, но мы сами не умеем, не любим, не хотим, поэтому пусть придут, так сказать, скандинавские специалисты и построят нам государство.
Они что-то пришли, построили как-то, но тем не менее, по мере русификации каждой новой волны варягов, они довольно тоже быстро вкуривают эту тему, и официальные институты остаются для галочки, то есть «чтобы было», а реальные механизмы принятия решений всегда находятся в той самой неопознаваемой, не пеленгуемой скрытой «серой зоне», где все и происходит.
Одна из версий, например, почему это закрепилось. Кстати, была версия филологов по поводу русского двуязычия, то есть, у нас с самого начала было два языка: это, собственно, старославянский, он же староболгарский, на котором писались документы, язык богослужебных текстов, язык первых русских библий, первых русских летописей и все остальное, и древнерусский, на котором говорили, но который считался не письменным, на котором не писали, в общем, кроме, может, берестяных грамот, мы даже и не знали бы никогда вообще о его существовании.
И тот язык, который получился, — это результат синтеза этих двух языков. Поэтому у нас в языке одновременно есть всякие там «глас – голос», «град — город», притом, что «град» в русском, как и в древнерусском — это то, что с неба падает, а не населенный пункт, и много всего такого.
В современном русском обществе это выглядит так, что есть язык для учительницы, которым ты на уроке отвечаешь, когда тебя спросили, а есть язык на переменке, которым ты с одноклассниками обсуждаешь то же самое. И понятно, что правда возможна только на втором, что ты на самом деле думаешь, чувствуешь и так далее, но его нельзя выносить никуда в публичную сферу.
А чтобы перевести в этот, ты должен то же самое попытаться изложить официальным языком, который корявый, в котором все слова неверные, неточные, еще куча заимствований из самых разных времен, языков: из греческого, из французского, теперь из английского, из немецкого, и они ничего не значат: правые — левые, либералы — консерваторы, что там еще бывает в таком духе.
СУ. «Таргетирование инфляции», мое любимое.
АЧ. Помню еще, мне было лет 13 или 14, нет, даже больше, потому что это была ваучерная приватизация, и помню, как воронежское радио в деревне, я был в деревне и слушал, как воронежское радио возмущается: почему говорят это иностранное слово «ваучер», почему нельзя было сказать по-русски «приватизационный чек».
СУ. Очень по-русски. Как анекдот про вестибюль и… пошлый анекдот, ладно, не будем рассказывать.
Смотри, два языка, но это свойство исключительно русское, или в Европе тоже была латынь как государственный?
АЧ. Не совсем. Диглоссия — не уникальное явление. Она бывает, но довольно редко. Кстати, диглоссия была характерна для римской империи. Почему, потому что официальным языком была латынь, но языком культуры, языком большинства текстов, языком мышления, языком философии, языком всего был конечно же древнегреческий, античный греческий, на котором, собственно, был основной корпус. И раньше образованный человек должен был в равной степени владеть и тем, и другим, и поэтому, когда про государство, про управление, про право, про систему, про порядок, про организацию — это всегда латынь.
Когда про чувства, когда про веру, когда про смысл, когда… в этом месте обязательно должен был быть греческий. И даже богословы христианские очень долго не дерзали ничего богословить на латыни, а когда начали дерзать, тут же получилась какая-то лажа, начиная с Августина.
СУ. То есть это расхождение, двуязычие, в том числе сформировало двоемышление.
АЧ. Двоемыслие.
СУ. Двоемыслие. И получается, у нас в России есть мир начальников, который говорит на своем языке, и мир народа, общества, широких народных масс, тех, кто не включен в государство.
АЧ. Но дело в том, что…
СУ. …дома-то начальники тоже на этом.
АЧ. Да, разумеется, один и тот же человек может, вот как я сейчас сижу, в пинжаку и при галстухе, почему, потому что я сегодня с утра ходил в какое-то начальство, и в этом начальстве там чудо такое вещало официальное, и разумеется, первые полдня сегодня говорил на начальственном языке, а сейчас сижу тут с тобой, не успел переодеться, но разумеется, говорю на языке человеческом.
СУ. Я в футболке, потому что я был на телике, поэтому…
АЧ. Телик — это как раз промежуточное, ты не в начальстве, но все-таки там иногда прорывается человеческий язык, но он сильно перемежается официальной матерщиной.
СУ. Полубоги, да? Паны бегают.
АЧ. Да, да, да, «из тени в свет».
СУ. Вот это двоемыслие, хорошо, тогда нужно понять, как мыслит себя одна часть, как мыслит Россию, и как вторая часть мыслит Россию, потому что для одной части Россия – это, получается, субъект мысли, ну начальство, оно все-таки играет с помощью этого во внешние игры, а для других – это, собственно, спрятанный субъект, как мы сказали. То есть, он что-то о нем понимает, но…
АЧ. Диалектика тут такая, что начальство все время пытается расширить себя на страну, то есть объемлить, объять собой всю страну, сказать: страна — это мы, «государство — это я», абсолютистский этот тезис, а всех, кто не я, каким-то образом вытеснить за какие-то линии. Само русское слово «закон» — это то, что «за коном», то есть границей, и соответственно,
пространство закона — это все, что внутри, а дальше там нет никакого закона, там беспредел, дикое поле, отсутствие границ. А в свою очередь разное не-начальство всячески этому сопротивляется, всячески пытается дистанцировать себя и сказать, что я не хочу быть частью этой начальственной сферы, этого начальственного мира, я хочу быть окремым, особым, отдельным.
Причем это верно как применительно к аристократии, — потому что для наших аристократий во все времена была характерна фронда как привилегия, то есть возможность высказывать какие-то особо свободолюбивые суждения и особо крамольные мысли, в форме привилегии, то есть как то, что позволено лучшим людям. Но они же, те же самые свободолюбцы категорически никогда не хотели эту привилегию расширять на подлое сословие, на лохов, короче.
И это верно, в том числе и применительно к сегодняшней нашей наследственной аристократии, включая весь либеральный континуум. Они свободу понимали всегда как свободу говорить для себя, и по возможности затыкать всех, которые красно-коричневые, которые темные, которые…
СУ. …неудобные.
АЧ. Да, да, да. Неправильные, короче, короче, лохи должны молчать и слушать, а у них должна быть привилегия говорить, и это и есть в их понимании свобода.
СУ. Кстати, сразу проверим, я же проверяю твои образы, на этом и основан феномен одновременно либеральной интеллигенции, которая получила это право по факту рождения новой России, как они видят, ну они ж новые. А второе, собственно, — поэтому начальство создало себе очень удобную и приятную имитацию того самого общества. Такие имитационные формы, общественный совет и еще что-то, где формируется в общем-то понятная им модель: «да, так точно, что изволите».
АЧ. Но заметь, начальство все время стремится имитировать общество в лояльном секторе, и оно же стремится имитировать своих противников, то есть им нужна все время карманная оппозиция какая-нибудь, все время какой-то понятный кто-то…
СУ. Вспоминаю иноагента Навального на выборах мэра Москвы.
АЧ. Он, можно подумать, первый, можно подумать, последний. И я тебе клянусь, сейчас сидят и ломают голову, а вот 24-го кто будет режим критиковать? И сколько ему надо дать денег еще, пообещать, чтобы он вышел и тоже изобразил тут, так сказать, растяжку.
СУ. То есть, будет снова искусственный какой-то…
АЧ. Нет, я не знаю, будет — не будет, но я уверен, что сидят какие-то умные и чешут репу.
СУ. Хорошо, а для чего это надо? Ну смотри, в девяносто первом году было согласие на то, что мы закрыли проект государства, которое суется во все дыры… В чем же была претензия к Советскому Союзу, в том числе, интеллигенции, что оно везде лезет, заставляет не быть тунеядцем, ходить на партсобрания, покупать, оно везде лезет…
АЧ. Его слишком много.
СУ. Его слишком много, и оно везде лезет, все, отстаньте, фу-фу-фу-фу. И эта ситуация, которую ты описываешь, «два мира — два Шапиро», не очень пересекающиеся, это же консенсус получается постсоветский? Все довольны?
АЧ. Нет, потому что к концу 90-х маятник качнулся в другую сторону, и возникло ощущение, что государства, наоборот, стало слишком мало. И как раз приход Путина был в некотором смысле воплощением этого консенсуса, что — то государства слишком было много, по состоянию на поздний СССР, а то государства стало слишком мало, и это пустое место заняла всякая плесень: бандиты, враги какие-то…
СУ. …и прочая самоорганизация.
АЧ. Да, да, да, и не пойми что. И надо как-то больше государства, и причем не разделялось тогда: сильное государство и большое государство. Это разные вещи, но понималось, что чем оно больше, тем по умолчанию сильнее. Это было большое заблуждение, потому что по факту чем больше оно становится, тем оно, как правило, слабее в силу того, что аппарат управления не справляется с растущей сложностью управляемого объекта.
СУ. Хорошо, а в чем тогда был запрос на это новое государство, которого больше… Это не было же повторение советского? Безопасность в первую очередь?
АЧ. Нет, этот вопрос мы как-то подробно исследовали, поднимали целую кучу самой разной социологии за разные годы, что хотят. В общем случае все это выглядит так, что государство воспринимается в первую очередь как самая действенная машинка перераспределения благ, то есть от тех, у кого они есть, к тем, кому положено. Ну и вся общественная дискуссия это потом — кому, собственно, и почему положено, то есть нужно, чтобы блага, у кого они есть, их нужно, во-первых, отобрать, а во-вторых, отдать тем, кому положено. Заслуженным, уважаемым людям, которые молодцы, ветеранам труда, этим самым бедным несчастным врачам, учителям, и дальше длинный список из тех, кому положено, но…
СУ. «Этому дала, этому дала»…
АЧ. Да, да, да. Вообще в русском, кстати, политическом языке три главных корня — это «стоять», «лежать» и «казаться». Соответственно, «положение», «уложение» и «приложение» — это когда что-то лежит. Соответственно «устав», «постановление», «пристав», «отставка» сюда же и так далее.
СУ. «Установка»…
АЧ. …»ставка» была командующего, «ставка» — это все, когда все что стоит. А еще «указ», «приказ», это когда «кажется».
СУ. Просто запомните…
АЧ. 3 русских корня «стоять», «лежать», «казаться». Есть 4-й, но он менее семантически распространен, это «ряд», всякий «порядок»…
СУ. …»урядник».
АЧ. «Урядник», да, да, да, тоже это есть, но этого меньше, а так — либо стоит, либо лежит. Лежит – это, как правило, «что-то не нами положено, лежать ему вовек», бояре говорили, еще при Иване Грозном.
СУ. То есть, зафиксировать сложившуюся ситуацию, указать — это значит чуть-чуть скорректировать…
АЧ. «Указать» — это то, что в английском языке project, взгляд куда. Президент, когда он указы дает, указывает, взял палец свой и пальцем своим указал — туда смотрите и туда идите. В этом же смысле и «приказ».
СУ. А то, что устоялось, — это?
АЧ. А «стоит», это значит, когда ты что-то поставил, чтоб видно было. Потому что, когда лежит, его обычно не видно. Оно действует, так сказать, в фоновом режиме. А это надо на видном месте чтоб стояло. Вот, устав – яркий пример.
СУ. Собственно, это три модели, которые начальство предлагает для народа.
АЧ. Да, да, да.
СУ. Стойте, лежите или двигайтесь куда указано.
АЧ. Да, или двигайтесь, указано направление.
СУ. Это же как в сказке, 3 камня, три направления: стоять, лежать, двигаться по указу. Отлично. Государство начало становиться больше и больше, это, собственно, тренд нулевых, вокруг этого построено все это.
АЧ. Да, так мы с колен вставали, путем расширения.
СУ. Стабилизации. То, что называлось стабилизация…
АЧ. …не было слова «стабилизация», было: «стабильность».
СУ. Стабильность, удвоение ВВП. Португалия появилась, которую мы догоняли, и наведение, что называется, в первую очередь, порядка, потому что это было все на фоне еще второй кампании на Кавказе на северном, то есть это все…
В какие годы, я хочу понять, консенсус все-таки был, что, с одной стороны, государства надо немного, с другой стороны, смотри, про распределение благ, на этом основана вся ловушка Запада – что, дорогие друзья, посмотрите, мы-то лучше распределяем блага, чем вы.
АЧ. Либеральная парадигма говорила, что вообще блага распределяет невидимая рука – рынок, конъюнктура, чего люди хотят, туда деньги бегут, те, кто там — молодец, кто дал лучшее предложение, лучше ублажил его величество потребителя, тот и молодец.
И это была альтернативная концепция распределения, что тут глупые начальники, они, во-первых, все украдут и присвоят себе, и ничего должным образом не распределяют, а вот невидимая рука, как рука бога, возьмет и распределит самым дееспособным, самым предприимчивым, самым энергичным, самым достойным, самым движняковым, короче.
Ну, и по факту все увидели, кому она распределила на самом деле. Невидимая рука при ближайшем рассмотрении оказалась волосатой лапой, причем еще и не своей до кучи, но все на это посмотрели, говорят: нет, давайте, пусть обратно будет родное начальство, и эту невидимую руку куда-нибудь обратно. Пусть забирают свои загребущие невидимые руки, но, в общем, это был амбивалентный процесс.
То есть, у нас, как всегда, одно время не отменило другое, у нас где-то и 90-е и продолжались, где-то и Советский Союз не кончился, где-то стабильность встала, и далее везде.
СУ. Хорошо, давай тогда опишем для себя эту ситуацию: есть «два мира, два Шапиро», у одного какие-то правила мы поняли: лежать, стоять, указывать. А какие основные характеристики нашего глубинного народа, для понимания? Что он убегает, это уже понятно, а вот в отношениях с государством, — они начали вступать в отношения все равно, да, — тут мы определили характеристики, а какие характеристики тогда у народа?
АЧ. Тогда для этого, кстати, важно ввести такое интересное понятие, я сейчас заострю, это понятие – украина, причем с маленькой буквы. Не с большой, как известное государство, с которым у нас священная военная операция, а просто украина, с маленькой… То есть, что такое украина — это русское общество в безгосударственном состоянии, где государство далеко, или где его мало, где она слабо…
СУ. …порицаемо…
АЧ. …порицаемо, более того, даже все на него, так сказать, плюют и сморкают, и это становится ритуалом. И где возникают и конкурируют между собой разнообразные параллельные альтернативные структуры власти, начиная от горизонтальной гражданской самоорганизации того же гражданского общества, и заканчивая, естественно криминалом, мафией, попами любыми, самыми разными, агентурой всякой внешней, диаспорами, кем угодно.
То есть, кроме официального бабая, который сидит, и на которого все дружно кладут, хотя он тоже сидит, машет головой и что-то вещает, — кроме него, существует еще несколько теневых бабаев, которые сидят и, собственно, все решают. А он – сидит где-то, у него шаткое положение, и это верно применительно ко всем нашим украинам. К приморской украине, кавказской, предкавказской, среднеазиатской, ко всем нашим украинам, сколько их ни есть.
То есть, украина с маленькой буквы – это русское общество в его безгосударственном состоянии. И, понимая это, мы понимаем, что та Украина, которая государство — это, в сущности тоже одна из таких украин, и как раз это увеличение и расширение нашего государства, путинское, не могло не привести его в ту или иную форму конфликта со всеми сформировавшимися и окрепшими за время безгосударственного существования украинами.
Просто эта Украина — самая большая и самая борзая из всех украин, но у нас даже в границах РФ есть, все же видели: Хабаров с Фургалом.
СУ. Недавно посаженные сенаторы эти, в глубинах власти, отец с сыном.
АЧ. Да, да, да. Арашуковы Рауф и Рауль.
СУ. Это прямо deep state страшнейший.
АЧ. Кстати, добрая старая черкесская украина, которая эхо еще той кавказской войны.
СУ. Но на югах это состояние больше прорастает.
АЧ. Да, да. Но нет, почему, у нас и на северах есть свои украины, они чуть-чуть по-другому организованы в силу того, что там проще уйти в глубину, в тайгу, в тундру, еще куда…
СУ. То есть, они не на виду…
АЧ. …чем конфликтовать. Но, например, как ты думаешь, какой у нас регион традиционно дает самые низкие показатели за партию власти?
СУ. Дальний восток.
АЧ. Архангельск, конечно, всегда. Всегда на последнем месте, традиционно.
СУ. Как интересно.
АЧ. Это уже устоявшиеся реалии, там бросать не умеют. Там избиркомы до сих пор честные, им нельзя приказать «из откуда-то», сложилось так, и это характерно.
СУ. Ну, это уклад, я с этим столкнулся еще на выборах в 2003 году в Петербурге, когда сняли по суду нашего конкурента за подложный диплом, народ просто не пошел на выборы и плюнул. Он был действительно популярный кандидат, народу было все равно, что у него не было этого диплома. Это для выборов было важно, а для народа это было все равно. Важно, что он… короче, он потом стал депутатом, в результате.
Итак, смотри, тогда мы выделяем отдельную часть общества — «внутренние украины». В России ты оцениваешь, — понятно, что процентным невозможно, то есть, это значительное явление или подавленное, или скрытое, как оно?
АЧ. Гигантское, я думаю, что количество жителей внутренних украин у нас внутри РФ в цифрах сопоставимо со всем населением государства Украина, с большой буквы которое.
СУ. А оно как-то зонировано?
АЧ. Нет, нет, она дисперсно распылено, вся гаражная экономика. Конечно, есть территории, где власть послабее, где этого добра побольше, а есть территории, где этого почти нет.
СУ. То есть, состояние внутренней украины — это как под крышкой, где-то что-то кипит, как много котлов. Хорошо, а вторая часть, у нас же не все желают быть без государственного состояния, то есть это есть оппозиция, получается, общества?
АЧ. Ну да, потому что у нас еще есть осколки опять-таки советского уклада, то есть система моногородов. А она – наоборот, система моногородов испытывает острейшую боль по тому поводу, что государства в их жизни стало меньше. То есть типичный моногород — это головное предприятие, когда-то бывшее градообразующим. На нем давным-давно работает пять тысяч из ста, которые в городе живут, но все равно для всех ста благосостояние и благополучие этого головного предприятия — это вопрос жизни и смерти.
Потому что это точка их привязки географической к большой карте страны, про что наш город, и почему вообще имеет смысл в нем жить, даже если он сам лично давно клубнику выращивает в теплице и никакого отношения к этому предприятию не имеет.
СУ. А столичные жители, жители мегаполисов в этом смысле — они у нас в каком классе?
АЧ. Темней всего под пламенем свечи. В этом смысле значительная часть этой самой внутренней украины находится в московском мегаполисе. Московский мегаполис – это же воронка, которая все время втягивает в себя амбициозных претендентов, покорителей столицы, людей, приехавших поконкурировать за «трубу повыше, дым погуще». И часто, например, не преуспевших в этой конкуренции, но все равно оставшихся тут, уехавших в какое-нибудь Выхино, Братеево, в ближнее замкадье. Сумев, например, там купить ипотечную квартиру и из активной конкурентной борьбы выпавших, но тоже так живущих, тоже стремящихся по возможности с начальниками дела не иметь.
Легко заметить, что в любом среднем регионе количество начальников на душу населения гораздо больше, чем в Москве.
СУ. Это правда, и в Москве вообще создается иллюзия, что все отрегулировано не государством, а именно муниципием, то есть городом — это такая иллюзия мегаполиса, что государство вообще ни при чем, в городе все как-то так. У Киева была такая иллюзия, у минчан была такая, что все так в Минске хорошо организовано, что государство вообще не при делах.
АЧ. Это тоже отдельная страна внутри страны. Ну и понятно, что московское начальство имеет гораздо больше автономии во всех вопросах, чем любой губернатор любого региона.
СУ. Хотя находится очень близко.
АЧ. Хотя находится очень близко.
СУ. Какой парадокс. Хорошо, смотри, имеем мы, получается, несколько субъектов, но с 24 февраля государству все-таки стала нужна часть общества?
АЧ. Ну, тут они стали взаимно друг другу… Тут надо вот что понимать, что мы все 30 лет постсоветских были страной ненужных людей, то есть, было миллионов 15, которые как-то оказались нужны, кого новая модель в себя так или иначе вобрала, и кто так или иначе в ней себя нашел. Довольно тонкий слой, в основном городской. Но и в не-городском пространстве это тоже… Вот они чувствовали себя нужными, востребованными вполне себе.
Все остальные, то есть, разница в жизни ненужного человека между 90-ми и нулевыми была очень простая: в 90-е приходил Чубайс, говорил: сдохни, неэффективная старушка, ты не вписалась в рынок. А в нулевые-десятые уже приходил какой-нибудь функционер «Единой России», говорил: дорогая неэффективная старушка, вот тебе активное долголетие, вот тебе пособие, вот тебе то, вот тебе это, мы тебя любим, ценим, уважаем, но ты по-прежнему как никому не была на хрен нужна, так и сейчас никому на хрен не нужна, нам просто нужно отчитаться, что мы тебе помогли, и за это получить лычку, поэтому — ваш звонок очень важен для нас.
А сейчас люди внезапно стали нужны, как в самом прямом смысле, особенно осенние мобилизации, нужны на фронте, нужны в экономике, потому что перезапуск промышленности, импортозамещение, оборонка и все остальное. Нужны как те, кто остаются здесь, особенно, но в тех профессиональных стратах, где есть очевидный кадровый дефицит, когда страна поделилась на тех, кто уехал во внешнюю или внутреннюю эмиграцию, и на тех, кто выбрал оставаться. Нужны, как лояльная опора власти, пошедшей в очень трудную ситуацию, по сути, в конфликт со значительной частью мира. То есть, люди стали нужны.
И вот эта нужность, вопреки всему плохому, что происходит, конечно очень сильна грела самосознание. И государство, до которого большинству вообще не было дела, — почему так легко проходили выборы за начальство, — ну, потому что политика в какой-то момент ушла на 8-9-10 место в иерархии приоритетов, то есть, у человека выбор был не «за путина, против путина», а выбор был: идти в принципе на выборы или ехать на дачу на шашлыки. И он выбирал второе, но если приходил, то там уже за кого-то ставил.
СУ. Поэтому появились такие технологии, как административный привод.
АЧ. Административный привод надо понимать, — сейчас включаю политтехнолога, — он работает тем лучше, чем ниже явка.
СУ. Поэтому это рабочая технология.
АЧ. Да, и поэтому было выгодно всех, кто голосует неизвестно как, отправить на шашлыки, типа…
СУ. «Против всех» поэтому.
АЧ. Да, да, да, отправить на шашлыки, чтобы приходили только те, про кого точно известно, что они поставят за кого надо, и это было удобно. Но это же тоже: ребята, вы не нужны даже в качестве носителя голоса, носителя активного избирательного права. Мы за вас это сделаем.
СУ. То есть, лучше исчезните.
АЧ. Да, да, да. И в общем, люди платили взаимностью: вы нам тоже не нужны, главное — не мешайте нам жить своей жизнью, поменьше лезьте в наши дела. А в новой ситуации мы резко стали друг другу нужны и резко стали друг другу интересны. Внезапно вдруг: а чего там у нас, а почему у нас так, а почему у нас сяк, — встревоженное общество гудит и задает друг другу вопросы по поводу разных вещей, порядков и положения дел в стране, которые раньше никого вообще не колыхали.
СУ. Но все-таки лезть начали, это очень важный момент, я считаю, что лезть — это наше общество, с которым отчуждение произошло, — оно началось немножко раньше, оно началось именно с цифровизации экономики.
АЧ. Всерьез оно началось с пенсионной реформы.
СУ. Это уже всем залезли, когда начала система проникать по каждому переводу, транзакции, и это воспринималось еще и с глобализмом немного, эти же веяния пришли оттуда, и еще потом и пенсионная реформа, и так нахлобучило накануне коронавируса, а потом еще и ковидла…
АЧ. Да, ковидла, вот ковидла — тоже все залезли ко всем, заставили намордники нацепить, стали решать, кому можно гулять, кому нельзя.
СУ. Это был триумф государства, это был просто триумф государства. Я удивился, но меня заинтересовало, а куда выйдет государство из этого? То есть оно либо выйдет, так чтобы эти практики оставить на потом, либо коммерциализирует.
АЧ. Но заметь, если по ковиду оно просто отошло, и… ну, а что, все.
СУ. По ковиду, я считаю, наши отработали…
АЧ. …точно лучше, чем не наши.
СУ. Лучше, только по сравнению с тем, как они загнали. Но теперь случился момент «они нужны». Давай очень тонко разберемся: обществу нужно государство, государству нужно общество. Но государству нужна только часть общества, та которая не находится в консенсусе «внутренней украины», или государству нужна и «внутренняя украина» тоже?
АЧ. Тоже, тоже, все нужны.
СУ. Разные целевые аудитории, получается?
АЧ. В том-то и прикол, государство пытается работать даже на тех, кто уехал, пытается им регулярно посылать какие-то сигналы, и всякие начальники тоже, время от времени этим озабочиваясь, пытаются им что-то сказать: ну чего вы там, ладно, давайте назад.
СУ. А это вообще продуктивно?
АЧ. Не, не очень, но я говорю о намерении.
СУ. Ну хорошо, вот она, наша картина маслом: есть часть общества, к которому пошли, друг другу навстречу, есть эта внутренняя украина с маленькой буквы. Какая по отношению к нему должна быть позиция? Сейчас не про политику, политику будут формировать. Позиция государства, и позиция иного меньшинства. Оно должно вступать в конфликт с этой внутренней украиной, должно его вытягивать на свою сторону?
АЧ. Давай, я положу большой контекст.
СУ. Давай.
АЧ. Вот СВО. Расширили рамку, мы теперь не столько на Россию смотрим, сколько на Россию в мире. СВО начиналась в какой логике и в каком нарративе? В геополитическом. То есть, разговоры какие: национальные интересы, суверенитет, безопасность, наши интересы игнорируют, мы должны защитить себя, мы не можем допустить анти-России у своих границ, вступления Украины в НАТО, поэтому, собственно, мы и бьем первыми, потому что иначе нам будет очень плохо.
Это логика геополитического конфликта. Та сторона ответила на него логикой вообще другого типа, ответила логикой ценностного конфликта, ценностного экзистенциального конфликта, то есть, крестового похода. Есть мы, которые за добро, есть вы, которые за зло. Добро должно победить зло, мы – добро, вы – зло, мы вас будем побеждать, чего бы нам это ни стоило.
Чем геополитический конфликт отличается от ценностного конфликта? Тем, что в геополитическом конфликте всегда можно сесть и договориться, расторговаться, типа: это – вам, это – нам. Вот мы показали силу, пободались и теперь решили, кому, чего и как. В ценностном конфликте такой разговор невозможен, в ценностном конфликте это вопрос о том, кто победил, тот и добро. Вот поэтому каждому важно именно победить. И, собственно, признаком того, что конфликт из геополитического превратился в ценностный, является системная неудача всех, кто предлагает любые версии компромиссов и переговоров.
И все, все попытки, будь то Стамбул, будь то зерновая сделка, будь то турецкая инициатива, китайская инициатива, папа римский… Они все пытаются сказать, что это геополитический конфликт, а он ценностный. И причем ценностным его сделала именно та сторона, мы – единственное, что мы в зоне ценностей сказали, мы сказали слово «денацификация», имея в виду, заметь, как раз-таки нашу общую с Западом ценностную платформу, что мы когда-то вместе победили нацизм.
Теперь вы должны с нами согласиться, что мы опять побеждаем нацизм, и поскольку вы тоже против нацизма, то вы должны не возражать. А с той стороны говорят, что это вообще не актуально и вообще это уже давным-давно дело прошлое, а сейчас ценности и борьба за ценности — вообще про другое.
СУ. Получается, мы с ними играем в шашки, а они с нами в «Чапаева».
АЧ. Ну, наверное.
СУ. Получается, на одной доске, в разное.
АЧ. И во что они с нами играют…
СУ. У них ценностный конфликт, у нас геополитический
АЧ. У наших геополитический был на входе. Мы, когда это случилось, нам надо же отвечать как-то. Мы тоже начали разгонять ценностную тему, мы сказали, что речь идет о нашем существовании, антиколониализм всплыл, традиция, мы тоже попытались…
То есть, что я хочу сказать, что несмотря на то, что конфликт быстро сполз из геополитического в ценностный, обе стороны очень невнятно формулировали свое ценностное ядро. У них у обеих была большая проблема с описанием, что же это, собственно, за вера, что же это, собственно, за правда, что же это, собственно, за тот набор абсолютных ценностей, за что они борются.
Нет ничего более невнятного, чем выражение «порядок, основанный на правилах», над которым все смеются. Сейчас те достали из пыльного чулана тему демократии, и сами демократии пытаются сказать, что это борьба демократии против авторитаризма.
СУ. Тоже старую…
АЧ. Да, да, да. Но это просто «откопали стюардессу», как в анекдоте. Буквально.
СУ. Мне сразу Саддам всплыл.
АЧ. Да будет аллах к нему милостив.
Дальше. Я в свое время миниатюрку написал маленькую, где сидят креативщики в пиар-агентстве в Вене и пытаются придумать, как они будут объяснять западной аудитории, почему полк «Азов» сражается за право Кончиты Вюрст ходить в платье и с бородой.
СУ. Это сложно разъяснить.
АЧ. …и все перипетии их сложного креативного процесса по этому поводу тоже. То есть, мы оказались в ценностном конфликте в ситуации, когда ни мы, ни они не в состоянии толком сформулировать, а в чем, собственно, ценность.
СУ. Обе стороны, в данном случае я сейчас беру киевскую и нашу внутреннюю, и мы упираем на то, что на нас напали, то есть Киев, киевская — что на нас напала Россия, наша позиция — на нас напал Запад, и делает это постоянно.
АЧ. Ну, это как раз одна из немногих вещей, где у нас есть общее…
СУ. Я специально подвожу, что у нас общее. Несмотря на то, что мы конфликтуем, это-то у нас общее.
АЧ. Я могу объяснить, что там общее. Общее – это было табу на войну. То есть, нет никакой легитимной причины ни с кем никогда воевать. Единственная легитимная причина для войны — это ответ на агрессию, именно поэтому нас нет военного министерства, а есть министерство обороны, и нет военно-промышленного комплекса, а есть оборонно-промышленный комплекс.
Это даже на уровне языка зафиксировано, то есть, это было верно вообще в принципе для всей картины мира, для всей онтологии после 1945 года. Поэтому никакая война не называлась войной, а называлась как угодно: миротворческой миссией, гуманитарной операцией.
СУ. И сейчас то же самое.
АЧ. Все поэтому. Начинать войну было нельзя, это было запрещено на уровне этики. И нет никакой причины, чтобы в принципе начинать войну.
СУ. Кстати, даже в пропаганде называется «повномасштабне вторгнення», как Киев называет. То есть, пропаганда на уровне второго языка, двоемыслия, — это война, как и у нас. А на уровне первого языка это спецоперация, а на Украине это «повномасштабне вторгнення». Да, интересно, культура-то в общем-то одна.
Так, так, так, Алексей. И что, ценностные общие базы мы поняли…
АЧ. Но сейчас мы оказываемся в ситуации, когда нам приходится объяснять, все-таки приходится объяснять, что есть вещи, за которые можно и нужно воевать, в том числе объявляя войну первыми. Причем эту задачу решаем и мы со своей стороны, и они со своей стороны. Потому что, смотри, их проблема: мы-то напали на Украину, а они хоть петляют, как могут, в общем-то напали на нас в ответ, то есть у них нет никаких союзнических обязательств с Украиной.
Украина действительно не член никакого их блока, и у них не было никаких обязательств ее защищать, но тем не менее они не просто напали, а еще и сообщили, что они воюют с Россией и должны обязательно победить Россию на поле боя, что говорит нам, что Анналена, что Боррель, кто угодно.
То есть, они тоже объявили войну, но поскольку не могут это так называть, им приходится тоже прямо сейчас на ходу формулировать ценностную модель, объясняющую, почему их крестовый поход священен, и почему не только сила, но и правда, в обязательном порядке, на их стороне.
И теперь, возвращаясь к предыдущей деконструкции России, вся проблема в том, что начальство, сколько бы оно ни пыталось из себя породить никакую ценностную модель, которую бы все приняли, не сможет. Именно поэтому стоит очередь — больше, чем в советский гастроном, когда там дефицит выбрасывали, — из разного рода идеологов, пытающихся предложить какую-нибудь национальную идеологию сейчас.
Очередь в соответствующие подъезды разных учреждений. Но, как ни странно, у государства у нас нет мандата на то, чтобы указом, приказом, чем угодно учредить, внедрить, объявить какую-то идеологию, чтобы все ее…
СУ. Так не получится, потому что внутренней украине вообще не нужна никакая идеология.
АЧ. Нужна. Теперь тоже нужна в новой ситуации, повторяю, экзистенциальной угрозы, экзистенциального вызова, какая-то картина мира, даже не идеология, просто онтология, как все устроено и как все работает, оно нужно всем. Но у государства нет полномочий, оно должно как-то, чтобы это получилось, чтобы это сработало, оно должно как-то, — как это говорили на старом русском политическом языке, — посовещаться с землей.
СУ. Тогда, наверное, надо, извини… я эту картину, которую мы описываем, и надо для начала честно описать, что есть наше государство, почему оно ушло из больших сфер.
АЧ. В том числе дать какое-то самоописание, дать какой-то анализ того, как мы дошли до жизни такой. Почему у нас все так, а не иначе, описать свои проблемы и начать этот разговор. Для начальников это очень тяжелый выбор — выйти из своего кокона, где все ровно, и попытаться выстроить эту коммуникацию, оно всячески защищается.
СУ. Я уверен, что еще и окружение наигрывает на то, что «все хорошо, все правильно».
АЧ. Так это форма защиты тоже, это, причем даже отчасти психологически – страшно.
СУ. Я это и имею в виду. В первую очередь, начальство не любит плохих новостей, поэтому в отчетах всегда все округляется, и на выходе квадратное превращается в круглое. Как оно работает – понятно. Вопрос: этот кокон… ты — человек, который и работал в государственной системе, и понимаешь, — он вообще пробиваем? Потому что я его давно понял, я на него забил, если честно, как и большинство политтехнологов. Ну и живите себе… До этой ситуации. В текущей ситуации кокон пробиваем?
АЧ. В текущей ситуации ни общество без государства не сможет, ни государство без общества. Попытки партизанскими действиями выиграть войну такого уровня… Мы знаем с тобой много людей, которые говорят любимый лозунг Вовы Грубника: «никакие наши не придут, все наши – это мы», но это верно применительно к процессу снабжения частей на передовой…
СУ. Это локальные задачи.
АЧ. …свечами, коптерами, масксетями, и так далее. Но когда начинается разговор за «Искандеры» и…
СУ. …про крупные проекты, которые может реализовать только государство, крупные коллективы. Я-то тоже пришел к коллективности, и когда к нашему сегодня разговору готовился, размышлял. То, что ты описываешь внутреннюю украину, она же разбита на мириады, сотни тысяч коллективов, и эти коллективы, они как гаражная экономика: они есть, но их никто, кроме, наверное, налоговой, самозанятые, и то, даже они… И эти коллективы, получается, потерялись, и у них сейчас начинается внутри процесс политизации. То, что ты говоришь.
АЧ. Да.
СУ. Государство, может быть, и хотело бы что-то бы, как-то бы, но ничего, кроме [как] такие сигналы, уходящие куда-то…
АЧ. Кроме сигнала «Народный фронт»…
СУ. …ничего нет.
АЧ. …идите все.
СУ. И тут ключевой вопрос деятельности, потому что отчужденный человек может быть согласен с тем, что такой момент, действительно, исторический этап. Как это обернуть в деятельность? Потому что из того, что я вижу, большинство порывов завершается тем, что поговорили… как по-украински «iхали балакали, сiли тай заплакали».
Съезд провели, ля-ля-ля-ля-ля-ля, а на переход этапа к деятельности, вот эта склонность к имитации, все в общем-то тут.
АЧ. Есть одна такая особенность нашего культурного кода, лучше с деятельности начинать. Это отличие нас, кстати, от Запада. У них коммуникация всегда приводит к деятельности. У нас сама по себе коммуникация никогда не приводит ни к чему, а вот если начать что-то вместе делать, по поводу этого сразу же организуется довольно-таки ценная, полезная коммуникация. Причем совершенно не обязательно она ограничивается в качестве своего предмета самой этой деятельностью.
Ну, это очень просто, советские интели, всякие физики, же не только про свою физику, они же породили целую субкультуру, все эти читатели Стругацких и Ефремова, или любители бардовской песни, это же все эта среда. Но это коммуникация, возникшая в деятельном сообществе, которое в процессе своей деятельности попутно еще и читало книжки, вело интересные беседы, пело песни, ходило в туристические походы и вообще, жило разной интересной жизнь. Но у него была деятельность с самого начала, на которую это все насажено. В отсутствие общего дела от общего действия ты пытаешься собрать всех на коммуникацию, и коммуникация превращается в этот базар без конца и края.
СУ. В лучшем случае в пьянку. Это в лучшем, если договорились спокойно.
АЧ. Пьянка — это тоже разновидность действия! В нашей ситуации — это надо пойти, купить, принести мангал, закуску, то есть это целое большое организационное мероприятие, поэтому если не придумано никакого другого совместного действия, то это совместное действие возникает и, кстати, тут же всем есть чем заняться.
СУ. Это — пример самоорганизации. Да, но тут, смотри, я тоже нащупываю… проверь мысли, вот о чем я сейчас думаю. Действительно, государство для того, чтобы ему было комфортно, начальникам, в первую очередь, создавало этих общественников, назовем так. Где коммуникация подменила собой, то есть как бы смешалась коммуникация с деятельностью, то есть начальству приятно, что проходит коммуникация, обсуждается, что что-то же происходит, а критериев деятельности… Как у нас сейчас молодежные движения: движ какой-то, появляются какие-то вещи, которые вспыхивают и потом, в общем-то, исчезают.
АЧ. Ну, там не единый сценарий – там, как правило, всегда верный признак того, что эта инициатива скоро умрет, это когда начальников больше, чем начальствуемых. То есть, как только в организации появляется: экспертный совет, высший совет, наблюдатель, наблюдательный совет, как только там распределяются должности, значит, точно совершенно — не жилец.
СУ. Вот мы нащупали очень тонкий момент, смотри, про коммуникацию и деятельность. Это двоемыслие, разделение приводит к тому, что коммуникации закрыты, как мы между собой многое обсуждаем. Но деятельность противостояния с Западом все-таки открыто публична, то есть она все-таки требует порыва от человека.
АЧ. Да, она просто есть.
СУ. Она есть, и она включается. То есть нельзя вот так…
АЧ. Само то, что многие годы заржавевшие и заскорузшие у нас механизмы коммуникации как-то уже начали работать, и мы это видим и чувствуем прямо нашей кожей, нашей интуицией, — это, конечно, следствие СВО, то есть появилось какое-то общее дело. Большое, серьезное, ответственное, и по этому поводу вокруг него стала возможна не имитационная коммуникация.
СУ. А что будет с привычной имитационной коммуникацией?
АЧ. Она будет просто тихо умирать. Сейчас есть у нас – если кто-то помнит, — у нас ведь есть много разных партий, например, политических. У нас есть «Единая Россия», «Справедливая», есть еще какие-то, но кто-то вообще об этом вспоминает? Не когда его спросит социолог: за кого бы проголосовали, если бы выборы состоялись в следующее воскресенье, а просто сидя дома. Что там у нас наша партия, или какая-нибудь. А вот как думают эти: нет такого.
СУ. Нет, вообще не на повестке.
АЧ. В голове осталось две партии: партия тех, кто хочет, чтобы победили, и тех, кто хочет, чтобы мы проиграли. Все, но они никак не называются.
СУ. В этом-то и самая главная проблема: непонятно, как. Мы готовы быть партизанами, но покажите, где центральный штаб партизанского движения? Это вопрос. Давай все-таки, еще к деятельности вернемся. Любая деятельность на определенном этапе требует сверхорганизации. Сначала это может быть просто организация и самоорганизация. Для того чтобы перевести в разряд уже социальной инициативы, чтобы это не просто было…
АЧ. …нужно нарастить управленческую мощность.
СУ. То есть, вопрос — раньше ты говорил… Я представляю советскую модель, как оно было. Для этого были созданы: инфраструктура, начиная от домов пионеров, октябрятской звездочки. На западе создана инфраструктура с помощью НКО, мягких сил, у них своя система, у них поиск лидеров, то есть, в чем разница: советская система готовила коллективных людей, американцы выискивают лидеров. У них это — цель.
Собственно, они пропылесосили, откуда наша беда, что за 20 лет они пропылесосили наших лидеров. На что мы должны — коллективный более – брать советский подход. Потому что я не понимаю, как в лидерском у нас… Потому что все-таки у нас тоже все на лидеров, на лидеров, на лидеров акцент.
АЧ. А заметь, у нас что получилось, смотри. «Лидеры России» — язык американский, то есть, ищем лидеров, метод отбора и, самое главное, типаж человека, который получается, абсолютно в итоге советский, то есть не столько лидерский, сколько коллективистский. То есть, кто в этих «Лидерах России» в итоге получается? Не столько люди с индивидуальной харизмой, это все что угодно, но только не «Фабрика звезд». А скорее люди, по которым видно, что из них получатся неплохие функционеры, чиновники, менеджеры, организаторы чего-то. Ну, то есть, не лидерского типа люди, а скорее, коллективистского.
СУ. Смотри, про коллективистский тип сразу. Я опираюсь на Бехтерева, сейчас я в него погрузился. Он про коллективистскую деятельность… выделяет 3 составляющие, очень важные. Для того чтобы она воспроизводилась постоянно, это: почин, подражание, конкуренция. То есть, сначала почин, потом нужно, чтобы начали повторять, а потом — чтобы получилась конкуренция. Только тогда она работает. То есть: шахматист, шахматная партия, шахматный кружок, грубо говоря.
Поэтому нужно 3 типа людей: нужны те, кто способен на почин, те, кто на конкуренцию и — на подражание. То есть надо со всеми тремя типами людей работать. Американцы же почему работают с лидерами, — потому что они нам разрушали коллективы, то есть у них цель была — разрушить коллективы, а у нас – собрать коллективы. Поэтому нужны и те, кто способны быть функционерами, и те, кто способны на почин.
АЧ. Да, да, но таких мы не делаем. В этом смысле как раз, «Лидеров России»…
СУ. Зачинатели. Давай слово придумаем.
АЧ. Даже было русское слово «застрельщик».
СУ. Отличное слово застрельщик, очень люблю такие слова. Застрельщики – отлично. Да, с этим, я считаю, у нас пробуксовка, потому что самое главное с конкуренцией…
АЧ. Конкуренции сколько угодно, выше крыши. Дайте правила. Если никаких правил, то мы по никаким правилам все равно найдем. Даже пресловутая коррупция — это то же конкурентное поле.
СУ. С подражанием, — оно же копирование и учеба…
АЧ. …с этим у нас хуже.
СУ. Хуже из-за тусовочки.
АЧ. Но как-то есть. А вот с застрельщиками совсем засада.
СУ. Да, эти три вещи, мне кажется… А застрельщики – мне кажется, как раз из мира идей.
АЧ. Да, да, да. Ну, давай закругляться.
СУ. Да, Алексей. Давай, я себе отмечу, какие вещи, мне кажется, упустились — это про геополитические конфликты, и ценностные. Это я на подумать, о чем никак… вот можно ли вернуть из ценностного назад в геополитическое.
АЧ. Да. Я тебе прямо скажу навскидку. Все говорят, а в чем образ победы, в чем сценарий победы? Очень просто. Помнишь наш предыдущий диалог про мировую жабу? Если допустить, что моя гипотеза верна, и мировая жаба не тождественна государству США, есть внутренний конфликт между государством США и сидящей в этой же самой США жабой, то тогда наша задача — это добиться поражения демпартии на президентских выборах в США и прихода к власти не просто республиканца, а такого республиканца, который именно про Америку как страну и про американское общество. Условно, трамписта. А лучше, самого Трампа обратно вернуть, взад, и после этого перевод конфликта из ценностного в геополитический: «сели, договорились».
СУ. То есть, это надо у них внутри.
АЧ. Да, да, да. Заметь, мы с Дугиным говорили, у нас в результате родился такой термин. Его придумал я, но из его тезисов. Пост-война, то есть как если приставка «пост» ко всему. Постмодерн, постиндустриализм, и так далее. Чем пост-война от войны отличается? Как раз-таки примерно тем же, чем постмодерн от модерна. Элементы модерна сохраняются, но на него навешивается: такое-сякое, такое-сякое.
СУ. И будет что-то новое.
АЧ. Так вот, пост-война сейчас… Уже холодная война носила во многом элементы пост-войны: где-то шли боевые действия, а все остальное происходило в разных других реальностях, и эти все гибридные войны, наши с тобой любимые когнитивные войны, ментальные, — это все элементы. И в этом смысле, как например, они захватили Украину без войны и превратили ее в свой большой беспилотник размером со страну, управляемый с внешнего пульта. Вот и нам нет никакой задачи сокрушать государственную структуру там, захватывать территорию там.
Нужно просто добиться изменения расклада внутри, в первую очередь, политического поражения тех, кто пытается устроить глобальный крестовый поход, и устраивает его, и идет на нас войной.
СУ. Схема понятна, но она такая…
АЧ. Да, она контринтуитивная, но тем не менее получается, что сейчас давай так: почему Америка нам, как государство, и особенно как общество, не враг? Да потому, что, если брать не их элиту, а их людей, у нас одни и те же проблемы: деиндустриализация, плохое образование, отвратительная медицина. Современная Америка – можно подумать, ей эта гегемония принесла счастье. Да ничего подобного, живут с каждым годом все хуже и хуже, производство уходит к вьетнамцам…
СУ. Всем остальным еще хуже.
АЧ. И главное — то, чего они хотят, очень похоже на то, чего хотят у нас люди. То есть, чтобы государство их не трогало, чтобы была свобода мнений, чтобы можно было работать и зарабатывать, чтобы не отнимали добро: деньги, квартиру, машину, все такое прочее. Все то, что у них называется «частная собственность». Но если на русском язык, то, в общем, то же самое.
А жаба — наоборот, сейчас ведет себя как большевик, причем в худшем его изводе. Она, во-первых, у тебя отняла все что есть, просто переведя в цифру и превратив тебя в абонента с доступом, который могут отрубить, она тебя цензурит, потому что слова не скажи, тебя тут же… Она лишила тебя свободы, конкуренции, рынка, собственности частной, демократии, всего того, за что они всю дорогу были. И, разумеется, они от нее пострадали ничуть не меньше, чем мы, больше даже.
СУ. Но при этом у них значительная часть общества получает от этого наслаждение. Мы же помним, что…
АЧ. Боль и наслаждение, диалектика боли и наслаждения.
СУ. Всем нравится. И это, конечно… ну, мы уже ушли от нашей темы, надо потихоньку завершать. Единственный фокус, который у нас остался, — это, конечно, политэкономия России. Но его надо рассматривать отдельно.
Ну что, продуктивненько, 300 человек у нас было постоянно на связи. Число наших членов клуба увеличивается. Это только у меня на канале.
АЧ. Всем салют. Я обещаю после того, как этот цикл установочный завершим, мы обязательно будем собирать вопросы. Перейдем в интерактив.
СУ. И еще расширим круг.
АЧ. Расширим круг обязательно. Так что, до встречи.
СУ. Мы разгоняемся, спасибо, Алексей Викторович. Проникаемся дальше культурософией. До новых встреч, пока.
Словарь когнитивных войн
Телеграм-канал Семена Уралова
КВойны и весь архив Уралова
Бот-измеритель КВойны
Правда Григория Кваснюка
Was this helpful?
5 / 1